Ворона

3

Из гримерки Арсений выходит уже одетым в светлое платье до колен с юбкой в складку и в джинсовке поверх. Сохнущие волосы вьются и лезут в глаза.
- И тебе удобно на вот таких вот? - киваю на каблуки.
- Связать тебе руки, иначе быть оргазму? - спрашивает он, и глаза у него в этот момент становятся какие-то странные и масляные, как у мартовской кошки. - Нормально на них, привык. Как в двенадцать дорос до маминой обуви, так и удобно стало. Поехали на троллейбусе, тут недалеко.
Я, конечно, только потом понимаю - лучше было б пешком, поскольку те двадцать с копейками минут моего добровольного мучения никто не вернет. И последующих недель - тоже, но я, еще по глупости считающий свое сердце, мысли и репродуктивные органы независимыми, в этот миг думаю только о том, чтобы поскорее доехать. Арсений взлетает по ступенькам удачно подрулившего тралика, берет билеты и становится у окна на задней площадке, я рядом, ухватившись за ручку над головой.
- Обычно я пользуюсь маминой машиной, но сегодня она ее взяла, - поясняет он, расставляя ноги и упираясь спиной в яркую желтую трубку. - Придется... о боже! За что!
Я, обернувшись, тоже с ужасом наблюдаю как в салон начинают набиваться галдящие школьники. Сопровождающие, вспотевшие учителя в красных жилетках поверх строгих пиджаков, вопят едва ли не громче самих детей, пропихивая их дальше и пересчитывая.
- Проходим по салону! - орет кто-то рядом, и я шагаю, оказываясь лицом к лицу с Арсением.
- Извини, - говорю, пытаясь смотреть в сторону, но смотрю на его губы. - У меня там бабка с тележкой позади, некуда двинуться.
- С какой тележкой? - спрашивает Арсений, с трудом вдыхая.
- Чемодан на колесиках такой дурацкий.
Арсений сначала тоже смотрит куда-то вверх и над моим плечом, но потом взгляд плавно смещается на мою шею и ключицы. До момента, когда он облизывает губы, я еще пытаюсь игнорировать учащающееся сердцебиение.
- Давай я повернусь, - предлагает он. - Пуговицы в спину впиваются.
Да, блядь, отличная идея. Так мне, блядь, еще спокойнее.
- Да ты издеваешься, - говорю вслух, но он уже разворачивается, потеревшись всем, чем можно, и под тонким шифоновым, хоть и объемным снизу, платьем ягодицы прощупываются отчетливее некуда. Два упругих небольших полушария, между которых хоть и удобнее прижиматься оформившимся стояком, чертовски приятно, но мучительно и стыдно.
- Извини, - видимо, замечая эту неловкость, произносит Арсений.
- Ничего, - говорю я сквозь зубы.
- Проходите дальше! - ворчит бабка за спиной. - Вещи поставить некуда!
- Дальше уже - только вглубь, - огрызаюсь я. - На руки берите свою торбу.
Арсений снова прыскает от смеха, хватается за поручень обеими руками и опускает голову. Он, оказывается, очень смешливый, и я отмечаю, что еще ни разу пока не видел его по-настоящему хмурым или недовольным. На каждом повороте и остановке я врезаюсь бедрами в его задницу и представляю, что передо мной стоит та самая старуха с тележкой-чемоданом-торбой. Представляется с огромным усилием, потому что Арсений мое положение не облегчает, уперевшись ягодицами еще сильнее. Крепкими и заметно натренированными, видимо, спортзал ему знаком не понаслышке и входит в график постоянных посещений. На очередной остановке я утыкаюсь носом в его макушку и стою так, вдыхая запах шампуня и не спеша откинуться назад.
- Совести нет, - ворчит бабка, перекочевав немного вправо. - При детях тискаются, охальники!
- Я ее сейчас в окно выкину, - говорю я угрожающе тихо.
Арсений фыркает:
- Выходим на следующей, терпи!
Из троллейбуса мы вываливаемся потными, помятыми и раскрасневшимися. Арсений, сдувая со лба пряди, поправляет платье, снимает куртку и подтягивает колготки прямо через подол.
- Это было впечатляющее приключение, - произносит он. - Но больше в тралике не поедем. И мне снова надо мыться.
Мы шагаем в ногу к его многоэтажке, а я думаю - из душа он как выходит? Только бедра заматывает в полотенце или до самой груди все, как девчонка? Учитывая, что...
- А ты себя девочкой считаешь? - спрашиваю я, проклиная себя за нетактичность.
- Скорее средним полом. Что-то между, с уклоном в женское. Но если меня ударит женщина, я не стану бить ее в ответ, так что это сложный вопрос... Алло, мам, ты дома? Еще едешь? Ага. Ага. Ладно, мы подождем.
Дома он скидывает туфли, и, включив чайник, уходит переодеваться. Возвращается, ставит в микроволновку тарелку с лазаньей и кладет передо мной на стол две силиконовые розовые резинки.
- Мама сказала сделать что-то с твоими лохмами. Ей нужно лицо проработать, будут мешать. Ты ешь, а я займусь, - вручает вилку и тарелку с просто убойно пахнущей лазаньей, а я, не сдерживаясь, начинаю запихиваться едой. - Эй, ну ты осади, жуй хотя бы!
- Очень вкусно, - говорю я. - Мама готовила?
- Какой там! Когда ей? Она сама есть забывает. Я научился по роликам в ютубе.
Разделяет шевелюру на две части и начинает ловко заплетать косу от виска, сопя от увлеченности. Движения пальцев успокаивающие, мягкие, хоть и выверенные, умелые, и он очень скоро берется за вторую косу.
- Ты чего притих? - спрашивает, закрепляя концы резинкой. - Кофе будешь?
- Буду.
Тамара Петровна появляется спустя пару минут и кофе допить не дает, провожая меня сразу в мастерскую, усаживая на стул и приказывая смотреть на нее. Перепачканный краской халат она набрасывает поверх делового костюма, сразу видно - человек-вдохновение. Человек-порыв. Как моя мама, которая на волне общего помешательства усыновила от соседки чайный гриб, но вскоре про него забыла, и им теперь занимается дядя Миша, каждый раз скорбя, когда приходится удалять лишние куски у распирающего банку создания.
- Мэйби-бэйби, - бормочет себе под нос Тамара Петровна, ее глаза горят, руки летают с зажатым в них угольным карандашом. - Поверни голову направо.
Я поворачиваю, вижу в дверях стоящего Арсения в одном полотенце, - до ключиц замотался, конечно же, - и стоит он, видимо, давно.
- Вот! Во-о-от! Вот это выражение идеально! Македонский должен смотреть с вожделением на нагую нимфу! - восклицает Тамара Петровна, а я чертыхаюсь:
- Чего? С каким еще вожделением?
- Ну с обожанием, если тебе слово не нравится!
Арсений, тряхнув головой, уходит, и Тамара Петровна еще долго объясняет мне, как именно должен смотреть товарищ Македонский.
- Хотя, конечно, мальчиков он любил больше, - добавляет она.
- Повезло вашему сыну, - говорю я. - Вы к этому нормально относитесь.
- Мы, люди искусства, не с вашей планеты. Но ты меня понимаешь, Арсюша говорил, что ты музыкант. Есть вещи куда более важные, чем чье-либо ограниченное мнение. Человек с крыльями, воспитанный в мире бескрылых, всегда будет считать себя уродом. Повернись-ка чуть левее.

