Сельская Венера

76 20 0
                                    

Автор - Ги де Мопассан

Бессмертен род богов. Родятся между нами,
     Как встарь в Италии, они из года в год;
     Но только мир теперь колен не клонит в храме
     И бога мертвого забудет вмиг народ.
     Но все ж — рождаться им: их племя не иссякло:
     Им над толпой царить — неверию в пример.
     Герои все идут от семени Геракла,
     И старая земля еще растит Венер.
    
     I
    
     Однажды, в ясный день, на берегу песчаном,
     Рыбак, шагавший там с корзиной за спиной,
     Из пены, где земля граничит с океаном,
     Услышал слабый плач — почти что под пятой.
     Младенец, девочка лежала там, нагая,
     Жестоко брошена, добыча горьких струй
     Прилива буйного. Иль создал, колыхая,
     Ее земли и вод извечный поцелуй?
     Рыбак ее обтер и положил в корзину
     И с торжеством понес, прильнувшую к сети,
     И, как челнок средь волн, ходьбой колебля спину,
     Дал, точно в люльке, ей блаженный сон найти.
    
     Он скоро стал вдали неразличимой точкой,
     И поглотил его простор; а у воды,
     Широко блещущей, вились его следы,
     Шли бесконечною вдоль по песку цепочкой...
     В округе полюбил найденочку народ,
     И не было важней ни у кого забот,
     Чем тельце целовать, где розой жизнь алела, —
     Животик в складочках, и ручки меньше всех;
     Она ж, восторженно топыря пальцы, млела,
     И радостный ее не прекращался смех.
    
     И вот она уже умеет по дорожке
     Кой-как переставлять, с трудом и страхом, ножки,
     Качаясь на ходу, — и всяк ее манит,
     Чтоб глянуть, как она старательно бежит.
     А вот уж козьими она летит прыжками
     В траве, что поднялась до самых губ ее,
     Ногою худенькой сверкая сквозь тряпье,
     Гоняясь день-деньской в полях за мотыльками;
     И поцелуи всех манит румянец щек,
     Как стаю быстрых мух к себе влечет цветок.
     В полях поймав, ее все тискали ребята
     От плеч и до колен, и всяк был столь же пьян,
     И так же трепетом была рука объята,
     Как если б гладила мясистой девки стан.
     А старики ее сажали на колена,
     Обняв за талию костлявою рукой,
     В мечте о юных днях, — и жмурились блаженно,
     Увядшим ртом скользя в копне волос густой.
    
     Случалось ей бродить, — с ней были неразлучны
     Удравших из дому или из школы скучной
     Стада мальцов: она была царицей их,
     Держа в покорности и малых, и больших;
     С утра до вечера за ней, не уставая,
     Влюбленных шалунов тащилась всюду стая.
     Всяк, чтоб ее пленить, был на разбой готов:
     Те ночью шли тайком по яблоки чужие,
     Перемахнув забор, восторженно-лихие,
     Забыв и сторожей, и палки их, и псов;
     Те шнырили в лесу и ползали вдоль веток,
     Ища укрытых гнезд, и добывали ей
     Дроздов, еще в пуху, малиновок, чижей.
    
     Порой она их всех вела ловить креветок.
     В воде до бедр нагих она взметнет сачок,
     И вмиг трепещет в нем увертливая стая;
     Ребята же глядят на смутный очерк ног,
     Что мягко зыблются, сквозь слой воды блистая.
     А вечером, устав, они бредут домой,
     Но остановятся внезапно у прибрежий,
     И каждый жмется к ней, безумный и хмельной,
     И съесть ее готов, ей рот целуя свежий.
     И, не боясь ничуть, сурова и горда,
     Им целовать себя она дает всегда.
    
     II
    
     Вот выросла она, красивой стала, смелой,
     И пахнет красота ее, как плод созрелый.
     Светловолосая, почти рыжа она
     И жарким солнцем дюн навек заклеймена:
     Веснушки редкие горят на ней прелестно;
     А нежный взлет грудей, которым в платье тесно,
     Вздувает ей корсаж и протирает ткань.
     Все платья ей к лицу — любая ветошь, дрянь:
     Такой она глядит величественной, гибкой;
     Сверкает рот ее, раздвинутый улыбкой;
     Прозрачной глубиной мерцает синий взгляд.
     Чтоб ей понравиться, всяк умереть бы рад:
     Едва покажется она — бегут навстречу парни;
     Смеясь, она глядит в глаза, где жар расцвел,
     Проходит медленно, — и плещущий подол
     В них жажду страстную вздымает все угарней.
     В лохмотьях — вызовом сверкала красота;
     И жест ее любой был точным и свободным;
     И грация была во всякий шаг влита:
     Все, что ни делала, казалось благородным.
    
