Castis omnia casta

duo

— Наш Свет такие места не любит, — Хосок едва различает свой голос в музыкальных битах, вливая в горло немного янтарного, горячащего кровь и превращающего его в лаву, что в недрах земли бурлит, прорываясь сквозь породу в самых слабых ее местах, виски, звеня прозрачным льдом и внимательно следя за взглядом, бурящим темную, из дуба красного, лакированного и дорогого, крышку стола и медленно тлеющую сигарету в тяжелой, пухлой пепельнице догорающую, — тогда зачем пришел? Кислым лицом меня позлить?

— Сдался ты мне больно, — шипит Чимин, подобно змее, ядовитой и притихшей, готовой впиться в нежную плоть клыками бритвенными, пустить кровь. Вид у него такой же — острые осколки стекла в темных глазах, скрытых в тенях бликующего ярким и разноцветным светом танцпола, где люди познают грехи, пороки, считая их прелестью и благодатью, данной свободным миром, который он строит. Все душное пространство пахнет алкоголем, едко и резко, так, как Хосок и хочет дышать сейчас, расслабляясь наконец и закуривая новый, только что скрученный, свеженький косяк.

      Чимин ненавидит грешников, и, кажется, сам забывает, что является порочным человеком, что лжет беспрестанно целому обществу, что секс любит, а ночи без омег холодны для него. Разрешает себе грешить, монополию для себя любимого провозглашает. Но Хосок знает его слишком долго, с детства, когда тот еще говорить не умел, лишь слюни пускал, чтобы проникнуться образом, выдуманным, смотрящим на него с телеэкранов и говорящим с ним из канала вещания радио, голосом вкрадчивым, обезличенным до неузнаваемости и сухим.  

      Хосок видит, из самых глубин системы, что происходит.

— Тогда зачем ты здесь? — на расстоянии стола от Хосока восседает, вальяжно, Сокджин, опьяненный и румяный. Щеки альфы влажные и блестящие мелкими каплями пота, стекающего с них за ворот футболки черной, так явно отличной от формы своей темнотой, а волосы липкие, напитанные жидкостью и неровно прилипают к лбу и высоком, выточенным из мрамора, скулам. Сокджин хрипит и на Чимин смотрит, недовольно, моргая медленно.

— Мне неспокойно, — Чимин, все же, берет в руки стакан полный, но не пьет, а лишь вертит его в пальцах, украшенных кольцами массивными, тяжелыми, — тяжелый день, понимаете?

— Вот только не пизди, что жалко людей, погибших в банке, — а Намджун, мрачный, как ночное небо, переходящее в глубокий, нескончаемый и оттого пугающий космос, сидит в самом углу кожаного клубного дивана, прожжённого множество раз углями и окурками, грязного и пыльного, — не создавай ощущение поминок, я на них присутствовать не собираюсь.