Ad Dracones

Глава 44. Вода точит камень - Lassú víz partot mos

Леле

Путь до крепости ишпана Зомбора был неблизкий, и ехать приходилось ещё медленнее из-за раненых, которые стонали на каждом ухабе. Глядя на них, сам я держался стойко, хоть спина немилосердно болела от тряски.

Созерцая окрестные поля, я постепенно погрузился в размышления. Пусть мне и прежде было нечем заняться, кроме как предаваться раздумьям, мне казалось, что лишь сейчас с моего разума сдёрнули пелену, будто её сдуло бодрящим ветром, напоённым запахами согретых солнцем трав.

На ночь мы остановились в одной из деревень по дороге. Вместо того, чтобы поместить меня с другими ранеными, мне выделили отдельную комнату в большом доме старосты. Тогда я в первый раз услышал, как Эгир походя бросил на вопрос хозяина:

— Это мой сын.

Тут-то я впервые задумался над тем, что мне и впрямь не стоит называться настоящим именем — не совершив ничего плохого, я теперь оказался на положении беглого преступника.

В дороге мы с Эгиром почти не разговаривали — он ехал верхом, я же на повозке, да и во время остановок находилось столько дел, что он успевал лишь мельком осведомиться о моём самочувствии. К тому же, видимо, сказывалась привычка к одинокому заточению — мне неловко было заводить разговор, когда рядом есть сторонние уши.

По прибытии Зомбор великодушно поселил меня в самых роскошных покоях своего замка. За мной ухаживала, подавая пищу и поднося воду для умывания, столь скромная и молчаливая девушка — она не поднимала глаз и не возвышала голоса, даже чтобы поприветствовать меня — что я принял бы её за простую служанку, если бы не богатые одежды и драгоценные подвески на косе и налобной ленте.

Ближе к вечеру меня навестил Эгир — по счастью, на этот раз он не торопился. Он принёс с собой ножницы, предложив:

— Господин, не желаете подстричься?

По правде, я настолько свыкся со своими седыми космами, что перестал их замечать — но остальным, надо думать, из-за них было не по себе. И всё же я ответил:

— Не стоит.

Тогда Эгир принялся расчёсывать мои волосы, приговаривая, что лучше бы всё-таки их остричь — сплошной колтун, так что и не помыть толком, и не заплести, но я терпеливо хранил молчание, хоть его неумелые мужские руки подчас так сильно дёргали, что выдирали волосы целыми клоками.

— Дядька Эгир, а слыхал ли ты о моей матушке? — наконец задал я вопрос, который крутился у меня в голове с момента освобождения. Хоть умом я понимал, что едва ли узнаю от него что-либо утешительное, в глубине души всё же теплилась надежда, что Коппань лгал мне и матушке удалось бежать из его крепости — быть может, именно благодаря ей меня и вызволили?

Однако старый воин лишь горестно покачал головой:

— Увы, последнее, что мне доводилось слышать о госпоже Илдико — что она с тоски по мужу наложила на себя руки.

Я склонил голову, чувствуя, как сдавило грудь, и с трудом произнёс:

— Неправда это. Её убил Коппань.

— Я так и знал, что это его рук дело, — горестно кивнул Эгир. — Сказать по правде, я думал, что и вас этот душегуб сжил со свету, как и госпожу, да только признаться в подобном злодеянии не отважился — вот и распустил слухи о том, что наследник ишпана Дёзё повредился умом. Уже тогда, когда мелек Онд распорядился распустить дружину ишпана Дёзё, я считал, что это добром не кончится — кто же заступится за вдову и сироту, у которых никого не осталось на свете?

— Я тоже говорил, что это несправедливо, что вас всех вот так выставили за порог, — отозвался я. — И говорил матушке, что нельзя спускать это с рук...

— Да что госпожа могла поделать против мелека, — махнул рукой Эгир, на время прервав своё занятие. — И никто не мог — а что до дружинников вашего отца, то уж за них беспокоиться не стоит, все быстро нашли себе новых господ — большинство неподалёку, близ Балатона, кто-то, слышал, вернулся под руку Онда, а иные устроились в самом Гране, при дворе кенде — один я забрался в такую глушь... А всё потому, что, когда ишпан Зомбор позвал меня к себе по старой дружбе, я подумал, что его владения не так уж далеко от замка Ших — авось и сгожусь на что-нибудь, да вот только не больно и сгодился...