     И всюду слухи шли: ее коснешься рук —
     И пленником у ней навеки станешь вдруг.
    
     Жестокою зимой, когда не только в сени
     Домишек, а в кровать вползает злой мороз
     И рытвины дорог бесследно снег занес, —
     Ночами у окон ее вставали тени
     И, мглу угрюмую собою бороздя,
     Как волки, рыскали, вкруг хижины бродя.
    
     А в лето знойное, когда по зрелым нивам
     С руками черными жнецы во ржи снуют,
     Когда цветущий лен под ветром там и тут
     Переливается с шуршанием ленивым, —
     Остатки от снопов сбирала там она.
     А с неба желтого текла, раскалена,
     Жара бездонная, мертвящая равнины,
     И, дух переводя, безмолвно гнули спины
     Жнецы, и лишь серпы несли со всех сторон
     По нивам дремлющим свой равномерный звон.
     Но в юбке огненной, в рубашке, где просторно
     Грудям нестиснутым, она спокойно шла,
     Как бы не чувствуя жары палящей горна,
     Что на земле траву неумолимо жгла.
     Шла быстро и легко, то сноп неся пшеницы,
     То скошенной травы подняв огромный пук;
     Мужчины, увидав ее, вставали вдруг,
     И дрожь желания ласкала поясницы:
     Казалось, все они в себя вдохнуть хотят
     До глубины груди пьянящий аромат,
     Дыханье страстное расцветшей этой плоти!
    
     Потом, лишь кончится тягучей жатвы день
     И солнце рдяное уйти готово в тень, —
     Вставали где-нибудь на горке, на отлете,
     Двумя гигантами, черневшими в лучах,
     Жнецы-соперники — и бились на серпах!
    
     Вот сумрак обволок покой равнин глубокий;
     По скошенной траве уже легла роса;
     Уже померк закат, и ярко на востоке
     Звезда вечерняя пронзила небеса.
     Последний шум умолк, далекий и невнятный, —
     Мычанье, песий лай, звонков овечьих дрожь,
     И над землею сон простерся необъятный,
     И небо черное все вызвездило сплошь.
    
     Она же прочь пошла тропинкою лесною,
     Плясала на ходу, пьянея вдруг, одна,
     Могучим запахом листвы опьянена,
     Глядя сквозь сеть ветвей густых над головою
     В мерцание небес, обрызганных огнем.
     Но что-то нежное в безмолвье голубом
     Над нею зыбилось: та ласка ночи темной,
     Та невесомая и томная печаль
     Согретых сумраков, когда чего-то жаль
     И душу слабую гнетет тоской огромной
     Боль одиночества. А вкруг — то здесь, то там —
     Пугливые прыжки, таимые скольженья
     Зверья полночного, что крадется по мхам,
     Рождая шорохи, даря прикосновенья;
     И птиц невидимых ей слышен был полет.
    
     Она садится вдруг, и, к бедрам подступая,
     Томленье странное вдоль стройных ног идет.
     Швырнув одежду прочь, она лежит, нагая,
     Среди душистых трав, простершись на спине,
     И ждет безвестных ласк, что реют в вышине.
     Дрожь быстрая по ней порою пробегает,
     Стекая с кожи в плоть, до глубины костей;
    
     И стая светляков, горящих меж ветвей,
     Как стая легких звезд, вкруг бедр крутых сверкает.
    
     Тут тело рухнуло внезапно к ней на грудь,
     И губы жаркие в ее всосались губы,
     И судорожных рук нажим, прямой и грубый,
     Ее на нежных мхах старался развернуть.
     Но чей-то просвистел кулак, и вмиг влюбленный
     Свалился, точно бык, ударом оглушенный:
     Ему коленкою другой на грудь налег,
     И, с горлом сдавленным, тот и хрипеть не мог.
     Но и второй летит: в лицо, как молот, прянул
     Кулак неистовый. И слышен средь кустов
     Треск несмолкаемый бесчисленных шагов,
     И бой невидимый во мраке ночи грянул,
     Самцы клубком свились, как бы олени — в дни,
     Когда им лань велит трубить в порыве яром;
     Свирепый рев стоял, хрипенье, хруст возни,
     И груди крякали под бешеным ударом
     Огромных кулаков, дубины тяжелей.
     Она же, прислонясь к стволу, таясь во мраке,
     Вся гордости полна, на бой глядела; ей
     Приятно было ждать исхода дикой драки.
     Когда же лишь один остался, всех сильней,
     Он, пьяный, весь в крови, еще себе не веря,
     К ней прыгнул, и она, под пологом ветвей,
     Бесстрашно приняла его объятья зверя!
    
