Ad Dracones

Экстра 3. Хмель - Ittasság

Ирчи

Разумеется, я помнил о том, как подействовало вино на Кемисэ, когда он впервые выпил его с нами — тогда, на перевале, после того, как я обнаружил, что моста нет, и на другую сторону нам не перебраться — а потому я не настаивал, когда он отказывался от вина впредь, вместо этого попивая лишь простую воду или травяной отвар, который я варил ему по указаниям Дару. От трав Кемисэ и впрямь становилось легче, когда он вновь принимался кашлять — я всякий раз не на шутку расстраивался, что недуг не отступает, но старался не подавать вида, приговаривая, что тому виной лишь зимние холода.

Однако на этот раз, когда мой спутник озяб, я после пары чарок в шутку предложил вина и ему — но вместо того, чтобы привычно отказаться, он приник губами к моей чаше, осушив всё, что там оставалось.

Мы сидели в зале корчмы, в такое время года привычно малолюдном, и я невольно прислушивался к беседе владельца корчмы с припозднившимся торговцем скотом — тот всё рассказывал, как обстоят дела в его хозяйстве, в то время как корчмарь явно хотел послушать про другое.

— А как в столице-то? — наконец спросил он. — Там что делается?

— Да, сказывают, какой-то самозванец возводит обвинение на мелека Онда. — При этом я тотчас навострил уши, но на все расспросы хозяина торговец ответил лишь: — Да не знаю, я уехал прежде, чем там что-то решилось.

Эти слова поневоле насторожили меня. Я подумал было, что Кемисэ тоже могло заинтересовать услышанное, но, когда я обернулся к нему, он лишь подобрал под себя ноги и прислонился ко мне, уронив голову на плечо.

— Эй, господин-то твой захмелел совсем, — поглядывая в нашу сторону, с усмешкой бросил корчмарь.

Я лишь кивнул и помог Кемисэ подняться — по счастью, ноги его ещё слушались, так что я без труда вывел его из общего зала и повёл в комнату, которая предназначалась для многих путников, но, поскольку сейчас их почитай что не было, она досталась в полное наше распоряжение. Ещё не дойдя до неё, Кемисэ закинул руки мне на шею и попытался поцеловать, словно позабыв обо всём на свете. Я не слишком яро отбивался, с улыбкой приговаривая:

— Прекрати... да прекрати ты... чтобы я ещё раз дал тебе хоть каплю вина...

Когда мы оказались в комнате, я с немалым облегчением запер дверь, я в шутку бросив:

— Хорошо ещё, в прошлый раз, когда ты выпил, на тебя не напала такая блажь — а то было бы на что подивиться нашим спутникам...

Эти слова, казалось, лишь пуще его раззадорили, так что, толкнув меня к кровати, он принялся стягивать с меня одежду, путаясь в завязках неловкими пальцами. В обычное время я дал бы ему вволю повозиться, но видя его нетерпение, перерастающее в отчаяние, я отвёл его руки со словами:

— Погоди, дай я сам.

Сказать по правде, раздеваться перед таким делом мне всегда было слегка неловко — словно вместе с одеждой я снимаю свою напускную уверенность и независимость, в которые всегда стремился поскорее облачиться после. С Кемисэ же к этому добавлялось острое чувство собственного несовершенства в сравнении с его нечеловеческой красотой — мне вечно казалось, что когда-нибудь с его глаз спадёт пелена, и он увидит всю мою неказистость и больше не пожелает ко мне притронуться.

За этим следовала ещё более предательская мысль — а может, он и так всё видит, ведь не слеп же он, в конце концов — и просто считает, что сойдёт и так, за неимением чего-то лучшего? От неё отчего-то сжималось сердце, хотя, если подумать, сколько раз я сам поступал с другими подобным образом? И с каких пор я вообще начал об этом задумываться?

Я ещё не успел до конца разоблачиться, когда сзади меня обняли прохладные руки, которые, блуждая по телу, пока даже не стремились снять с меня штаны — лишь ласкали, гладили, прижимали к твёрдой груди.

