Castis omnia casta

tres

Ситуация доходит до Чимина от Намджуна, у которого руки, держащие измятую бумагу, дрожат вместе с голосом. Он и не злится почти на альфу, сжавшегося под тяжёлым, весом в целую тонну, взглядом, но рычит тихо и жалкий документ из скрученных пальцев вырывает, не понимая сбитую, заикающуюся речь, вчитывается в буквы чернильные, в текст складывающиеся, и чувствует, как руки сжимаются на тонком листе от поднимающегося над всеми эмоциями раздражения.

— Было так сложно отрубить мальчишку и подождать Минов? — спрашивает альфа и отбрасывает бумажонку на деревянную поверхность стола, к остальным раскиданным и перепутанным папкам. Намджун дёргается от грубого голоса и голову, лохматую от постоянного нервного теребления волос в ладонях светлых, сальных от рабочего пота, в плечи вжимает, не отвечая.

      Чимин ненавидит, искренне и безумно, когда планы рушатся, подобно карточному домику под воздействием ураганного, порывистого ветра. Выстраивает всегда их чётко и записывает в ежедневник прямыми линиями подчерка, с пометкой времени рядом, чтобы не запутаться и не забыть важные безмерно дела, цену за которые оплачивает жизнями, а потом обязательно смотрит на них и перепроверяет десятки раз, убеждает себя, что сможет всё.

      А ломают всегда всё люди, которым Чимин поручает минимальную ответственность.

      Намджун молчит, а за окнами расцветает глубокая ночь, чёрная и непроглядная, не обещающая скорое утро, но уже перевалившая за половину отведённого ей солнцем времени. Тьма проникает в город, во все его отдаленные от освещённого центра районы, заполняет улицы и окутывает собой широкие, увешанные колючей, острой проволокой заборы границы, заползает в Белый дом, в котором, в одной из комнат первого этажа, наедине с Хосоком сидит маленькая проблема, допущенная Инквизицией.

— Отвечай! — повышает Чимин голос, устав от звенящей тишины, выдавая рычание недовольное, клокочущее в нем, где-то в гортани, но до этого не вырывавшееся.

— Это не моё решение, а Хосока, — проговаривает Намджун четно и загнанно, глаза, испуганные, в пол опускает и на пару шагов назад отходит, ближе к окну, за которым чернота только непроглядная, но и она светлее настроя Чимина, уже сжимающего до треска пластик ручки, так, что из нее вот-вот брызнут синие чернила на лакированную крышку стола, зальют стопки, ровные, бумаг.