     III
    
     Когда в деревне вдруг один займется дом, —
     Зерном пылающим повсюду сыплет пламя
     Рой искр; они летят; и крыши все кругом,
     Одна вслед за другой, огромными кострами
     Пылают на ветру. Так и огонь любви,
     Испепелив сердца, безумствуя в крови,
     Пожаром прыгая к мужчине от мужчины,
     Мгновенно охватил окрестные равнины.
     Скользя в лесную глушь или сходя в овраг,
     Куда ее влекла ночами страсть слепая, —
     Следы любовные ее там выбил шаг...
     Ее любовники дрались не уставая,
     И к победителю безропотно она
     Шла — для восторга тел, для страсти рождена;
     Ни разу не вздохнув от счастья иль томленья,
     Как рок она несла их жадные стремленья.
     И тот, кто уследил глазами или ртом
     Тропинки тайные, что скрыты в теле том,
     Кто плод хмельной сорвал, издревле и доныне
     Растимый красотой меж дивных бедр богини, —
     Тот в сердце дрожь хранил и, вынося едва,
     Как лихорадки бред, любовные ознобы,
     Везде ее искал, как бы в припадке злобы,
     Роняя с бледных губ безумные слова.
    
     IV
    
     Ее животные любили, будто в сказке,
     И странно их она ласкала — как людей;
     С любовной резвостью вся тварь стремилась к ней —
     Руном и шерстью льнуть к ногам в приливе ласки.
     Бежали следом псы, ее пяты лижа;
     Как перед телкой, бык ярился вдруг, дрожа,
     И жеребцы ее встречали долгим ржаньем;
     Порой обмануты немыслимым желаньем,
     Сражались петухи или козлы дрались,
     На фавньих ножках встав, уставя лбы крутые;
     Шмели гудящие и пчелы золотые,
     Спускаясь на нее, ни разу не впились.
     Шла по лесу она — ей пели птицы, даже
     Крылом ласкающим касаясь иногда,
     Слетя к птенцам, у ней упрятанным в корсаже.
     Она вдыхала страсть во встречные стада,
     И круторогие тяжелые бараны,
     Забыв о пастухе с прерывчатым рожком,
     И овцы с блеяньем трусили, неустанны,
     Вослед ее шагам рассыпчатым шажком.
    
     V
    
     Порой, вдруг ускользнув от всех, она бежала
     Купаться — в свежесть вод полуночных. Луна
     Прилив медлительный и берег освещала.
     Она спешила. Тень ее вилась, черна,
     По склонам светлых дюн, в дали теряясь синей,
     Там, в беспредельности, в безжизненной пустыне
     На гальке кучею свое тряпье свалив,
     Нагая, шла к воде, ногой касалась белой
     Волны, что пеною клубилась и кипела, —
     И, руки вытянув, кидалась вдруг в прилив.
     И, выйдя на берег, счастливой и струистой,
     Вытягивалась вся на дюне, мощный свой
     Великолепный стан в песок вжимая чистый.
     Когда же медленно она брела домой, —
     Оттиснут был близ волн тончайший очерк тела,
     Как будто медную метнули с высоты
     В песок тот статую. На слепок красоты
     Высь поднебесная мильоном глаз глядела.
     Потом туда вползал волны лукавый клок
     И, отпечаток смыв, отглаживал песок.
    
     VI
    
     В ней — Совершенство, Жизнь, какие мы в законах
     Первичных чувствуем; тип вечный Силы той,
     Что в беге времени приходит к нам порой
     И правит, властвуя землей, среди сраженных
     Воль человеческих, — Искусство породив.
     Мужчины жаждали Елен и Фрин когда-то, —
     Так жаждали ее. Она же, как прилив,
     Всем нежность буйную дарила без возврата.
     Презренно было ей одно лишь существо:
     То злобный был пастух, старик седой, кого
     Все волки слушались.
    