— Кемисэ, кто я вообще для тебя? — беспомощно бросил я, чувствуя, что вино, похоже, начинает овладевать и моим разумом.

Вместо ответа он заговорил на своём языке, перекатывая гортанные звуки — от его дыхания, щекочущего спину, я невольно засмеялся, поёжившись. Кемисэ продолжал вещать что-то неведомое, перемежая слова поцелуями, которые при каждом прикосновении влажных губ к разгорячённой коже заставляли вздрагивать. В голове зашумело, и я почувствовал осторожное касание пальцев на талии — по пояснице словно пробежали прохладные ручейки — которые, добравшись до ягодиц, снесли остатки одежды, будто шапки талого снега.

Повинуясь внутреннему побуждению, я начал двигаться в такт дыханию, чувствуя, как в сознании мешается всё — и мягкий густой шум, закладывающий уши, и размеренные толчки, порождающие растекающиеся по телу взрывы тепла — так, случается, цветок, стоит его коснуться, выпускает целое облако пыльцы — а ручейки пальцев всё текли, прокладывая дорожки по животу, по груди, обводя соски, и я непроизвольно выгибался, пытаясь направить их в те места, что особенно нуждались в их живительном прикосновении...


***

...Я незаметно оказался посреди серого поля под низким небом — мне казалось, что я был здесь уже не раз, а потому я просто пошёл вперёд, к невысокому холму, на вершине которого спиной ко мне сидел человек. Ещё не дойдя до подножия, я ощутил сладкий аромат, который почему-то порождал тревогу. Поднимаясь, я узрел причину — весь холм был сплошь усыпан увядшими цветами. Сердце стиснуло столь зловещее предчувствие, что мне больше всего на свете захотелось развернуться и убежать, но я, не решаясь поднять глаза, продолжал рассматривать рассыпанное под ногами многоцветье — казалось, здесь только что прошла свадебная процессия.

— Ты спрашивал, кто ты для него, — раздался сверху низкий голос, который я уже слышал у реки раскалённых камней. — Но он не сможет ответить тебе, пока ты не скажешь, кто он для тебя.

Я невольно поднял взгляд, сперва на плечи под плащом, затем — на серебрящиеся в тусклом свете пасмурного неба длинные волосы, и вновь опустил на лежащую на коленях руку, сжимавшую стебли белых лилий. Тут я обратил внимание на пересечённые тёмными полосами запястья и тут же вспомнил, где я их видел.

— Ты же прежде говорил со мной на ином языке, — выпалил я. — Неужто ты с самого начала мог говорить со мною просто так?

— Не мог, прежде чем ты сам не обучил меня своему языку, — спокойно ответил тот.

— Эти полосы... — продолжил я, не в силах отвести глаз от его запястья. — Я уже видел похожие...

— Раны нашего народа не проходят бесследно, — отозвался незнакомец и вдруг обернулся, устремив на меня взгляд блестящих тёмно-серых глаз на светящемся в тусклом свете лице.

— Кемисэ! — выкрикнул я и проснулся, задыхаясь.

По счастью, я не потревожил его — он безмятежно посапывал рядом, убаюканный вином и любовью. Мне же стоило немалого труда успокоить дыхание — казалось, хмеля не было ни в одном глазу. Осторожно приподняв его правую руку, потом левую, я осмотрел запястья в сочащемся в окно свете луны, после чего, осторожно отодвинув рукав нижнего халата, вновь осмотрел шрам на плече — гладкую сероватую полосу, словно в разрезе кожи обнажилась какая-то иная, чужеродная сущность, а после начал всматриваться в еле различимые в сумраке черты лица.

Теперь-то я понимал, что тот человек из моего сна был не Кемисэ — меня сбило с толку сходство, которое, вероятно, можно было счесть родовым — так и ему, должно быть, все люди представляются в чём-то похожими. Странно было другое: с чего бы мне, повидавшему на своём веку одного-единственного твердынца, вдруг видеть во сне другого?