— Не говори так, — принялся увещевать его я. — Кабы не ты, я бы, чего доброго, угорел там — и уж никак не удостоился бы такой заботы. Но уж коли об этом зашла речь, то почему на замок Коппаня напали? — прежде у меня теплилась тщеславная мысль, что всё это было затеяно ради меня, но, судя по словам Эгира, ни он, ни ишпан Зомбор не ожидали увидеть меня живым.

— Тому немало причин, — вздохнул он. — Много чего можно сказать об ишпане Коппане, вот только добрых слов наберётся всего ничего. Вы же видели, как много людей участвовало в штурме замка — достаточно сказать, что у каждого из них на Коппаня имелся зуб. Слишком долго он оставался безнаказанным, потому как поодиночке люди не решались бросить ему вызов, пока наконец ишпан Зомбор не повёл их за собой после того, как Коппань нанёс обиду его родной сестре.

При этих словах я сообразил:

— Выходит, та девушка, что была здесь перед тобой — сестра ишпана?

— Да-да, она самая, молодая госпожа Пирошка [1], — помрачнел Эгир. — С тех пор она почти не покидала женские покои, ела какие-то крохи, да и те через силу, и ни с кем не заговаривала — потому, когда она предложила самолично прислуживать вам, ишпан не только не возражал, но даже обрадовался, ведь это было первым её пожеланием с тех самых пор.

На этом Эгир закончил расчёсывать мне волосы и собрался было уходить, бросив напоследок:

— Отдыхайте, господин Леле.

— Постой! — остановил его я. — Можешь раздобыть мне посох — или хоть какую-то палку, которая подойдёт на роль костыля?

— К чему вам это? — растерялся Эгир. — Вам сейчас не стоит вставать — сначала как следует наберитесь сил, а покамест вам будут хорошенько прислуживать, так что беспокоиться не о чем.

— Я уже достаточно наотдыхался, сидя в темнице, — едва у меня вырвались эти слова, как я понял, что высказался чересчур резко и, улыбнувшись, попросил: — Я так давно не ходил своими ногами — хочется хотя бы выглянуть в окно.

— Разумеется, я разыщу подходящий посох, — заверил меня Эгир, — не позднее завтрашнего дня.

При этом он бросил мимолётный взгляд на дверь, из-за которой доносились звуки начинающейся пирушки — и я сообразил, что, задерживая Эгира, который наверняка не спустит с меня глаз, пока я не вернусь в постель, я лишу его возможности сесть за стол с товарищами, так что вынужден был согласиться.

Эгир был прав: я действительно порядком вымотался, ведь годами все мои усилия сводились к тому, чтобы доковылять от одного конца камеры до другого, однако сон никак не шёл ко мне. По правде, я попросту боялся, что, заснув, вновь очнусь в своём узилище — без света, без памяти, без надежды.

События последних дней настолько напоминали сон, что разум отказывался поверить в реальность происходящего — и в то же время не желал отпускать эту грёзу.

Я сидел, уставив взгляд в еле освещённый сальной свечой сумрак, и вполголоса повторял то, что слышал от Эгира — войди кто-нибудь ко мне сейчас, он решил бы, что я и впрямь помешался. Однако это помогало мне внести ясность в сумбурную картину, выходившую довольно безрадостной. Кто-то другой подивился бы, зачем я вообще это делаю — ломаю голову над тем, в чём для меня нет никакого проку, ведь тут, как говорится, куда ни кинь, всюду клин. Я не мог отомстить Коппаню, которого, впрочем, проучили и без моего участия; не мог обвинить его, не мог явиться к дяде Онду и потребовать справедливости. По правде говоря, в нынешнем положении я вообще ничего не мог без посторонней помощи — а прибегать к ней значило ещё сильнее затягивать этот без того запутанный узел.

И всё же одно я знал точно, даже в тот момент, когда всё, на что я ни бросал взгляд, оборачивалось тупиком: что я не опущу рук, пока в них достанет силы хотя бы сжать перо, и не примирюсь с жалкой долей, пока обладаю хотя бы свободой, сколь бы малым ни казалось это достояние.

Моё бодрствование было вознаграждено: свеча давно догорела, оставив меня во тьме, когда в комнату начали проникать сероватые лучи рассвета. Глядя на то, как разгорается свет нового дня, я лелеял радостную мысль, что могу в любой момент выглянуть в окно — стоит лишь пожелать.


***

Приставленный ко мне лекарь по имени Бенце [2] почти ничем не мог мне помочь, в чём и признался после первого же осмотра.

– Спина молодого господина – это не ветвь, чтобы распрямить которую, достаточно подпорки, – сказал он. – Раз вам не по силам даже разогнуть её, то тут уж ничего не поделаешь, сколько ни бейся.

– Я смогу ездить верхом? – тут же спросил я.

