"Son coeur est un luth suspendu; Sitot qu'on le touche il resonne". ["Сердце его - как лютня, Чуть тронешь - и отзовется" (франц.).] Беранже Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, поднизко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным,неприветливым местам - и наконец, когда уже смеркалось, передо мною предсталсумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладелонестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала хотя бы малаятолика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают в душе даже самыесуровые картины природы, все равно - скорбной или грозной. Открывшееся мнезрелище - и самый дом, и усадьба, и однообразные окрестности - ничем нерадовало глаз: угрюмые стены... безучастно и холодно глядящие окна...кое-где разросшийся камыш... белые мертвые стволы иссохших дерев... от всегоэтого становилось невыразимо тяжко на душе, чувство это я могу сравнить лишьс тем, что испытывает, очнувшись от своих грез, курильщик опиума: с горечьювозвращения к постылым будням, когда вновь спадает пелена, обнажаянеприкрашенное уродство. Сердце мое наполнил леденящий холод, томила тоска, мысль цепенела, инапрасно воображение пыталось ее подхлестнуть - она бессильна быланастроиться на лад более возвышенный. Отчего же это, подумал я, отчего такугнетает меня один вид дома Ашеров? Я не находил разгадки и не мог совладатьсо смутными, непостижимыми образами, что осаждали меня, пока я смотрел иразмышлял. Оставалось как-то успокоиться на мысли, что хотя, безусловно,иные сочетания самых простых предметов имеют над нами особенную власть,однако постичь природу этой власти мы еще не умеем. Возможно, раздумывал я,стоит лишь под иным углом взглянуть на те же черты окружающего ландшафта, наподробности той же картины - и гнетущее впечатление смягчится или дажеисчезнет совсем; а потому я направил коня к обрывистому берегу черного имрачного озера, чья недвижная гладь едва поблескивала возле самого дома, ипоглядел вниз,- но опрокинутые, отраженные в воде серые камыши, и ужасныеостовы деревьев, и холодно, безучастно глядящие окна только заставили менявновь содрогнуться от чувства еще более тягостного, чем прежде. А меж тем в этой обители уныния мне предстояло провести нескольконедель. Ее владелец, Родерик Ашер, в ранней юности был со мною в дружбе;однако с той поры мы долгие годы не виделись. Но недавно в моей дали яполучил от него письмо - письмо бессвязное и настойчивое: он умолял меняприехать. В каждой строчке прорывалась мучительная тревога. Ашер писал ожестоком телесном недуге... о гнетущем душевном расстройстве... о том, какон жаждет повидаться со мной, лучшим и, в сущности, единственным своимдругом, в надежде, что мое общество придаст ему бодрости и хоть немногооблегчит его страдания. Все это и еще многое другое высказано было с такимнеподдельным волнением, так горячо просил он меня приехать, что колебаться яне мог - и принял приглашение, которое, однако же, казалось мне весьмастранным. Хотя мальчиками мы были почти неразлучны, я, по правде сказать, малознал о моем друге. Он всегда был на редкость сдержан и замкнут. Я знал,впрочем, что род его очень древний и что все Ашеры с незапамятных временотличались необычайной утонченностью чувств, которая век за векомпроявлялась во многих произведениях возвышенного искусства, а в недавнеевремя нашла выход в добрых делах, в щедрости не напоказ, а также в увлечениимузыкой: в этом семействе музыке предавались со страстью, предпочитая необщепризнанные произведения и всем доступные красоты, но сложность иизысканность. Было мне также известно примечательное обстоятельство: как нистар род Ашеров, древо это ни разу не дало жизнеспособной ветви; инымисловами, род продолжался только по прямой пинии, и, если не считатьпустячных кратковременных отклонений, так было всегда... Быть может, думаля, мысленно сопоставляя облик этого дома со славой, что шла про егообитателей, и размышляя о том, как за века одно могло наложить свойотпечаток на другое, - быть может, оттого, что не было боковых линий иродовое имение всегда передавалось вместе с именем только по прямой, от отцак сыну, прежнее название поместья в конце концов забылось, его сменилоновое, странное и двусмысленное. "Дом Ашеров" - так прозвали здешниекрестьяне и родовой замок, и его владельцев. Как я уже сказал, моя ребяческая попытка подбодриться, заглянув возеро, только усилила первое тягостное впечатление. Несомненно, оттого, чтоя и сам сознавал, как быстро овладевает мною суеверное предчувствие (почемубы и не назвать его самым точным словом?), оно