Впрочем, сны подчиняются своим законам, неведомым людям. Помнится, моя бабка велела на ночь крепко-накрепко запирать двери и завешивать окна, а то в мой сон могут залететь обрывки чужих грёз — как знать, может, на сей раз я нечаянно перетянул на себя сон Кемисэ, как, случается, один человек в забытьи стаскивает с другого одеяло...


***

Утро встретило меня глухой ноющей болью. Голова гудела подобно медному котлу, а пробивающиеся сквозь бычий пузырь лучи казались тусклым сиянием его боков. Нащупав рядом руку Кемисэ, я приложил её ко лбу — живительная прохлада кожи принесла мгновенное облегчение, но тем самым я потревожил сон её владельца. Издав недовольное ворчание, словно медведь, которого не ко времени пробудили потоки талой воды, он натянул одеяло на голову, прячась от дневного света — похоже, вчерашнее разгулье нынче его отнюдь не радовало.

Подёргав этот плотный кокон, я насмешливо бросил:

— Ну что, молодой господин познал цену пьяному разврату?

Ответом мне было всё то же нечленораздельное бурчание, в котором, впрочем, угадывались ругательства моего родного языка — причём узнал он их даже не от меня, видимо, ученик мне попался чересчур восприимчивый.

— Подожди меня, я скоро вернусь, — сообщил я этому недвижному телу, после чего, одевшись, вышел искать хозяина.

Тот, когда я попросил у него луковицу и горячий наваристый гуляш с бараниной и перцем, понимающе хмыкнул:

— Что, господин твой лыка не вяжет после вчерашнего? Экие хлипкие пошли — всего-то полчарки выкушал...

— Непривычный он к вину, — пояснил я, на что корчмарь подивился:

— Я-то думал, что эти господа попировать горазды поболее нашего брата — откуда же этот водохлёб выискался?

— Да с совсем глухих окраин, — махнул я рукой, не желая углубляться в дебри вранья.

— Тяжко же придётся ему в столице, — рассудил корчмарь. — Как бы до фене не допился...

— Уж я постараюсь его остеречь, — бросил я, возвращаясь в комнату с луковицей и миской гуляша.

Видимо, почуяв запах пищи, Кемисэ, не вылезая из-под одеяла, сообщил:

— Я не хочу есть, меня тошнит.

— Не хочешь так не хочешь, — не стал спорить я, разрезая луковицу. — Вылезай-ка из-под одеяла, я тебе умыться помогу. — Воду в комнате предусмотрительный хозяин, которому звон серебра был по душе, оставил ещё с вечера, так что она была отнюдь не ледяной, а как раз в меру прохладной.

— Голова болит от света, — пожаловался Кемисэ. — Нам ведь не обязательно ехать сегодня, так что я ещё полежу.

— Голова у тебя болит от другого, — рассудил я и, отогнув край одеяла, сунул ему под нос половинку луковицы.

Послышалось недовольное фырчанье — словно у сердитой лисицы — но желаемого я добился: Кемисэ рывком уселся на постели, растрёпанный со сна, в распахнутом халате, и гневно уставился на меня:

— Ты зачем это сделал?

— Ну а ты что вчера учинил? — усмехнулся в ответ я. — За подобный произвол иной ещё и не так бы отплатил.

— Прости, — скривился он от раскаяния — а может, от накатившей головной боли. — Не знаю, что на меня нашло...

— Ладно тебе, потом расквитаемся, — пообещал я, опуская ему на лоб смоченное в холодной воде полотенце, а потом поднёс гуляш: — Поешь — станет лучше.

Придерживая ткань на лбу, Кемисэ недоверчиво воззрился на меня:

— Не думаю, что такое мне сейчас пойдёт впрок...

— А тебе доводилось общаться с выпивохами? — парировал я. — То-то же, а мне — очень даже, и вернее средства я не знаю. — Видя, что из его взгляда всё ещё не выветрилось сомнение, я поддразнил его: — Если думаешь, что таким образом я хочу проучить тебя за вчерашнее, то напрасно надеешься — так легко ты не выкрутишься.