Вместо ответа он, не старый ещё человек с прямой на зависть спиной, не то что у меня, лишь покачал головой и, помолчав, добавил:

– Я бы вообще посоветовал воздержаться от дальних путешествий, как пешком, так и на повозке – тряска не пойдёт на пользу костям молодого господина: они и так не на месте, а если сдвинутся ещё сильнее, то он может слечь и больше не подняться.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы сполна осознать смысл его слов, а Бенце тем временем продолжил:

– Для облегчения болей в спине я дам травы, но молодому господину лучше не налегать на них: в противном случае они будут действовать всё слабее, и вскоре в них не останется никакой силы.

– Благодарю, я не стану злоупотреблять ими, – отозвался я.

– Кроме того, я бы посоветовал молодому господину получше питаться и пить красное вино, ведь силы господина подорваны годами вынужденного бездействия.

– За этим дело не станет, – пообещал я. – Потчуют меня здесь на славу, и на отсутствие аппетита я не жалуюсь.

Лекарь поднялся с места, явно собираясь уходить, когда я остановил его:

– Вы кажетесь мне человеком сведущим. Позвольте спросить, где вы добывали знания – ведь, как мне говорили, вы не покидали пределов нашей прекрасной родины?

– Молодой господин вправе назвать меня невежественным, – ничуть не смутившись, отозвался Бенце, – ведь я и вправду получил все свои знания, не покидая страны, в то время как подлинную учёность, как сказывают, можно обрести лишь за её пределами. Я с малых лет осиротел и был принят на воспитание в монастырь, где меня обучили и грамоте, и врачеванию.

– Так вот почему у вас латинское имя! – догадался я.

– Господин весьма сведущ, – подтвердил лекарь.

– Выходит, вас воспитывали христиане?

– Я сам принадлежу к их числу, хоть в этих местах мало кто принимает это с радостью, – просто ответил Бенце.

– Мой учитель, который наставлял меня в детстве, был родом из Бизанца, – поведал я. – Хоть он мало говорил об этом, он тоже был христианином – теперь я сожалею о том, что мало расспрашивал о его вере, когда это было возможно, а потому охотно побеседовал бы с вами.

– Тогда буду рад составить господину компанию, – пообещал Бенце перед уходом, хотя неясно было, говорит ли он это от чистого сердца или из простой любезности.


***

Вскоре после визита лекаря Эгир принёс мне обещанный костыль, и, пусть от недостатка сна силы в теле ощущалось ещё менее обычного, я тотчас ухватился за него, поднявшись на ноги. Боль в пояснице не давала разогнуться, так что я был безмерно благодарен за долгожданную опору, вцепившись в которую, всё же смог сделать несколько шагов, пусть и кряхтя при этом, будто столетний дед.

Подойдя к окну, я так долго разглядывал снующих по двору людей, медленно плывущие в небе облака и далёкую кромку гор, что Эгир предостерёг меня:

— Лекарь сказал, что на первых порах вам не стоит вставать надолго.

Спину и впрямь ломило, но мне стоило немалых усилий оторваться от окна и вернуться в постель, откуда был виден лишь небольшой клочок неба. Устроившись в кровати, я продолжил расспрашивать Эгира об его житье-бытье, и он поведал, что супруга его по-прежнему в добром здравии, равно как и дети — трое сыновей и две дочери. Двух его сыновей я хорошо знал — старший, Арпад, был моим ровесником, так что мы часто играли с ним в детстве, средний же, Дюси [3], всё старался к нам примазаться, а вот младшего я не помнил — видимо, тогда тот был совсем ещё мал.

В тот же день Эгир помог мне вымыться, чтобы я мог наконец-то избавиться от тюремной грязи, а также обрядиться в новую одежду, то и дело причитая:

— До чего ж вы тощий! Одни кости торчат!

Я и сам понимал, что представляю собой неблаговидное зрелище: сзади спина выпирает горбом, спереди — рёбра торчат над провалом, где должны бы быть крепкие мускулы, кожа — такая бледная и тонкая, что того и гляди прорвётся под напором острых костей. Поневоле вспомнились резавшие слух слова Коппаня: урод, горбун, мерзкое отродье. Свесив голову, я молча признавал его правоту: кому какое дело, что за дух заперт в этом неказистом теле — повстречайся я с подобным калекой прежде, сам отвёл бы глаза, не желая оскорблять взор.