лишь еще больше крепло вомне. Такова, я давно это знал, двойственная природа всех чувств, чей корень- страх. И, может быть, единственно по этой причине, когда я вновь перевелвзгляд с отражения в озере на самый дом, странная мысль пришла мне на ум -странная до смешного, и я лишь затем о ней упоминаю, чтобы показать, скольсильны и ярки были угнетавшие меня ощущения. Воображение мое до тогоразыгралось, что я уже всерьез верил, будто самый воздух над этим домом,усадьбой и всей округой какой-то особенный, он не сродни небесам ипросторам, но пропитан духом тления, исходящим от полумертвых деревьев, отсерых стен и безмолвного озера, - всё окутали тлетворные таинственныеиспарения, тусклые, медлительные, едва различимые, свинцово-серые. Стряхнув с себя наваждение - ибо это, конечно же, не могло быть ничеминым, - я стал внимательней всматриваться в подлинный облик дома. Преждевсего поражала невообразимая древность этих стен. За века слиняли и выцвеликраски. Снаружи все покрылось лишайником и плесенью, будто клочья паутинысвисали с карнизов. Однако нельзя было сказать, что дом совсем пришел вупадок. Каменная кладка нигде не обрушилась; прекрасная соразмерность всехчастей здания странно не соответствовала видимой ветхости каждого отдельногокамня. Отчего-то мне представилась старинная деревянная утварь, что давноуже прогнила в каком-нибудь забытом подземелье, но все еще кажется обманчивоцелой и невредимой, ибо долгие годы ее не тревожило ни малейшее дуновениеизвне. Однако, если не считать покрова лишайников и плесени, снаружи вовсенельзя было заподозрить, будто дом непрочен. Разве только очень пристальныйвзгляд мог бы различить едва заметную трещину, которая начиналась под самойкрышей, зигзагом проходила по фасаду и терялась в хмурых водах озера. Приметив все это, я подъехал по мощеной дорожке к крыльцу. Слуга принялмоего коня, и я вступил под готические своды прихожей. Отсюда неслышноступающий лакей безмолвно повел меня бесконечными темными и запутаннымипереходами в "студию" хозяина. Все, что я видел по дороге, еще усилило, незнаю отчего, смутные ощущения, о которых я уже говорил. Резные потолки,темные гобелены по стенам, черный, чуть поблескивающий паркет, причудливыетрофеи - оружие и латы, что звоном отзывались моим шагам, - все вокруг былознакомо, нечто подобное с колыбели окружало и меня, и, однако, бог вестьпочему, за этими простыми, привычными предметами мне мерещилось что-тостранное и непривычное. На одной из лестниц нам повстречался домашний врачАшеров. В выражении его лица, показалось мне, смешались низкое коварство ирастерянность. Он испуганно поклонился мне и прошел мимо. Мой провожатыйраспахнул дверь и ввел меня к своему господину. Комната была очень высокая и просторная. Узкие стрельчатые окнапрорезаны так высоко от черного дубового пола, что до них было недотянуться. Слабые красноватые отсветы дня проникали сквозь решетчатыевитражи, позволяя рассмотреть наиболее заметные предметы обстановки, нотщетно глаз силился различить что-либо в дальних углах, разглядеть сводчатыйрезной потолок. По стенам свисали темные драпировки. Все здесь былостаринное - пышное, неудобное и обветшалое. Повсюду во множестве разбросаныбыли книги и музыкальные инструменты, но и они не могли скрасить мрачнуюкартину. Мне почудилось, что самый воздух здесь полон скорби. Все окутано ипроникнуто было холодным, тяжким и безысходным унынием. Едва я вошел, Ашер поднялся с кушетки, на которой перед тем лежал, иприветствовал меня так тепло и оживленно, что его сердечность спервапоказалась мне преувеличенной - насильственной любезностью ennuye[скучающего, пресыщенного (франц.).] светского человека. Но, взглянув ему влицо, я тотчас убедился в его совершенной искренности. Мы сели; несколькомгновений он молчал, а я смотрел на него с жалостью и в то же время сужасом. Нет, никогда еще никто не менялся так страшно за такой недолгийсрок, как переменился Родерик Ашер! С трудом я заставил себя поверить, чтоэта бледная тень и есть былой товарищ моего детства. А ведь черты его всегдабыли примечательны. Восковая бледность; огромные, ясные, какие-тонеобыкновенно сияющие глаза; пожалуй, слишком тонкий и очень бледный, нопоразительно красивого рисунка рот; изящный нос с еврейской горбинкой, но,что при этом встречается не часто, с широко вырезанными ноздрями; хорошовылепленный подбородок, однако, недостаточно выдавался вперед,свидетельствуя о недостатке решимости; волосы на диво мягкие и тонкие; чертыэти дополнял необычайно большой и широкий лоб, - право же, такое лицонелегко забыть. А теперь все