Ворона

2

       *фото Кости*

        Тамара Петровна и Арсений — на одно лицо, даже родинки на подбородке одинаковые. Только в Тамаре Петровне мужского куда больше, чем в ее сыне, одна беломорина чего стоит. Я таких женщин боюсь, у меня мама такая же — бывшая танцовщица и хиппи, ударившаяся потом в рок-культуру. Помню, целых полгода мы жили в палатке у бабули на огороде, потому что маме приспичило ознакомить дитя с истоками природных энергий. Папы тогда уже не наблюдалось, уехал в Африку — так мама говорила, а потом, повзрослев, я узнал, что он заделал ребенка своей аспирантке и женился на ней. Мама нашла дядю Мишу, байкера и владельца закусочной, где собиралось одно нефорьё, и именно его я с тех пор считал своим настоящим батей.
         Арсений, соскользнув с моих колен, куда-то пропадает, Тамара Петровна, сдвинув брови, толкает меня дальше по коридору, в мастерскую, большую комнату с несколькими окнами, заставленную мольбертами, сохнущими загрунтованными полотнами, банками, склянками, коробками… Остро пахнет растворителями, несмотря на то, что окна открыты. Рядом с высыпанными на пол тюбиками, на перевернутом ведре, лежит пепельница, в которой окурков как от целой бригады строителей.
      Тамара Петровна, придвинув ногой высокий стул, давит мне на плечи обеими руками, я сажусь.
      — Извините, но мне…
      — Сиди. Руки поднял!
      Я поднимаю, и она стаскивает через голову мою майку. Куртка осталась еще в прихожей.
      — Отлично, отлично! — ее пальцы, жесткие от въевшейся масляной краски и пастели, ощупывают мою шею, грудные мышцы, плечи. — Просто отлично!
      — О! — в комнату входит Арсений, переодетый в шорты и футболку, опять розовую и в стразах. — Мам, аккуратнее. У него сосочки уже напряглись.
      Я поворачиваюсь и собираюсь сказать, что напряжется у него, если я сейчас встану, но препираться с сыном взрослой женщины, которая держит вблизи от моего глаза какой-то странный измерительный инструмент, я не решаюсь.
      — Я все вижу, — отвечает та, делая затем наброски карандашом в альбом. — Это даже хорошо. Чувствительный юноша, сколько эмоций на лице, какие скулы — находка! Не то, что предыдущий, ни рыба ни мясо был. А ну-ка сядь тоже, не мельтеши.
      Арсений садится на узкий низкий столик, прямо на бумажки, водружает на голову золотистый венок из лавровых листьев и косится на мой торс, на руки, на массивную серебряную цепь на шее и такую же на запястье, рядом с дедовыми часами «Победа» — раритет, но любимый.
      — Арсюш, не пялься, — произносит Тамара Петровна, бросая взгляд попеременно то на меня, то в альбом, и он уходит как в масло, будто сквозь. — А то не только соски встанут. А он мне еще нужен.
      Арсений прыскает от смеха, я багровею и поднимаюсь, натягивая майку:
      — Да с чего вы взяли, что я согласен?
      — Как иначе? — удивляется Тамара Петровна, отложив альбом. — Это не бесплатно. Тебе что, деньги не нужны?
      — Нужны, — успокаиваюсь я, вспомнив, что хотел купить новую электруху, а деньги копятся очень и очень медленно.
      — И ты даже не спросишь сколько? — улыбается Арсений.
      — Главное, что деньги. А там не важно, с такими хоромами меня ими явно не обидят, — отвечаю я. — Когда приходить?
      — Три раза в неделю устроит? По два часа, и, если сможешь, в любое дополнительное время. Я работаю дома, поэтому всегда свободна для тебя. А сейчас — брысь все. Мне надо перенести наброски на холст.
      Арсений, спрыгнув со стола, выходит первым. Босиком, на щиколотке золотой браслет. Точно, ворона — все в блестяшках.
      — Я кофе налил, — говорит мне, когда я тянусь за курткой. — Ты что, свинья бескультурная, без кофе уйдешь?
      — Да я жрать хочу, если честно, — признаюсь я, и он отступает в сторону, чтобы я прошел в кухню.
      — Ты — свинья бескультурная. Не успел познакомиться, а уже корми тебя. Фу! Как некрасиво. Тебе бутерброды с ветчиной или с курицей?
      — А и то, и другое, нельзя?
      Арсений открывает холодильник, вынимает оттуда все вышеупомянутое и складывает на разрезанную пополам булку, намазав ее предварительно маслом. Я, откусывая сразу огромными кусками, изучаю обстановку: все предельно просто, со вкусом, никакой дутой пошлой лепнины и мраморной плитки, обычная кухня, чистая, большая, даже уютная. Стена напротив мойки разрисована красными маками и ласточками. Неудивительно, что Арсений вырос таким утонченным и другим, ведь его с детства наверняка окружало все красивое.
      — Что, не болит уже нога? — хмыкаю я, отхлебывая из чашки.
      — Будешь теперь всегда вспоминать? — отзывается он. — Как бы я тебя еще заманил? Пришлось на ходу придумывать. Номер свой оставь.
      — Зачем?
      — Фото свои слать буду! Ну ты тормоз! Завтра спишемся, вместе поедем, мама может задержаться на выставке, а я слышал, пока твой друг нас довозил, что у тебя репетиция до семи. А к семи я только закончу сниматься. Припрешься, а тут закрыто.
      — Понял, — я беру протянутый телефон и вбиваю свой номер. — А фото, значит, не будет?
      Он поднимает глаза — оказывается, голубые глаза тоже могут быть хитрыми.
      — Фото шлю только геям. Натуралы не оценят. Хотя, ты спросил, значит, не натурал. Пришлю сегодня.
      — Да мне не надо!
      — Ты спросил, значит, хочешь! Я не умею отказывать, если просят вежливо.
      Улыбается нарочно приторно, что аж зубы сводит, я улыбаюсь в ответ не менее слащаво, поэтому Тамара Петровна, заглянувшая на кухню, спрашивает:
      — Вы в порядке? Что за Музей восковых фигур?
      — Сахара много в кофе насыпали, — говорит Арсений. — Мам, прости, я его прикормил. Теперь придется постоянно.
      Даже если бы мне платили едой — я все равно не против. Тоже вложения.