                                 В дорожную канаву
     Цыганка бросила его младенцем. Он
     Был найден пастухом, подобран и вскормлен.
     Тот умер, завещав завистливому нраву
     Питомца злобу к тем, кто счастлив, кто богат,
     И — знанья тайные оставив, говорят.
     Ребенок рос один, без радости, без крова,
     Пася гусей и коз, выстаивая дни
     Под ветром и дождем, под градом руготни.
     Когда же под плащом он засыпал сурово,
     Всегда он видел сны, за ночью ночь подряд,
     О тех, кто сладостно в своих постелях спят.
     Потом, лишь луч зари взвивался над равниной,
     Он черный хлеб жевал, следя за струйкой длинной
     Дымка, что вился там, над крышами домов, —
     Как знак того, что суп, горячий суп готов.
    
     Старел он. Темный страх все перед ним питали;
     Вниманье занимал на посиделках он:
     Рассказы странные о нем передавали,
     И после женщины напрасно звали сон.
     Как утверждали все, мог управлять он роком,
     Беду обрушивать на недругов своих
     И в огненных словах созвездий зорким оком
     Читать грядущее в глуби небес ночных.
     Скитаясь, в шалаше он жил зимой и летом,
     Всех сторонясь людей. Когда же в ветер он
     Кидал свой странный зов, тогда со всех сторон
     Нечеловечий крик ему звучал ответом.
     Он силу тайную хранил в глуби зрачков,
     Умея усмирять взбесившихся быков.
    
     Но и еще слушок бродил неутомимо:
     Раз девушка одна, с ним встретясь в поздний час,
     Решила, что ее он схватит; он же мимо
     Прошел, без слов; потом, ночь не смыкая глаз,
     Она дрожала вся от страха и страданья:
     Ей слышался вдали призыв его желанья.
     И, чувствуя себя беспомощной в борьбе,
     Она пошла сквозь мрак, полна тревожной дрожи,
     С ним в шалаше делить соломенное ложе!
    
     По воле похоти с тех пор он звал к себе
     Ночами девушек. И шли они покорно,
     Красотки юные, отдать для страсти черной
     Девическую грудь, стыд забывая с ним, —
     И он, старик, урод, казалось, был любим.
    
     Он был космат: весь лоб, надбровья, щеки, губы
     Тонули у него в копне седых волос;
     Как плащ, что спину грел своею тканью грубой,
     Сам козьей шерстью он, казалось, весь порос!
     Когда с кривой ногой, хромая, в гору шел он
     В закатном зареве, что тень кидало в лог,
     Метался шаг его, как фавна дикий скок.
    
     Он, старый сельский Чорт, нечистым пылом полон,
     У голого холма, где чуть взросло былье,
     Но где расцветший терн лег золотым пожаром,
     В апрельский светлый день вдруг повстречал ее —
     Кого любил весь край.
                          Как солнечным ударом
     Был весь пронизан он, едва она прошла.
     Он пожелал ее: столь хороша была!
     Скрестились взгляды их, недобрые не в меру.
     Казалось — встреча то враждующих богов!
     Был, как охотник, он взволнован, что готов
     В засаде встретить лань, а повстречал пантеру!
     Она прошла. Цветок ее тяжелых кос,
     Когда она, спеша, сходила под откос,
     Букетом чуть бледней, слился с цветами терна.
     Все ж била дрожь ее; хоть был ей мерзок он,
     Но верила она, что скрытой наделен
     Он силой, — и бежать пустилась вдруг проворно.
    
     Блуждала целый день она; когда ж погас
     Закат и ночь сошла на рощи и на нивы,
     Страх темноты ее окутал в первый раз.
     По черной просеке идя среди дремливой
     Стены дубов, она вдруг увидала: там
     Стоит колдун-пастух — недвижен, зорок, прям.
     Но, кинувшись бежать, от ужаса шалея,
     Уж никогда потом дознаться не могла, —
     Не видела ль она лишь силуэт ствола,
     Сухое дерево, торчащее пред нею?
    
     Шли дни и месяцы. Метался ум ее
     Подбитой птицею, свинец в крыле носящей.
     В смертельном ужасе пред участью грозящей
     Боялась покидать она жилье свое:
     Ведь стоило лишь ей пройти в полях, по склонам,
     Уже стоял он — здесь иль там; кидая в дрожь,
     Его лукавый взор внушал ей: «Ты придешь», —
     Ложаясь на рану ей железом раскаленным.
    