странности этого лица сделались как-топреувеличенно отчетливы, явственней проступило его своеобразное выражение -и уже от одного этого так сильно переменился весь облик, что я едва неусомнился, с тем ли человеком говорю. Больше всего изумили и даже ужаснулименя ставшая поистине мертвенной бледность и теперь уже поистинесверхъестественный блеск глаз. Шелковистые волосы тоже, казалось, слишкомотросли и даже не падали вдоль щек, а окружали это лицо паутинно-тонкимлетучим облаком; и, как я ни старался, мне не удавалось в загадочномвыражении этого удивительного лица разглядеть хоть что-то, присущее всемобыкновенным смертным. В разговоре и движениях старого друга меня сразу поразило что-тосбивчивое, лихорадочное; скоро я понял, что этому виною постоянные слабые итщетные попытки совладать с привычной внутренней тревогой, с чрезмернымнервическим возбуждением. К чему-то в этом роде я, в сущности, былподготовлен - и не только его письмом: я помнил, как он, бывало, вел себя вдетстве, да и самое его телосложение и нрав наводили на те же мысли. Онстановился то оживлен, то вдруг мрачен. Внезапно менялся и голос - тодрожащий и неуверенный (когда Ашер, казалось, совершенно терял бодростьдуха), то твердый и решительный... то речь его становилась властной,внушительной, неторопливой и какой-то нарочитой, то звучала тяжеловесно,размеренно, со своеобразной гортанной певучестью, - так говорит в минутыкрайнего возбуждения запойный пьяница или неизлечимый курильщик опиума. Именно так говорил Родерик Ашер о моем приезде, о том, как горячо желалон меня видеть и как надеется, что я принесу ему облегчение. Он принялсямногословно разъяснять мне природу своего недуга. Это - проклятие их семьи,сказал он, наследственная болезнь всех Ашеров, он уже отчаялся найти от неелекарство, - и тотчас прибавил, что все это от нервов и, вне всякогосомнения, скоро пройдет. Проявляется эта болезнь во множествепротивоестественных ощущений. Он подробно описывал их; иные заинтересовалименя и озадачили, хотя, возможно, тут действовали самые выражения и манерарассказчика. Он очень страдает оттого, что все его чувства мучительнообострены; переносит только совершенно пресную пищу; одеваться может далеконе во всякие ткани; цветы угнетают его своим запахом; даже неяркий свет длянего пытка; и лишь немногие звуки - звуки струнных инструментов - не внушаютему отвращения. Оказалось, его преследует необоримый страх. - Это злосчастное безумие меня погубит, - говорил он, - неминуемопогубит. Таков и только таков будет мой конец. Я боюсь будущего - и не самихсобытий, которые оно принесет, но их последствий. Я содрогаюсь при одноймысли о том, как любой, даже пустячный случай может сказаться на душе, вечнотерзаемой нестерпимым возбуждением. Да, меня страшит вовсе не самаопасность, а то, что она за собою влечет: чувство ужаса. Вот что заранееотнимает у меня силы и достоинство, я знаю - рано или поздно придет час,когда я разом лишусь и рассудка и жизни в схватке с этим мрачным призраком -страхом. Сверх того, не сразу, из отрывочных и двусмысленных намеков я узнал ещеодну удивительную особенность его душевного состояния. Им владело странноесуеверие, связанное с домом, где он жил и откуда уже многие годы не смелотлучиться: ему чудилось, будто в жилище этом гнездится некая сила, - онопределял ее в выражениях столь туманных, что бесполезно их здесь повторять,но весь облик родового замка и даже дерево и камень, из которых он построен,за долгие годы обрели таинственную власть над душою хозяина: предметыматериальные - серые стены, башни, сумрачное озеро, в которое они гляделись,- в конце концов повлияли на дух всей его жизни. Ашер признался, однако, хотя и не без колебаний, что в тягостномунынии, терзающем его, повинно еще одно, более естественное и куда болееосязаемое обстоятельство - давняя и тяжкая болезнь нежно любимой сестры,единственной спутницы многих лет, последней и единственной родной ему души,а теперь ее дни, видно, уже сочтены. Когда она покинет этот мир, сказалРодерик с горечью, которой мне вовек не забыть, он - отчаявшийся и хилый -останется последним из древнего рода Ашеров. Пока он говорил, леди Мэдилейн(так звали его сестру) прошла в дальнем конце залы и скрылась, не заметивменя. Я смотрел на нее с несказанным изумлением и даже со страхом, хоть исам не понимал, откуда эти чувства. В странном оцепенении провожал я ееглазами. Когда за сестрою наконец затворилась дверь, я невольно поспешилобратить вопрошающий взгляд на брата; но он закрыл лицо руками, и я заметиллишь, как меж бескровными худыми пальцами заструились