Глаза твои - зимние.
Джун беспокойно ворочается во сне, кутается в одеяло, но не может сохранить тепло; холод находит малейшие щели, чтобы добраться до него, пощекотать, заледенить, утомить. И тем сильнее ветра дуют в его снах, чем пристальней на него смотрят тёмные глаза цвета глухой зимы.
Волосы твои – волны тёмные.
Но вот незадача: то, что помнит он ясно и уверенно, во сне размывается, и длинные непокрытые волосы сверкают то чистейшим золотом, то лунным серебром: сотнями оттенков, вызывающими рябь в усталых глазах. Только всё одно – вспыхивают в конце они рыжим огнём, прожорливым и неугасающим. От дыма захватывает дух, и Джун кашляет, бредёт вперёд наугад, но не находит, руки натыкаются только лишь на пустоту.
Губы твои – алые.
Они почти неизменные: полные, яркие от кровяного ягодного сока, растягиваемые в улыбке, зовущие, порочащие и обещающие. Как долго Джун верит им? Как долго идёт следом, точно зная, что ему будет позволено коснуться – хотя бы на миг? Иногда он получает желаемое: алые губы, что пахнут дикой малиной, прижимаются к его собственным, но недолго торжество! Просыпается он ещё больше разбитым, чем обычно, словно пёс, которого носком сапога ткнули под рёбра.
Лицо твоё – лики многие.
Лица всех тех, кого заворожила-закружила, очаровала-одурманила, увела за собой, чтобы навек сгинули в дремучих лесах, где только она чувствует себя вольготно, древняя хозяйка, с которой не в силах совладать гневно потрясающие кулаками мужчины, лишившиеся любимых дочерей. Им, мужчинам, всё равно, что одна девушка – малая плата за снисхождение Многоликой, чья свита состоит из сов, соколов, змей, лис, котов лесных и волков – всякого зверья, послушно склоняющего головы пред её ласкающими ладонями. Многоликую сама земля питает, и ходит она всегда, даже в самую лютую стужу, босая и горделивая. Сквозь сон Джун слышит её нежный шёпот о сотне голосов:
Я и Джихён, я и Джиюн... Хёрин и Хёсон я... Звали меня Миён, и Мин тоже звали... Гаюн и Гюри, Суджон и Сонхва...