После этого Кемисэ начал есть — сперва через силу, едва зачерпывая треть ложки, но потом вошёл во вкус, так что быстро умял всю миску, после чего с удовлетворённым вздохом откинулся на подушки:

— Вроде, и впрямь стало лучше.

— Эй, не вздумай заснуть, — потряс его за плечо я. — Вот умоешься — можешь опять ложиться.

— Сейчас, только передохну немного, — пообещал он, утомлённо прикрыв глаза.

У меня не хватило духу силой вытаскивать его из постели, но, чтобы он не уснул, я заговорил, попутно кроша луковицу в свою порцию гуляша:

— Помнишь, вчера говорили о мелеке Онде?

— Нет. — Кемисэ приоткрыл один глаз, удивлённо уставясь на меня.

— Ну конечно, ты же был уже тёпленький, — ухмыльнулся я. — Тот торговец говорил, что мелека обвинил какой-то самозванец — вот я и думаю, уж не о нашем ли господине Леле шла речь?

Кемисэ тут же вновь уселся на постели, уперев подбородок в ладонь, казалось, хмеля не было ни в одном глазу.

— И что же он ещё говорил?

— Больше ничего, — с сожалением признал я. — Сам бы его порасспросил, да он сказал, что только это и знает, видимо, и слышал-то далеко не из первых уст...

— Должно быть, о господине Леле, — согласился Кемисэ, — едва ли о ком-то другом.

В его голосе мне послышалась тревога, и потому я спросил:

— Беспокоишься, как бы его обвинение не обернулось против него самого? — сказать по правде, меня и прежде изрядно удивляло то, что он вообще испытывает добрые чувства к тому, по чьей милости нас всех едва не постигла жестокая кончина, не говоря уже о том, что подлинный виновник преследования заставил твердынца думать, будто причина в нём.

— Сказать по правде, мне казалось, что он всё-таки откажется от своей затеи, — задумчиво бросил Кемисэ. — Ведь он, человек разумный и дальновидный, понимал, что вероятность успеха мала — это слышалось в каждом его слове — к тому же... у него было, ради чего жить.

Мне показалось забавным, что он столь бережно обходит эту тему, словно боится, что моя рана всё ещё свежа, так что я с улыбкой бросил:

— Ты про Инанну?

Будто угадав мои мысли, Кемисэ уставил на меня напряжённый взгляд:

— Мне казалось, ты обижен на господина Леле из-за неё.

Тут уж я не удержался от смеха, потирая лоб рукой:

— Та обида уж быльём поросла — она в моей жизни не первая, что положила глаз на другого, так что дай им Иштен счастья. — Видя, что Кемисэ по-прежнему не сводит с меня глаз, я, смутившись, добавил: — Да, может, я бы в её сторону и не взглянул, кабы знал, что есть хоть малый шанс, что ты на меня посмотришь — но ты же знаешь, как говорят: лучше воробей сегодня, чем дрофа завтра [1]...

— У нас говорят иначе, — потупился Кемисэ. — Горная тропа одинока — на ней может встретиться лишь один спутник.

— Вот как, — бросил я, принимаясь за остывший гуляш. — А у нас сказывают, что если в горах ты встретил одинокого человека — то, может статься, это дракон... Выходит, иногда сказки оборачиваются былью, — ободряюще улыбнулся я Кемисэ.

Тот решительно спустил ноги с кровати:

— Пожалуй, и впрямь помоюсь — и пора собираться в дорогу.

— Как так, ты же хотел отдохнуть ещё? — подивился я, ведь сколь бы чудодейственный эффект ни оказало моё «лечение», его самочувствие едва ли располагало к путешествию в тряской повозке.

— Нам надо поспеть в Гран, — мягко улыбнулся он мне, машинально запахивая халат потуже.


Примечания:

[1] Лучше воробей сегодня, чем дрофа завтра – букв. пер. венг. пословицы «Jobb ma egy veréb, mint holnap egy túzok» – аналог русской пословицы «Лучше синица в руке, чем журавль в небе».