жаркие слезы. Недуг леди Мэдилейн давно уже смущал и озадачивал искусных врачей, чтопользовали ее. Они не могли определить, отчего больная неизменно ко всемуравнодушна, день ото дня тает и в иные минуты все члены ее коченеют идыхание приостанавливается. До сих нор она упорно противилась болезни и низа что не хотела вовсе слечь в постель; но в вечер моего приезда (как сневыразимым волнением сообщил мне несколькими часами позже Ашер) онаизнемогла под натиском обессиливающего недуга; и когда она на миг явиласьмне издали - должно быть, то было в последний раз: едва ли мне суждено сноваее увидеть - по крайней мере, живою. В последующие несколько дней ни Ашер, ни я не упоминали даже имени ледиМэдилейн; и все это время я, как мог, старался хоть немного рассеять печальдруга. Мы вместе занимались живописью, читали вслух, или же я, как во сне,слушал внезапную бурную исповедь его гитары. Близость наша становилась всетесней, все свободнее допускал он меня в сокровенные тайники своей души - ивсе с большей горечью понимал я, сколь напрасны всякие попытки развеселитьэто сердце, словно наделенное врожденным даром изливать на окружающий мир,как материальный, так и духовный, поток беспросветной скорби. Навсегда останутся в моей памяти многие и многие сумрачные часы, чтопровел я наедине с владельцем дома Ашеров. Однако напрасно было бы пытатьсяописать подробней занятия и раздумья, в которые я погружался, следуя за ним.Все озарено было потусторонним отблеском какой-то страстной, безудержнойотрешенности от всего земного. Всегда будут отдаваться у меня в ушах долгиепогребальные песни, что импровизировал Родерик Ашер. Среди многого другогомучительно врезалось мне в память, как странно исказил и подчеркнул онбурный мотив последнего вальса Вебера. Полотна, рожденные изысканной исумрачной его фантазией, с каждым прикосновением кисти становились всенепонятней, от их загадочности меня пробирала дрожь волнения, тем болееглубокого, что я и сам не понимал, откуда оно; полотна эти и сейчас живостоят у меня перед глазами, но напрасно я старался бы хоть в какой-то мереих пересказать - слова здесь бессильны. Приковывала взор и потрясала душуименно совершенная простота, обнаженность замысла. Если удавалось когда-либочеловеку выразить красками на холсте чистую идею, человек этот был РодерикАшер. По крайней мере, во мне при тогдашних обстоятельствах странныеотвлеченности, которые умудрялся мой мрачный друг выразить на своихполотнах, пробуждали безмерный благоговейный ужас - даже слабого подобия егоне испытывал я перед бесспорно поразительными, но все же слишкомвещественными видениями Фюссли. Одну из фантасмагорий, созданных кистью Ашера и несколько менееотвлеченных, я попробую хоть как-то описать словами. Небольшое полотноизображало бесконечно длинное подземелье или туннель с низким потолком игладкими белыми стенами, ровное однообразие которых нигде и ничем непрерывалось. Какими-то намеками художник сумел внушить зрителю, что странныйподвал этот лежит очень глубоко под землей. Нигде на всем его протяжении невидно было выхода и не заметно факела или иного светильника; и, однако, всеподземелье заливал поток ярких лучей, придавая ему какое-то неожиданное ижуткое великолепие. Я уже упоминал о той болезненной изощренности слуха, что делала дляРодерика Ашера невыносимой всякую музыку, кроме звучания некоторых струнныхинструментов. Ему пришлось довольствоваться гитарой с ее своеобразным мягкимголосом - быть может, прежде всего это и определило необычайный характер егоигры. Но одним этим нельзя объяснить лихорадочную легкость, с какою онимпровизировал. И мелодии и слова его буйных фантазий (ибо часто онсопровождал свои музыкальные экспромты стихами) порождала, без сомнения, танапряженная душевная сосредоточенность, что обнаруживала себя, как я ужемельком упоминал, лишь в минуты крайнего возбуждения, до которого он подчассам себя доводил. Одна его внезапно вылившаяся песнь сразу мне запомнилась.