     И скоро волю ей сломил столь тяжкий гнет,
     И родилась в душе, томимой жутью дикой,
     Потребность уступить руке судьбы. И вот,
     Решившись, наконец, склониться пред Владыкой,
     В ночь зимнюю она пошла его искать.
    
     Снег всюду распростер белеющую гладь,
     Недвижно-мертвую, и стужа ветровая
     Как бы с конца земли летела, заставляя
     Деревья трескаться туманные в лесу,
     И ветви голые трепала на весу;
     Луна застылая в печальном небе где-то
     Едва означилась тончайшей нитью света;
     Весь мир, вплоть до камней, измучил холод злой.
    
     Она бездумно шла, хоть леденели ноги,
     Чернея точкою в пустыне снеговой,
     Решившись пастуха достичь в его берлоге.
     Как пригвожденная, она вдруг стала: там
     Два зверя страшные вдоль по снегам стремились;
     Они как будто бы играли и резвились,
     И тень металась в лад огромным их прыжкам.
    
     Затем, помчав сквозь ночь свой перебег бездомный,
     С безумной резвостью они в два-три прыжка
     К ней приближаются, летя из дали темной.
     Она узнала в них овчарок старика.
     Задохшись, тощие от голода, с глазами,
     Горящими сквозь шерсть, нависшую клоками,
     Они скакали вкруг, но в лае засверкал
     Как бы улыбкою крутых клыков оскал.
     Они — как рыцари, что вздумали из плена
     Отбить и привезти Подругу сюзерена,
     И, с нею следуя, гарцуют на пути
     Герольдами любви, — спешат ее вести.
    
     Пастух же сторожил, торча над косогором;
     Сбежал он, потащил ее; у шалаша
     Была открыта дверь; пастух втолкнул, спеша,
     Добычу, всю уже раздев горячим взором.
     Он радостно дрожал от головы до ног, —
     К удару близок тот, кто счастья смог дождаться:
     С минуты встречи с ней он начал задыхаться,
     Как пес охотничий, что зверя сбить не мог!
    
     Когда же девушка почуяла на коже
     Ту ласку слизняка, с которой к ней приник
     Козлиным смрадом весь пропитанный старик, —
     Все существо ее в холодной сжалось дрожи.
     А он, держа в руках ее столь нежный стан,
     Природой созданный, чтоб страстью все пылали,
     Что столько юношей уже так близко знали, —
     Был злобой старого урода обуян;
     Нещадной ревностью и завистью объятый,
     Желал он ей отмстить убожество свое!
    
     Хоть поцелуй сперва она снесла косматый,
     Но вдруг отпрянула: он прыгнул на нее
     И кулаками бил, чтоб смять сопротивленье, —
     И снеговая даль накрыла тишиной
     Как бы предсмертный вскрик и долгое хрипенье.
     Тут испустили псы протяжный скорбный вой,
     В полях безжизненных звучавший так уныло, —
     И дрожь пугливая им шерсть вдоль спин вздыбила.
     А в хижине борьба отчаянная шла:
     Там в схватке яростной переплелись тела,
     О стены стукаясь непрочного строенья;
     Раздался женский плач, рыданья и моленья;
     И вновь затем борьба, что оборвалась вдруг
     Мольбой о помощи; и этот слабый звук
     Без отзвука в полях угас.
    
                                        Рассвет унылый
     Просачиваться стал сквозь серый свод небес;
     Холодный ветер взвыл с удвоенною силой;
     Морозным инеем сковало чахлый лес —
     Как мертвый. Все вокруг конец всему познало.
    
     Но, точно занавес, скользнула туча вбок,
     И пролился на снег сплошь розовый поток:
     Пурпурный небосвод забрызгал кровью алой
     И одинокий холм в белеющих полях,
     И стены шалаша, и наледь на ветвях.
     Казалось, целый мир убийством полн ужасным!
    
     Тут вышел на порог из хижины старик.
    
     Он тоже красен был и спорил с небом красным!
     Когда же в небесах багрец поблек, поник
     И побелело все средь солнечных сияний,
     Он, сумрачен и прям, стоял — еще багряней:
     Казалось, выходя, ладони он простер,
     Чтобы лицо пятнал карминовый раствор.
     Нагнулся снегу он черпнуть рукою правой —
     От пальцев на снегу остался след кровавый.
     Чтобы лицо умыть, стал на колени он —
     Вода текла с лица — красна. И, потрясен,
     В ознобе страха он глядел. И вдруг помчался.
     Сбежав с холма в поля, он вдоль дорог метался,
     В кустах и зарослях, летел что было сил,
     И, как травимый волк, без счету петли вил,
     И снова стал.
    