Глядя на гладь воды, отражающую моё изборождённое ранними морщинами лицо, я раздумывал над тем, что, быть может, мне и впрямь следовало бы затаиться в тёмном углу, прячась от людей, дабы не ловить полные жалости и неприязни взгляды. Но разве это не значит по доброй воле обречь себя на новое заточение? Нет уж, я не мог на это пойти — лучше жалость, чем затворничество, жалкие потуги лучше новой тюрьмы.


Цинеге

Мы выехали из Варода затемно, не дожидаясь неверного рассвета. На небе ещё сияли звёзды, хоть на востоке край неба уже начал светлеть. Акош кутался в свой подбитый мехом плащ, ворча, что в такую погоду всем добрым людям подобает сидеть дома и только мы, слуги короля, вынуждены мотаться невесть где в диких лесах. Элек знай поддакивал ему, в утешение приговаривая, что, судя по ясному небу, снега не будет.

В сумерках разверстые зевы могил среди заснеженного леса выглядели довольно жутко даже для таких бывалых людей, как мы. Осмотрев выкопанные крестьянами ямы, Акош пожелал пройти на поле сражения.

— Да эти дурни там всё истоптали вдоль и поперёк, не найти там ничего, — бросил Элек, однако отвёл нас туда, благо эта прогалина среди леса была совсем недалеко.

Заметив знакомый круг на снегу, я поддел носком сапога слой снега и сообщил:

— Здесь было костровище.

— Вон там ещё одно, — подсказал Элек, сделав несколько шагов в сторону.

Присев на корточки, Акош признал:

— Сидели они тут и впрямь долго. А где были шатры?

— Один здесь и ещё два поодаль, — указал Элек. — Их крестьяне тоже закопали.

— Зачем? — искренне удивился я. — Неужто они тут такие богачи, что добрые шкуры им в хозяйстве не надобны?

— Так им староста велел, — развёл руками хозяин крепости. — Мол, всего этого коснулось зло, эти вещи беду накличут — потому они не оставили себе ни шатров, ни оружия, не говоря уж о прочем.

— Любопытный человек их староста, — буркнул я. Озирая эту ровную прогалину, я представлял себе, как месяц назад здесь кипела ожесточённая битва, в которой пролилось немало крови.

— У тебя глаза получше, — велел мне Акош, — сходи-ка вон за те камни да посмотри, что там.

Направившись туда, я услышал, как он за спиной объясняет Элеку:

— Будь я на месте нападавших, поставил бы лучников туда.

Они продолжали беседовать, расхаживая по площадке взад-вперёд, я же принялся искать стрелы — насколько я понял, Акош хотел попытаться определить по ним, откуда родом те, что напали на Коппаня. К моему разочарованию, поиски не увенчались успехом: похоже, эти крестьяне, далеко не столь тупорылые, коими пытается выставить их ишпан Элек, прибрали всё и тут. Несколько раз моё внимание привлекало что-то похожее на стрелу, но всякий раз я обнаруживал под снегом обычную ветку.

После третьей подобной попытки, вытаскивая прут из-под куста, я потревожил какой-то лежащий там предмет — и скорее любопытства ради чем в надежде обнаружить что-то более интересное, чем продолговатый булыжник, запустил туда руку. Однако едва мои пальцы коснулись острого края лезвия, как я понял, что мне наконец улыбнулась удача.

— Эге-гей! — закричал я, сжимая рукоять охотничьего ножа.

— Ты что голосишь, неужто колчан нашёл? — отозвался снизу Акош.

— Не колчан, но кое-что немногим хуже! — спустившись, я показал ему нож.

Однако мой старший спутник не спешил радоваться:

— Как знать, кто его обронил, — скептически бросил он. — И сколько времени он тут валяется.

— Да ты приглядись поближе! — не унимался я.

— При таком свете толком не рассмотришь, — оборвал меня Акош. — Потом погляжу.

Я поспешно сунул нож в суму, осознав скрытое значение слов спутника: «Ты тут разливаешься при постороннем, которому, быть может, и показывать этот нож не стоило!»

Нахмурившись, я вернулся на то же место, с новой силой принявшись его обыскивать, но ничего нового мне обнаружить не удалось.

Тем временем наконец рассвело, и Акош рассудил:

— Пожалуй, пора нам наведаться в деревню.

Там мы решили разделиться: Акош сказал, что отправится к старосте, я же пошёл прямиком в кузницу: здешняя корчма в это время года закрыта, а потому лучше места, где под благовидным предлогом можно разжиться сплетнями и слухами, чем кузня, не придумаешь. Подходящий повод у меня тоже имелся: одну подкову моего коня пора было заменить, а заодно я попросил по случаю перековать и остальные.