Быть может, слова ее оттого так явственно запечатлелись в моей памяти, что,пока он пел, в их потаенном смысле мне впервые приоткрылось, как яснопонимает Ашер, что высокий трон его разума шаток и непрочен. Песнь егоназывалась "Обитель привидений", и слова ее, может быть, не в точности, ноприблизительно, были такие: Божьих ангелов обитель, Цвел в горах зеленый дол, Где Разум, края повелитель, Сияющий дворец возвел. И ничего прекрасней в мире Крылом своим Не осенял, плывя в эфире Над землею, серафим. Гордо реяло над башней Желтых флагов полотно (Было то не в день вчерашний, А давным-давно). Если ветер, гость крылатый, Пролетал над валом вдруг, Сладостные ароматы Он струил вокруг. Вечерами видел путник, Направляя к окнам взоры, Как под мерный рокот лютни Мерно кружатся танцоры, Мимо трона проносясь; Государь порфирородный, На танец смотрит с трона князь С улыбкой властной и холодной. А дверь!.. рубины, аметисты По золоту сплели узор - И той же россыпью искристой Хвалебный разливался хор; И пробегали отголоски Во все концы долины, В немолчном славя переплеске И ум и гений властелина. Но духи зла, черны как ворон, Вошли в чертог - И свержен князь (с тех пор он Встречать зарю не мог). А прежнее великолепье Осталось для страны Преданием почившей в склепе Неповторимой старины. Бывает, странник зрит воочью, Как зажигается багрянец В окне - и кто-то пляшет ночью Чуждый музыке дикий танец, И рой теней, глумливый рой, Из тусклой двери рвется - зыбкой, Призрачной рекой... И слышен смех - смех без улыбки. [Перевод Н. Вольпин] Помню, потом мы беседовали об этой балладе, и друг мой высказал мнение,о котором я здесь упоминаю не столько ради его новизны (те же мысливысказывали и другие люди) [Уотсон, доктор Пэрсивел, Спаланцани и вособенности епископ Лэндаф - см. "Этюды о химии", т. V. - Прим.автора]сколько ради упорства, с каким он это свое мнение отстаивал. В общих чертахоно сводилось к тому, что растения способны чувствовать. Однако безудержнаяфантазия Родерика Ашера довела эту мысль до крайней дерзости, переходящейподчас все границы разумного. Не нахожу слов, чтобы вполне передать пылискреннего самозабвения, с каким доказывал он свою правоту. Эта вера егобыла связана (как я уже ранее намекал) с серым камнем, из которого сложенбыл дом его предков. Способность чувствовать, казалось ему, порождается ужесамым расположением этих камней, их сочетанием, а также сочетанием мхов илишайников, которыми они поросли, и обступивших дом полумертвых дерев - и,главное, тем, что все это, ничем не потревоженное, так долго оставалосьнеизменным и повторялось в недвижных водах озера. Да, все это способночувствовать, в чем можно убедиться воочию, говорил Ашер (при этих словах ядаже вздрогнул), - своими глазами можно видеть, как медленно, но снесомненностью сгущается над озером и вкруг стен дома своя особеннаяатмосфера. А следствие этого, прибавил он, - некая безмолвная и, однако же,неодолимая и грозная сила, она веками лепит по-своему судьбы всех Ашеров,она и его сделала тем, что он есть, - таким, как я вижу его теперь. Оподобных воззрениях сказать нечего, и я не стану их разъяснять. Нетрудно догадаться, что наши книги - книги, которыми долгие годыпитался ум моего больного друга, - вполне соответствовали его причудливымвзглядам. Нас увлекали "Вер-Вер" и "Монастырь" Грессэ, "Бельфегор"Макиавелли, "Рай и ад" Сведенборга, "Подземные странствия Николаса Климма"Хольберга, "Хиромантия" Роберта Флада, труды Жана д'Эндажинэ и Делашамбра,"Путешествие в голубую даль" Тика и "Город солнца" Кампанеллы. Едва ли нелюбимой книгой был томик in octavo "Директориум Инквизиториум" доминиканцаЭймерика Жеронского. Часами в задумчивости сиживал Ашер и над инымистраницами Помпония Мелы о древних африканских сатирах и эгипанах. Но большевсего наслаждался он, перечитывая редкостное готическое издание in quarto -требник некоей забытой церкви - Vigiliae Mortuorum Secundum Chorum EcclesiaeMaguntinae [Бдения по усопшим согласно хору магунтинской церкви (лат.).]. Должно быть, неистовый дух этой книги, описания странных и мрачныхобрядов немало повлияли на моего болезненно впечатлительного друга, невольноподумал я, когда однажды вечером он отрывисто сказал мне, что леди Мэдилейнбольше нет и что до погребения он намерен две недели хранить ее тело встенах замка, в одном из подземелий. Однако для этого необычайного поступкабыл и вполне разумный повод, так что я не осмелился спорить. По словамРодерика, на такое решение натолкнули его особенности недуга, которымстрадала сестра, настойчивые и неотвязные расспросы ее докторов, и еще мысльо том, что кладбище рода Ашер расположено слишком далеко от дома и открытовсем стихиям. Мне вспомнился зловещий вид эскулапа, с которым в день приездая повстречался на лестнице, - и, признаться, не захотелось противиться тому,что, в конце концов, можно было счесть просто безобидной и естественнойпредосторожностью. По просьбе Ашера я помог ему совершить это временное погребение. Телоеще раньше положено было в гроб, и мы вдвоем снесли его вниз. Подвал, где мыего поместили, расположен был глубоко под землею, как раз под той частьюдома, где находилась моя спальня; он был тесный, сырой, без