Разговоры на могиле

Если я твой ангел, то ты - мой бог...

— ...представляешь? И этот идиот ещё зовётся отличником и на доске почёта красуется, хах! Кто бы мог подумать, он ведь такой овечкой невинной казался, помнишь, ты сам его так называл? Классная была в шоке. Его, конечно, исключили... А историка, кстати, директор уволил без шума, забавно. О, о, ещё кое-что вспомнил! Недавно, дня два назад...

Бесконечная, безостановочная болтовня сопровождается истерическими смешками, а порой целыми приступами нездорового смеха. Гот лежит поперёк кресла и качает ногой, глядит в основном в небо, прикрытое густыми берёзовыми кронами, но иногда посматривает на могилу, задавая покойному риторические вопросы. Кресло с потёртой, прохудившейся обивкой постоянно скрипит под ёрзающим и активно жестикулирующим скелетом. В кости местами впиваются пружины, но одежда и накинутое на древнюю мебель покрывало спасают от повреждений. Впрочем, повреждений на Готе и без того хватает, чего стоят только изрезанные лучевые кости.

Гот теряет нить бессмысленного повествования и замолкает, тупо глядя вверх. Тишина неприятно сдавливает череп, душа замирает и чуть жжётся от беспокойства, едва заметно светится сквозь одежду в темноте.

— Извини, я бы почитал, но забыл фонарик дома. – Он поворачивает голову. – И очки тоже. Опять зрение село, на целую единицу, понятия не имею, с чего это. Мистер Коллинз думает, что это последствия стресса... А я думаю, что он просто кретин и ему пора отстать от меня. Папа очень хочет, чтобы я почаще ходил к нему. Наверное, боится, что я сойду с ума... Глупость какая! Скажи, Палетт, я похож на сумасшедшего?

Гот нервно смеётся и крутит пальцем у виска. Все говорят, что у него поехала крыша и одни только приёмы у психиатра тут не помогут. Он послал бы всех этих болванов некультурно далеко, но любимый за каждое бранное слово давал подзатыльник или пощёчину или грозился отрезать язык. Гот хорошо запомнил урок. Особенно после смерти строгого, как настоящий военный, Палетта.

Ветер меняет направление, усиливается и провоцирует громкий шорох. Скелет резко подрывается и с ворчанием хватает слетевший с надгробной плиты букет. Садится по-турецки прямо перед могилой, крутит нарциссы, перевязанные болотно-зелёной лентой, в руке и зарывается в них лицом.

— Эй, ты чего? – бормочет он, глубоко вдыхая приторный аромат. – Я думал, это твои любимые. Или тебе розы подавай? Красные! Не слишком эротично? – Снова хихикает и кладёт цветы обратно. И ложится рядом, прямо на землю, в мягкую, им самим стриженую траву, пробегается кончиками пальцев по узорам на камне и кладёт на него ладонь.