Кузнец оказался весьма словоохотливым человеком, но мне никак не удавалось навести его на нужный лад: складывалось впечатление, будто он слыхом не слыхивал ни о каком сражении в лесу, во что мне с трудом верилось. На прямой вопрос, появляются ли здесь такие же, как мы, охотники, он как ни в чём не бывало ответил:

— С осени никого не было. Этот край зимой совсем глухой, мало кто сюда добирается.

Мне подумалось, что неспроста столь охочий до разговоров человек будто лишался памяти, стоило мне намекнуть на происшествия этой зимы — мол, а что тут может случиться: вот свинью по соседству забили, да ещё соху отдали в починку месяц назад, а до сих пор не заплатили. Разумеется, я мог уличить его во лжи, пригрозив карой королевского суда, но покуда мы с Акошем уговорились не прибегать к этому средству, дабы не поднимать лишнего шума.

Признав поражение, я вышел во двор, чтобы подышать воздухом после душной кузни. Там возились дети кузнеца — в противоположность отцу, чисто вымытые и нарядные, так что смотреть на них было одно удовольствие. Дети постарше делали снеговика, а младшие лепили пирожки из снега, причём мальчик на глазах у заворожённой сестрёнки осторожно приминал их деревянной ложкой так, что выходили аккуратные кругляшки с узором.

— Братец, — окликнул я ребёнка, — занятная у тебя ложка. Дашь взглянуть?

Тот, гордый тем, что знатный гость обратил внимание на него, а не на старших братьев, тут же подбежал, протягивая ложку.

— Какая красивая резьба, — похвалил я, глядя на непривычный орнамент. — Это тебе батюшка вырезал или братец?

— Братец, — гордо поведал тот.

— А твой братец, он, знать, много где бывает? — спросил я, поглаживая ложку.

— Он весь свет объездил, — принялся хвастаться мальчик. — И много-много сказок знает!

— И как же зовут твоего братца? — спросил я. — Я бы тоже его сказки послушал!

— Не знаю я, как его зовут, — смутился ребёнок. — Он недавно уехал с другим братцем... — и, нахмурив бровки, потянулся за ложкой.

— А как тебе вот такая штука? — с этими словами я вытащил из таршоя резную солонку из кости, где помимо солнца и звёзд бежали вверх резвые олени. — Чай получше будет твоей ложки? Будем меняться?

— Будем! — тут же просиял мальчик и, сграбастав солонку, спохватился, поклонившись: — Благодарю господина, — после чего тут же побежал к братьям — хвастаться новой диковиной.

Вернувшись к кузнецу, я немного посидел молча под размеренные удары его молота, делая вид, что скучаю, после чего бросил:

— Славные у вас детки.

— Да уж не жалуемся, — бросил он. — Здоровые растут — только одного мальчонку позапрошлой осенью духи прибрали, а так ничего, дышится тут легко, хоть ненастье долго длится...

— А тот ваш парень, старший, на заработки, что ли, подался? — словно между прочим бросил я.

— На какие такие заработки — сыновья ещё малы, да и дело в деревне им всегда найдётся, нет нужды по чужим дворам отираться, — нахмурился кузнец.

— Значит, говорили о соседском, — согласился я. — Который недавно на заработки ушёл.

— Да не уходил никто, насколько знаю. — Кузнец даже прервал работу, удивлённо воззрившись на меня. — И кто в такое время пойдёт — это лучше весной, или летом, или на крайний случай ранней осенью, в пору сбора урожая, а зимой кому работники нужны?

— Ну, может, в город, — не сдавался я, поглядывая на маленькое окошко.

— Не знаю, кто это вам наболтал, — неодобрительно бросил кузнец, — но это пустое, не уходил никто отсюда на заработки — да даже на охоту давненько никто не ходил.

— Значит, я что-то напутал, — покорно признал я.

Дожидаясь, пока кузнец закончит работу, я ещё немного побродил по деревне, заговаривая с встречными крестьянами и в особенности с девушками — я не мог не отметить, что здесь, в отдалённой части страны, женщины и миловиднее, и простодушнее, чем в столице.

Мне охотно указывали дорогу туда, куда я якобы хотел пройти, вступая в беседу о переменчивой горной погоде, о том, какая нынче охота и рыбалка, об урожае этого года, но стоило завести беседу о недавних гостях деревни или мимохожих путниках, как у всех находились неотложные дела, а пространные ответы сменялись кратким: нет, не было никого, ни о чём таком не слыхали.

По правде, ничего иного я и не ожидал — это было бы чересчур большой удачей после всех тех находок, которые мне посчастливилось сделать сегодня.