малейшейотдушины, которая давала бы доступ свету, и так давно не открывался, чтонаши факелы едва не погасли в затхлом воздухе и мне почти ничего не удалосьразглядеть. В давние феодальные времена подвал этот, по-видимому, служилтемницей, а в пору более позднюю здесь хранили порох или иные горючиевещества, судя по тому, что часть пола, так же как и длинный коридор,приведший нас сюда, покрывали тщательно пригнанные медные листы. Так жезащищена была от огня и массивная железная дверь. Непомерно тяжелая, онаповернулась на петлях с громким, пронзительным скрежетом. В этом ужасном подземелье мы опустили нашу горестную ношу на деревянныйпомост и, сдвинув еще не закрепленную крышку гроба, посмотрели в лицопокойницы. Впервые мне бросилось в глаза разительное сходство между братом исестрой; должно быть, угадав мои мысли, Ашер пробормотал несколько слов, изкоторых я понял, что он и леди Мэдилейн были близнецы и всю жизнь души ихоставались удивительно, непостижимо созвучны. Однако наши взоры лишь ненадолго остановились на лице умершей, - мы немогли смотреть на него без трепета. Недуг, сразивший ее в расцветемолодости, оставил (как это всегда бывает при болезнях каталептическогохарактера) подобие слабого румянца на ее щеках и едва заметную улыбку, стольужасную на мертвых устах. Мы вновь плотно закрыли гроб, привинтили крышку,надежно заперли железную дверь и, обессиленные, поднялись наконец в жилую, авпрочем, почти столь же мрачную часть дома. Прошло несколько невыразимо скорбных дней, и я уловил в болезненномдушевном состоянии друга некие перемены. Все его поведение стало иным. Онзабыл или забросил обычные занятия. Торопливыми неверными шагами бесцельнобродил он по дому. Бледность его сделалась, кажется, еще более мертвенной ипугающей, но глаза угасли. В голосе уже не слышались хотя бы изредказвучные, сильные ноты, - теперь в нем постоянно прорывалась дрожьнестерпимого ужаса. Порою мне чудилось даже, что смятенный ум его тяготиткакая-то страшная тайна и он мучительно силится собрать все свое мужество ивысказать ее. А в другие минуты, видя, как он часами сидит недвижимо исмотрит в пустоту, словно бы напряженно вслушивается в какие-то воображаемыезвуки, я поневоле заключал, что все это попросту беспричинные странностисамого настоящего безумца. Надо ли удивляться, что его состояние меняужасало... что оно было заразительно. Я чувствовал, как медленно, нонеотвратимо закрадываются и в мою душу его сумасбродные, фантастические и,однако же, неодолимо навязчивые страхи. С особенной силой и остротой я испытал все это однажды поздно ночью,когда уже лег в постель, на седьмой или восьмой день после того, как мыснесли тело леди Мэдилейн в подземелье. Томительно тянулся час за часом, асон упорно бежал моей постели. Я пытался здравыми рассуждениями поборотьвладевшее мною беспокойство. Я уверял себя, что многие, если не все моиощущения вызваны на редкость мрачной обстановкой, темными ветхимидрапировками, которые метались по стенам и шуршали о резную кровать поддыханием надвигающейся бури. Но напрасно я старался. Чем дальше, тем сильнейбила меня необоримая дрожь. И наконец, сердце мое стиснул злой духнеобъяснимой тревоги. Огромным усилием я стряхнул его, поднялся на подушкахи, всматриваясь в темноту, стал прислушиваться - сам не знаю почему, развечто побуждаемый каким-то внутренним чутьем, - к смутным глухим звукам, чтодоносились неведомо откуда в те редкие мгновенья, когда утихал вой ветра.Мною овладел как будто беспричинный, но нестерпимый ужас, и, чувствуя, чтомне в эту ночь не уснуть, я торопливо оделся, начал быстро шагать из угла вугол и тем отчасти одолел сковавшую меня недостойную слабость. Так прошел я несколько раз взад и вперед по комнате, и вдруг налестнице за стеною послышались легкие шаги. Я узнал походку Ашера. И сейчасже он тихонько постучался ко мне и вошел, держа в руке фонарь. Пообыкновению, он был бледен, как мертвец, но глаза сверкали каким-то безумнымвесельем, и во всей его повадке явственно сквозило еле сдерживаемоелихорадочное волнение. Его вид ужаснул меня... но что угодно было лучше,нежели мучительное одиночество, и я даже обрадовался его приходу. Несколько мгновений он молча осматривался, потом спросил отрывисто: - А ты не видел? Так ты еще не видел? Ну, подожди! Сейчас увидишь! С этими словами, заботливо заслонив фонарь, он бросился к одному изокон и распахнул его навстречу буре. В комнату ворвался яростный порыв ветра и едва не сбил нас с ног. Тобыла бурная, но странно прекрасная ночь, ее суровая и грозная красотаошеломила меня. Должно быть, где-то