Последний привал

1

Мгла окутала горы. Черное покрывало ночи скрыло от глаз надвигавшуюся беду. Не зря говорят, лихо и тьма неразлучны. В ледяном воздухе висело напряжение. Липкое, густое, что можно резать ножом. Как противный пот, стекавший по позвоночнику несмотря на крепкий мороз. Звезды тонули в сине-зеленых реках северной авроры, переливавшихся мягкими всполохами на чистом небосводе. Покрытые плотно сбитой серебристой коркой сугробы играли цветными бликами сияния. Вьюга выла и тянула скорбную песню, словно одинокая плакальщица. Хорошо, что хоронят сегодня не их. Гудящий свист ветра летел сквозь лохматые пики елей, разнося тревожащую тоску по заснеженным полям вдали. Бурные порывы хлестали бок павшей железной птицы, безжизненно распростертой на утесе. Вспоротое брюхо ее зияло, выпуская наружу оранжевый свет. Искореженная стальная туша безмолвно приняла солдат в унылое пристанище. Последняя остановка перед перевалом. Свежий воздух все больше смердил гарью и падалью. Мерцающие кристаллы снежинок метались и кружили, беспощадно царапая сухую израненную кожу. Худощавая фигура, стоявшая у обрыва, выделялась угловатым силуэтом на фоне небесного зарева. Лейтенант настороженно смотрел вниз на кроны деревьев. Красные всполохи сигнального факела, расцветавшие кровавыми цветами во тьме, прекратились. Леденящие отчаянием душу надрывные вопли, рвущиеся из хрипящих легких, стихли. Рокот автоматов и грохот ружей умолк. Гортанный клокочущий гогот растворился в смолистой тьме. Лишь редкие крики и рык пировавших у подножия тварей раздавались в лесу. Чужеродно звучащая в жутком хаосе битвы балалайка замолчала тоже. Прощальная песнь ее не летела больше над изуродованными телами солдат. Концерт на погосте, да мертвецы не остыли. Лейтенант тяжело вздохнул. Еще недавно на танцах они плясали с женами за руки, задорно кружась под скачущий ритм. Война беспощадна. Что есть теперь у них, кроме песен. Родных, душевных, веселых. Долг и страх. Только они. Хотелось бы ему в последнем мгновении жизни услышать дорогой сердцу мотив? Стало бы легче? Захаров задумался на секунду. Выберутся отсюда, обязательно даст сыграть пацану как следует. Пусть порадует парней. Горечь безнадеги внезапно захлестнула разум. Лейтенант двинулся прочь.

Обезумевшие снежинки исступленно бились об промерзшую обшивку самолета, пытаясь прорваться в салон в бессмысленном поиске тепла. Но скоропостижно таяли, увлеченные смертельным танцем алого пламени. Как и он сам, умирал от стыдливой тяги к чужому теплу. Парни грелись у костра, жадно поглощая скисший паек. И он сидел вместе с ними. Долго Захаров сопротивлялся. Но дольше не мог. Его с первого взгляда покорили лукавые медовые глаза, тускневшие с каждым годом. Четкость линий точеного лица, теперь исхудавшего от недоедания. Летящие темные брови, острый, словно стрела, нос, густота русых волос и губы. Яркие, соблазнительные, с манящей изгибами формой, стали сухие от обезвоживания и стужи. Жилистая фигура сержанта скрывала под тяжелой шинелью ладную стройность. Всегда нагретые бодростью молодости изящные ладони остыли от голода и невроза. Восхитительно статный благородных черт офицер устроился у огня. Он был до сих пор красив. Даже обросший, в синяках и ранах. Дремал, уронив прикрытый засаленными прядями лоб на грязную ушанку. Таким Кравченко выходя оставил Николай. Уставшим и измученным, как он сам. Сержант покорил его. Умом, размеренной спокойностью, выправкой и надежностью. С каждым месяцем он травился собственным ядом отвратительного желания. С каждым чертовым днем сердце выжигало напалмом сомнений. С каждым скоротечным часом Захаров ощущал прессом давящее чувство, непонятную необходимость прикоснуться к нему. Мучительная привязанность к верному другу опустошала мором. Душа истощалась, иссыхала от недосказанности с каждой минутой, что Кравченко был рядом. Разве он мог сказать. Что сказать? Ради чего. Разум горел керосиновым пламенем, все естество рвало на куски, будто бросили в молотилку. Он гнал гнилые мысли, позволяя себе леденеть до костей. Гнал чувства, поощряя черстветь сердце. Понемногу все прошло. Николай отдалился. Закоменел. Сергей лишь озабоченно смотрел на него уставшими медовыми глазами, чувствуя натяжение эфемерных струн. Отчужденность помогала. Пока однажды панцирь не треснул, надорвав ноющую рану.