Левенте
Даже спустя пять лет тень той битвы, в которой погибли отец и братья, до сих пор нависает надо мной. Хоть меня тогда не было с ними, я то и дело вижу сон, что всё это происходит со мной — засада, отступление, бойня, из которой лишь немногим удалось спастись бегством, воды реки, окрасившиеся то ли закатом, то ли кровью. В ушах до сих пор звучат слова будто постаревшего на десятки лет дюлы Шоша [4]: «Второго такого поражения наш народ не переживёт».
Я не хочу верить в то, что он прав — в жизни нашего народа бывали и более страшные поражения, после которых мы вновь поднимались, будто трава на пепелище; но я отлично сознаю, какой лакомый кусок являет собой наша земля для алчных соседей. Она была дарована нам богами — неужто нам суждено потерять её, вновь став бесприютными скитальцами, которым негде пустить корни, которых, будто перекати-поле, отовсюду сдувают злые ветра?

Тем, кто ропщет на то, что прервались странствия в чужие земли за несметной добычей, неведомо о том, какое тяжкое предчувствие терзает меня неустанно, мучая при пробуждении и при отходе ко сну. Наша страна представляется мне зажатой между железным молотом саксов и огнём кочевников, выжигающим всё и вся. Возможно, те, кто распускает толки о том, что их король слаб и труслив, не так уж и неправы — в моём сердце и впрямь поселился страх, с того самого судьбоносного дня на реке Лех [5].

Однако вместо того, чтобы сплотиться в жажде выжить, сохранить эту выстраданную землю, мои подданные продолжают враждовать друг с другом за славу, власть, богатство — но сейчас мне не по силам вразумить их, ведь мало кто ко мне прислушается. Они подобны псам, которые, сцепившись из-за куска мяса, не замечают приближения волчьей стаи.

Быть может, мне удастся постепенно добиться воплощения моей воли, тем более, что дюла отнюдь не противится соображениям о судьбе страны, которые я при нём высказываю – как многоопытный человек, немало повидавший на своём веку, он, в отличие от многих людей своего поколения, признаёт, что нам придётся так или иначе приспосабливаться к окружающему нас новому миру, даже если это означает, что нам и самим придётся перемениться до неузнаваемости.

Но, увы, большинство влиятельных людей моего королевства противится любым переменам, считая, что, поступившись обычаями предков, они тем самым откажутся от родовой гордости. Возможно, мне удалось бы заручиться поддержкой многих из них, не возглавляй их самый влиятельный из людей королевства после дюлы – да, обладающий куда большей силой, чем я сам – мой наместник, мелек Онд.

Не сказать, чтобы он когда-либо противился моим решениям – Онд был мне не менее верным подданным, чем моему отцу, и всё же, не возражая, он и не поддерживал их, тем самым подавая пример остальным. Он возвышался на моём пути, будто скала на горной тропе, которую не сдвинешь с места, не обойдёшь, не перелезешь. Мне оставалось лишь довольствоваться ролью ключа, который, сочась в щели, пытается найти в монолите слабое место, чтобы расколоть эту скалу.

Когда умер старый корха Тетине, который служил ещё моему деду, то дюла, почитая за долг наставлять своего малоопытного воспитанника, сразу стал убеждать меня, что место верховного судьи непременно должен занять мудрый и опытный человек, осторожный в делах и суждениях, и предложил мне на эту должность нескольких достойных людей. Хоть я и привык во многом полагаться на его мнение, я не мог не понимать, что этих несомненно почтенных и сведущих господ объединяло одно: все они привыкли действовать с оглядкой на могущественного мелека.

Я понимал, что, если и дальше продолжу окружать себя людьми, которых советует мне дюла, то ни на шаг не продвинусь в воплощении своих чаяний, оставив своим сыновьям страну такой же, какой она перешла мне – если к тому времени будет что оставлять. Увы, я со всей ясностью сознавал, что не могу позволить себе дожидаться, пока старое поколение уйдёт само собой – ведь чужеземные враги уж точно ждать не станут.

Потому-то я начал искать замену Тетине в своём окружении. Назначая Кешё на пост корхи, я тем самым воспротивился желанию дюлы. Помнится, предостерегая меня от этого решения он говорил: «Конечно, Кешё — человек молодой, разумный и полный сил, но уж больно порывист в связи с юными летами и, что ещё хуже, хоть он в родстве с мелеком Ондом, у них там не всё гладко — нужны ли тебе два петуха в одном курятнике?»