Домой я возвращаюсь за полночь - шел пешком, погода располагала, но еще больше настроение. Странное щемящее чувство, не дающее покоя и возможности сидеть на месте. Дверь открывает дядя Миша, смотрит на меня и говорит маме, которая приседает в зале с гантелями:
- Слышь, мать, нам сына подменили. Дэушка, вы к кому?
Я, сдирая с волос забытые резинки, не могу сдержать смешка - хорош герой, так и прошел по городу.
- Костик, тебе погреть рагу? - пыхтит мама, а я говорю, что уже поел. - Опять? Это где это? Опять у Васьки?
- Ну-у-у...
- Да барышню он себе заимел! - хмыкает дядя Миша, запирая за мной дверь.
Я делаю страшное лицо, отмахиваясь, но мама тут как тут - стоит рядом, вытирая вспотевшие ладони о лосины:
- Барышню?
- Мам! Да нет у меня никакой барышни!
Маму не проведешь:
- А ну-ка, - она сгребает меня за грудки и принюхивается. - Духами пахнет! Костик, ты что, правда девочку завел?
- Ма-а-а-ам!
Нет, мам - хочется сказать. Не завел. Это она меня заводит. И я, спеша закрыть дверь перед самым носом родительницы, наперед знаю, что будет в пришедшем секундой ранее сообщении.
«Ты забыл отдать мои резинки».
«Я думал, ты мне их подарил» - отвечаю, опускаясь в кресло у входа.
«Что ты с ними делать будешь? На хуй нацепишь? Тогда - дарю!».
То, что я сижу в темноте с дурацкой ухмылкой, понимаю не сразу. А еще позже замечаю, что написал стихи экспромтом в заметках на телефоне.

Разбуди меня вечером,
Поцелуй прямо в душу.
В саду на пледе клетчатом,
И я точно отвечу, не струшу.

Разбуди меня утром,
Расплети наши пальцы.
В рассветном золоте чудном
На земле, где все мы скитальцы.

Разбуди сегодня и завтра,
Поделись собою и верой,
В то, что вместе до марта
Вдвоем мы под общей Венерой.

Капает солнце, спелеет вишня,
И тебя когда-то заверю я,
Что на нужной остановке вышли
В осыпающихся мгновениях.

И это, блядь, диагноз. Стихи - это диагноз. Их я пишу только когда меня что-то цепляет. А тут хуже - навылет, видимо. Нет, в траликах я с ним больше разъезжать точно не буду.