по соседству рождался и набирал силыураган, ибо направление ветра то и дело резко менялось; необычайно плотные,тяжелые тучи нависали совсем низко, задевая башни замка, и видно было, чтоони со страшной быстротой мчатся со всех сторон, сталкиваются - и неуносятся прочь! Повторяю, как ни были они густы и плотны, мы хорошоразличали это странное движение, а меж тем не видно было ни луны, ни звезд ини разу не сверкнула молния. Однако снизу и эти огромные массывзбаламученных водяных паров, и все, что окружало нас на земле, светилось впризрачном сиянии, которое испускала слабая, но явственно различимая дымка,нависшая надо всем и окутавшая замок. - Не смотри... не годится на это смотреть, - с невольной дрожью сказаля Ашеру, мягко, но настойчиво увлек его прочь от окна и усадил в кресло. -Это поразительное и устрашающее зрелище - довольно обычное явление природы,оно вызвано электричеством... а может быть, в нем повинны зловредныеиспарения озера. Давай закроем окно... леденящий ветер для тебя опасен. Вотодна из твоих любимых книг. Я почитаю тебе вслух - и так мы вместе скоротаемэту ужасную ночь. И я раскрыл старинный роман сэра Ланселота Каннинга "Безумная печаль";назвав его любимой книгой Ашера, я пошутил, и не слишком удачно; по правдеговоря, в этом неуклюжем, тягучем многословии, чуждом истинного вдохновения,мало что могло привлечь возвышенный поэтический дух Родерика. Но другойкниги под рукой не оказалось; и я смутно надеялся (история умственныхрасстройств дает немало поразительных тому примеров), что именно крайниепроявления помешательства, о которых я намеревался читать, помогут успокоитьболезненное волнение моего друга. И в самом деле, сколько возможно былосудить по острому напряженному вниманию, с которым он вслушивался - так мнеказалось - в каждое слово повествования, я мог себя поздравить с удачнойвыдумкой. Я дошел до хорошо известного места, где рассказывается о том, какЭтелред, герой романа, после тщетных попыток войти в убежище пустынника ссогласия хозяина, врывается туда силой. Как все хорошо помнят, описано это вследующих словах: "И вот Этелред, чью природную доблесть утроило выпитое вино, не сталдолее тратить время на препирательства с пустынником, который поистине нравабыл упрямого и злобного, но, уже ощущая, как по плечам его хлещет дождь, иопасаясь, что разразится буря, поднял палицу и могучими ударами быстропробил в дощатой двери отверстие, куда прошла его рука в латной перчатке,- ис такою силой он бил, тянул, рвал и крошил дверь, что треск и грохотломающихся досок разнесся по всему лесу". Дочитав эти строки, я вздрогнул и на минуту замер, ибо мне показалось(впрочем, я тотчас решил, что меня просто обманывает разыгравшеесявоображение), будто из дальней части дома смутно донеслось до моих ушейнечто очень похожее (хотя, конечно, слабое и приглушенное) на тот самый шуми треск, который столь усердно живописал сэр Ланселот. Несомненно, толькоэто совпадение и задело меня; ведь сам по себе этот звук, смешавшийся схлопаньем ставен и обычным многоголосым шумом усиливающейся бури, отнюдь немог меня заинтересовать или встревожить. И я продолжал читать: "Когда же победоносный Этелред переступил порог, он был изумлен ижестоко разгневан, ибо злобный пустынник не явился его взору; а взамен тогопред рыцарем, весь в чешуе, предстал огромный и грозный дракон, изрыгающийпламя; чудище сие сторожило золотой дворец, где пол был серебряный, а настене висел щит из сверкающей меди, на щите же виднелась надпись: О ты, сюда вступивший, ты победитель будешь, Дракона поразивший, сей щит себе добудешь. И Этелред взмахнул палицею и ударил дракона по голове, и дракон палпред ним, испустив свой зловонный дух вместе с воплем страшным ираздирающим, таким невыносимо пронзительным, что Этелред поневоле зажал уши,ибо никто еще не слыхал звука столь ужасного". Тут я снова умолк, пораженный сверх всякой меры, и не мудрено: в этотсамый миг откуда-то (но я не мог определись, с какой именно стороны) ивправду донесся слабый и, видимо, отдаленный, но душераздирающий, протяжныйи весьма странный то ли вопль, то ли скрежет, - именно такой звук, какойпредставлялся моему воображению, пока я читал в романе просверхъестественный вопль, вырвавшийся у дракона. Это - уже второе - поразительное совпадение вызвало в душе моей тысячипротивоборствующих чувств, среди которых преобладали изумление инеизъяснимый ужас, но, как ни был я подавлен, у меня достало присутствиядуха не возбудить еще сильней болезненную чувствительность Ашеранеосторожным замечанием. Я вовсе не был уверен, что и его слух