Разумеется, я понимал, о чём толкует дюла: хоть Кешё и Онд были связаны через Дёзё, кровного родства между ними не было, поскольку Онд был братом первой жены Илта, отца Дёзё, в то время как Кешё – сыном второй жены. Между двумя ветвями этой семьи существовало негласное соперничество, в котором, впрочем, явную победу одерживала родня со стороны первой жены – разумеется, за счёт авторитета мелека.

Когда погиб Дёзё, все ожидали, что бывшие под его управлением обширные земли перейдут под власть его младшего брата, однако мелек, сославшись на юные годы Кешё, без труда убедил старого кенде в том, что куда лучше управится с этим до совершеннолетия сына ишпана, которому после передаст управление. Несмотря на то, что семейство Кешё было возмущено этим решением, они тогда не осмелились выступить против могущественного родича, тем более, что самому несостоявшемуся наследнику, казалось, не было до этого никакого дела.

Таким образом, когда я назначил Кешё корхой, между ним и Ондом не было открытой вражды, а о тяжбе с землями покойного ишпана ещё и речи не шло – и всё-таки дюла Шош будто предчувствовал этот назревающий нарыв. Я же, бросив это семя в расщелину скалы, выжидал: вдруг проклюнувшемуся из него ростку удастся разбить камень, как не раз уже бывало?

Когда Кешё взялся за это дело со всем свойственным ему рвением, Шош вновь твердил мне: «Я же тебя предостерегал — видишь теперь, как всё повернулось...» Тогда я отвечал ему: «Разве Кешё не вправе добиваться справедливости и для себя? Можешь ты мне сказать положа руку на сердце, что он неправ в своих притязаниях?» Дюла лишь хмурился, отвечая, что семейная вражда — что спутанная кудель: никаких концов не отыщешь.

Время рассудило, что он был прозорливее меня: поначалу казавшееся простым дело безнадёжно завязло, будто кто-то нарочно чинил препятствия: молодой господин Леле не мог приехать в столицу из-за слабости здоровья и тяжести предстоящей дороги, а у корхи всегда находились дела, не позволяющие ему отлучиться от двора. Само собой, оба участника тяжбы напропалую обвиняли друг друга в любой проволочке; я же начал осознавать, что, поступив вопреки желанию дюлы, и впрямь не добился ничего, кроме распрей при дворе, которые ставили под угрозу все мои замыслы.

И в такое-то время явился этот человек – он стал камнем, который со всей силы швырнули в тихий лесной пруд: только что всё было спокойно, и тут по поверхности воды побежали волны, всплыли цепочки зловонных пузырей, прыснули во все стороны рыбы и гады. Сознавая, столько бед может принести поднятый им шум, сколько волнений и затруднений, в глубине моей души звучал иной голос: возможно, этому незнакомцу суждено стать тем самым клином, который при неблагоприятном стечении обстоятельств может обрушить всю гору на голову незадачливому путнику, пытающемуся с его помощью убрать с дороги камень...

Является ли он самозванцем, на чём настаивает мелек Онд, или в самом деле неправедно обиженным сыном ишпана? По правде говоря, тем вечером после закрытия королевского суда меня куда сильнее занимало другое: как отнесётся к этому мелек? И, надо сказать, мои ожидания оправдались – был ли он повинен в том, что возлагал на него тот горбун, или в чём-то ином, на миг я заметил в его лице панику попавшего в силки зверя.

При взгляде на Кешё у меня в памяти невольно всплыло старинное предание, где два могучих витязя встретились на узкой тропе – каждому из них остаётся лишь расправиться с врагом или, промахнувшись, пасть от его руки. Обратного пути для них уже нет, ведь после подобного обвинения Онд больше не станет мириться с близостью противника, который приставил меч к его горлу.

Оставалось выяснить одно – кто выковал этот меч?


***

Когда я после этого утомительного дня отдыхал в обществе моей жены, наслаждаясь её беспечным стрекотом с лёгким чужеземным оттенком, и весёлым звоном подвесок, когда она подливала мне вино, слуга доложил, что пожаловал начальник стражи.

Видя лёгкую досаду на моём лице, Шаролт [6] и сама сдвинула брови:

— Отошли его прочь, кенде. Он берёт слишком много воли, заявляясь к тебе в час отдыха.

Я с улыбкой провёл большим пальцем по её переносице, разглаживая морщинку:

— Я сам за ним послал. Не убирай со стола, хочу ещё посидеть с тобой перед сном.

С этими словами я тяжело поднялся на ноги с подушек, опираясь на низкий стол.

— Что изволит приказать светлейший кенде? — согнувшись в поклоне, спросил начальник стражи Тевел.

— В какую камеру поместили узника? — отозвался я, устраиваясь на резном деревянном троне.