                                 Зрачки расширены от страха,
     Скользили: где-нибудь деревня ль не видна?
     Потом он взял опять горсть ледяного праха,
     Чтобы еще стереть два алые пятна.
     И снова в путь. Но страх возник в душе: бесплодно
     Скитаться до смерти, не встретя никого,
     По столь пустым снегам, под твердью столь холодной!
     Он слышит: колокол звонит вблизи него,
     И он в село бежит, вновь напрягая ноги.
     Крестьяне там уже болтают у дверей;
     Он их зовет: «Скорей! Она мертва, скорей!» —
     Бежит, стуча в дома вдоль всей большой дороги,
     Твердя: «Идите же! Ведь я убил ее!» —
     И следом шум растет и каждое жилье
     Захлестывает. Все, дома свои кидая,
     Вослед за пастухом бегут со всех сторон.
     Но дальше и вперед идет упрямо он;
     И вспугнутых людей за ним влачится стая
     Печальной лентою чрез чистый снег. Росло
     У каждого села дорогой их число,
     И шли они к холму, встававшему все резче,
     Куда, едва дыша, вел их пастух зловещий!
    
     Все поняли они, кого убил старик.
     Но как, но почему, в какой безумный миг? —
     Никто не спрашивал: все чуяли глубоко
     Над этой гибелью как бы дыханье Рока.
     Та — Красотой была, и был Коварством — тот.
     Кому-то должно пасть. Две равных Силы миром
     Не правят заодно. Соперникам-Кумирам
     Не разделить небес. И Божество-урод
     Вовеки не простит прекрасному.
    
                                               На скате
     Холма, у шалаша, все стали. Лишь старик
     Посмел войти — опять увидеть мертвый лик
     И жертву вытащить чудовищных объятий.
     Ее он голой в снег швырнул, как бы спеша
     Хоть жестом оскорбить, и, крикнув: «Вам!
                                                             Для гроба!» —
     Укрылся, запершись, за дверью шалаша.
     Стояли все в тоске; в сердцах кипела злоба.
    
     Сверкающая плоть в постели снеговой
     Покоилась, и кровь ни каплей не алела:
     Псы, отыскав ее недвижной и немой,
     Ей долго с нежностью вылизывали тело.
     Живой и дремлющей она казалась. В ней
     Нездешней красоты как будто луч светился;
     А нож еще торчал в том месте, где вонзился, —
     Как раз в развилине меж пышных двух грудей.
     И труп ее пятном простерся золотистым
     На белизне снегов. Растерянный народ
     Толпился перед ней с благоговеньем чистым.
     А косы светлые, лежащие вразлет,
     Сверкали, точно хвост пылающей кометы,
     Как солнце, павшее с небесной синевы;
     И круг сияния у мертвой головы
     Был точно нимб, — как те, что на богов надеты!
    
     Но несколько крестьян, кто старше и стыдлив,
     Сорвав со спин плащи из козьей шерсти, резко
     Прикрыли наготу, прекрасную до блеска;
     А парни, рукава по локоть засучив,
     Носилки из ветвей связали неумело, —
     И с дрожью двадцать рук ее подняли тело!
     Безмолвная толпа за ними тихо шла
     Туда, за горизонт, безжизненной равниной,
     И, на змею похож, кортеж влачился длинный.
     Затем — все пусто вновь, вновь тишина и мгла!
    
     Пастух же, скрывшийся в норе уединенной,
     Почуял, что объят ужасной пустотой, —
     Как будто от него весь мир бежал, смятенный.
     Он вышел — никого в пустыне ледяной!..
     Страх охватил его. Один стоять не в силах,
     Он посвистал собак, двух добрых псов своих;
     Их нет; он удивлен; глядит — но в далях стылых
     Ни здесь, ни там, нигде прыжков не видно их...
     Тогда он крикнул. Крик затих, снегами скрытый.
     И, обезумев, он стал выть — сильней, страшней...
    
     Псы, вовлеченные в движение людей,
     Забыв хозяина, бежали за убитой.

{НЕ МОИ} стихи Место, где живут истории. Откройте их для себя