уловилстранные звуки; впрочем, несомненно, за последние минуты все поведение моегодруга переменилось. Прежде он сидел прямо напротив меня, но постепенноповернул свое кресло так, чтобы оказаться лицом к двери; теперь я видел еготолько сбоку, но все же заметил, что губы его дрожат, словно что-тобеззвучно шепчут. Голова его склонилась на грудь, и, однако, он не спал - впрофиль мне виден был широко раскрытый и словно бы остановившийся глаз. Нет,он не спал, об этом говорили и его движения: он слабо, но непрестанно иоднообразно покачивался из стороны в сторону. Все это я уловил с одноговзгляда и вновь принялся за чтение. Сэр Ланселот продолжает далее так: "Едва храбрец избегнул ярости грозного чудища, как мысль его обратиласьк медному щиту, с коего были теперь сняты чары, и, отбросив с дороги убитогодракона, твердо ступая по серебряным плитам, он приблизился к стене, гдесверкал щит; а расколдованный щит, не дожидаясь, пока герой подойдет ближе,сам с грозным, оглушительным звоном пал на серебряный пол к его ногам". Не успел я произнести последние слова, как откуда-то - будто и вправдуна серебряный пол рухнул тяжелый медный щит - вдруг долетел глухой,прерывистый, но совершенно явственный, хоть и смягченный расстоянием, звонметалла. Вне себя я вскочил. Ашер же по-прежнему мерно раскачивался вкресле. Я кинулся к нему. Взор его был устремлен в одну точку, чертынедвижны, словно высеченные из камня. Но едва я опустил руку ему на плечо,как по всему телу его прошла дрожь, страдальческая улыбка искривила губы; итут я услышал, что он тихо, торопливо и невнятно что-то бормочет, будто незамечая моего присутствия. Я склонился к нему совсем близко и наконец уловилчудовищный смысл его слов. - Теперь слышишь?.. Да, слышу, давно уже слышу. Долго... долго...долго... сколько минут, сколько часов, сколько дней я это слышал... и все жене смел... о я несчастный, я трус и ничтожество!.. я не смел... не смелсказать! Мы похоронили ее заживо! Разве я не говорил, что чувства моиобострены? Вот теперь я тебе скажу - я слышал, как она впервые еле заметнопошевелилась в гробу. Я услыхал это... много, много дней назад... и все жене смел... не смел сказать! А теперь... сегодня... ха-ха! Этелред взломалдверь в жилище пустынника, и дракон испустил предсмертный вопль, и со звономупал щит... скажи лучше, ломались доски ее гроба, и скрежетала на петляхжелезная дверь ее темницы, и она билась о медные стены подземелья! О, кудамне бежать? Везде она меня настигнет! Ведь она спешит ко мне с укором -зачем я поторопился? Вот ее шаги на лестнице! Вот уже я слышу, как тяжко,страшно стучит ее сердце! Безумец! - Тут он вскочил на ноги и закричалотчаянно, будто сама жизнь покидала его с этим воплем: - Безумец! Говорютебе, она здесь, за дверью! И словно сверхчеловеческая сила, вложенная в эти слова, обладалавластью заклинания, огромные старинные двери, на которые указывал Ашер,медленно раскрыли свои тяжелые черные челюсти. Их растворил мощный порывветра - но там, за ними, высокая, окутанная саваном, и вправду стояла ледиМэдилейн. На белом одеянии виднелись пятна крови, на страшно исхудалом теле- следы жестокой борьбы. Минуту, вся дрожа и шатаясь, она стояла напороге... потом с негромким протяжным стоном покачнулась, пала брату нагрудь - и в последних смертных судорогах увлекла за собою на пол и его, ужебездыханного, - жертву всех ужасов, которые он предчувствовал. Объятый страхом, я кинулся прочь из этой комнаты, из этого дома. Буряеще неистовствовала во всей своей ярости, когда я миновал старую мощенуюдорожку. Внезапно путь мой озарился ярчайшей вспышкой света, и я обернулся,не понимая, откуда исходит этот необычайный блеск, ибо позади меня оставалсялишь огромный дом, тонувший во тьме. Но то сияла, заходя, багрово-краснаяполная луна, яркий свет ее лился сквозь трещину, о которой я упоминалраньше, что зигзагом пересекала фасад от самой крыши до основания, - когда яподъезжал сюда впервые, она была едва различима. Теперь, у меня на глазах,трещина эта быстро расширялась... налетел свирепый порыв урагана... ислепящий лик луны полностью явился предо мною... я увидел, как рушатсявысокие древние стены, и в голове у меня помутилось... раздался дикийоглушительный грохот, словно рев тысячи водопадов... и глубокие водызловещего озера у моих ног безмолвно и угрюмо сомкнулись над обломками домаАшеров.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
"Падение дома Ашеров" Э. Алан По
Random«Паде́ние до́ма А́шеров» - рассказ Эдгара Аллана По, впервые опубликованный в сентябре 1839 года в Burton's Gentleman's Magazine.