— Как приказал кенде, в самую надёжную, куда не сможет проникнуть даже искусный лазутчик, страже у дверей велено не смыкать глаз, во дворе, куда выходит окно, также круглосуточный дозор.

— Вот и славно, — кивнул я. — И прикажите стражникам, чтобы к нему никого не пускали без сопровождения — ни мелека, ни корху.

— Даже самого корху? — опешил Тевел.

— Это необычный узник, так что допустивший просчёт разделит его участь. — Кивком я дал понять, что аудиенция закончена, но начальник стражи медлил.

— У тебя есть что сказать? — поторопил его я.

— Светлейший кенде, дозволено ли применять к узнику допрос с пристрастием, дабы получить признание?

— В этом нет нужды, — нахмурился я. — Пока мне не будет представлено доказательств его вины, твоя задача — чтобы он пребывал в добром здравии, так что вели, чтобы не скупились на еду и питьё, — добавил я, припомнив, каким истощённым и изнурённым болезнью выглядел этот человек.

Вернувшись, я застал жену с нашим младшим сыном на руках, которому недавно сравнялось два года — она играла с ним, напевая какую-то песенку на родном языке и подкидывая его на коленях, отчего тот смеялся, крича: «Хэй! Хэй!»

Завидя меня, Шаролт хотела отдать мальчика служанке, чтобы тот не мешал мне отдыхать, но я велел оставить его — сейчас эта бесхитростная возня как нельзя лучше помогала мне отрешиться от обуревавших меня забот.


***

На следующий день с утра пораньше ко мне пожаловал корха. Я ожидал его с самого момента пробуждения, едва сдерживая нетерпение, ведь я как никогда ясно понимал, что самый решительный момент настанет именно сегодня: показаний лекаря будет достаточно, чтобы, прибив одну чашу этих весов к самой земле, вознести другую к небесам. Однако, вопреки вчерашней гневной решимости, нынче у Кешё был какой-то растерянный и даже виноватый вид. Поддавшись дурному предчувствию, я поторопил его:

— Что там с Иллё? Почему ты его не привёл?

— Светлейший кенде, лекарь нынче же ночью уехал в Татру, повидать больного родича.

Теперь-то мне стала ясна причина его нерешительности. Еле скрывая досаду я подумал о том, что это вновь усложняет дело — похоже, всему, что касается Онда и Кешё, суждена подобная участь.

— Всему виной непредусмотрительность и нерасторопность вашего покорного слуги, — продолжил Кешё. — Если бы я послал за лекарем вечером — но я не стал тревожить его на ночь глядя...

Поджав губы, я смерил пристальным взглядом его открытое смуглое лицо и впервые задумался: правда ли он так простодушен и прямолинеен, каким кажется мне лишь потому, что он на пару лет меня младше? А если я всё это время ошибался в нём?

— Разумеется, я уже послал людей вслед за Иллё, — добавил Кешё. — Если им улыбнётся удача, то вскорости они привезут лекаря в замок...

— И почему с вашим делом всегда так, — процедил я, еле удерживаясь от того, чтобы от души треснуть кулаком по подлокотнику трона. — То один уезжает невесть куда, то непогода не даёт явиться другому — будто сами боги не желают, чтобы оно разрешилось! Остаётся надеяться, что ишпан Коппань не отправится навестить родичей куда-нибудь в Булгарию! — Кешё покаянно молчал, и я отпустил его, напоследок добавив: — Впредь надеюсь на большую расторопность со стороны корхи.

Едва он вышел, как ко мне подошёл мой личный помощник, дожидавшийся за дверями зала.

— Птица вылетела из гнезда на восход, — понизив голос, поведал мне он.

При этих словах я тотчас испытал прилив воодушевления.

— Что же, посмотрим, что она принесёт нам на хвосте, — задумчиво бросил я, утверждаясь в мысли, что Кешё извещает меня отнюдь не обо всех своих соображениях по этому делу.


Примечания:

Вода точит камень – венг. Lassú víz partot mos (Лошшу виз портот мош) – в букв. пер. с венг. «Тихая вода подмывает берег».

[1] Пирошка – венг. Piroska, в пер. означает «красная».

[2] Бенце – венг. Bence – сокращённое от Benedek – венгерский вариант имени Винсент.

[3] Арпад – венг. Árpád – имя происходит от слова «зерно (ячменное)», оно принадлежало легендарному предводителю венгров, который завоевал Венгрию.

Дюси – венг. Gyuszi, сокр. от имени Дюла (Gyula) – имя, происходящее от звания «воевода», также венгерский вариант имени «Юлий».