Глава XVI. ПЕРЕМЕЛЕТСЯ, МУКА БУДЕТ
Я ночевал в чулане, и никто не приходил ко мне; только на другой день, то есть в воскресенье, меня перевели в маленькую комнатку, подле классной, и опять заперли. Я начинал надеяться, что наказание мое ограничится заточением, и мысли мои, под влиянием сладкого, крепительного сна, яркого солнца, игравшего на морозных узорах окон, и дневного обыкновенного шума на улицах, начинали успокоиваться. Но уединение все-таки было очень тяжело: мне хотелось двигаться, рассказать кому-нибудь все, что накопилось у меня на душе, и не было вокруг меня живого создания. Положение это было еще более неприятно потому, что, как мне ни противно было, я не мог не слышать, как St.-Jérôme, прогуливаясь по своей комнате, насвистывал совершенно спокойно какие-то веселые мотивы. Я был вполне убежден, что ему вовсе не хотелось свистать, но что он делал это единственно для того, чтобы мучить меня. В два часа St.-Jérôme и Володя сошли вниз, а Николай принес мне обед, и когда я разговорился с ним о том, что я наделал и что ожидает меня, он сказал: -- Эх, сударь! не тужите, перемелется, мука будет. Хотя это изречение, не раз и впоследствии поддерживавшее твердость моего духа, несколько утешило меня, но именно то обстоятельство, что мне прислали не один хлеб и воду, а весь обед, даже и пирожное розанчики, заставило меня сильно призадуматься. Ежели бы мне не прислали розанчиков, то значило бы, что меня наказывают заточением, но теперь выходило, что я еще не наказан, что я только удален от других, как вредный человек, а что наказание впереди. В то время, как я был углублен в разрешение этого вопроса в замке моей темницы повернулся ключ, и St.-Jérôme с суровым и официальным лицом вошел в комнату. -- Пойдемте к бабушке, -- сказал он, не глядя на меня. Я хотел было почистить рукава курточки, запачкавшиеся мелом, прежде чем выйти из комнаты, но St.-Jérôme сказал мне, что это совершенно бесполезно, как будто я находился уже в таком жалком нравственном положении, что о наружном своем виде не стоило и заботиться. Катенька, Любочка и Володя посмотрели на меня в то время, как St.-Jérôme за руку проводил меня чрез залу, точно с тем же выражением, с которым мы обыкновенно смотрели на колодников, проводимых по понедельникам мимо наших окон. Когда же я подошел к креслу бабушки, с намерением поцеловать ее руку, она отвернулась от меня и спрятала руку под мантилью. -- Да, мой милый, -- сказала она после довольно продолжительного молчания, во время которого она осмотрела меня с ног до головы таким взглядом, что я не знал, куда девать свои глаза и руки, -- могу сказать, что вы очень цените мою любовь и составляете для меня истинное утешение. Monsieur St.-Jérôme, который по моей просьбе, -- прибавила она, растягивая каждое слово, -- взялся за ваше воспитание, не хочет теперь оставаться в моем доме. Отчего? От вас, мой милый. Я надеялась, что вы будете благодарны, -- продолжала она, помолчав немного и тоном, который доказывал, что речь ее была приготовлена заблаговременно, -- за попечения и труды его, что вы будете уметь ценить его заслуги, а вы, молокосос, мальчишка, решились поднять на него руку. Очень хорошо! Прекрасно!! Я тоже начинаю думать, что вы не способны понимать благородного обращения, что на вас нужны другие, низкие средства... Проси сейчас прощения, -- прибавила она строго-повелительным тоном, указывая на St.-Jérôme'a, -- слышишь? Я посмотрел по направлению руки бабушки и, увидев сюртук St.-Jérôme'a, отвернулся и не трогался с места, снова начиная ощущать замирание сердца. -- Что же? вы не слышите разве, что я вам говорю? Я дрожал всем телом, но не трогался с места. -- Коко! -- сказала бабушка, должно быть заметив внутренние страдания, которые я испытывал. -- Коко, -- сказала она уже не столько повелительным, сколько нежным голосом, -- ты ли это? -- Бабушка! я не буду просить у него прощения ни за что... -- сказал я, вдруг останавливаясь, чувствуя, что не в состоянии буду удержать слез, давивших меня, ежели скажу еще одно слово. -- Я приказываю тебе, я прошу тебя. Что же ты? -- Я... я... не... не хочу... я не могу, -- проговорил я, и сдержанные рыдания, накопившиеся в моей груди, вдруг опрокинули преграду, удерживавшую их, и разразились отчаянным потоком. -- C'est ainsi gue vous obéissez à vorte seconde mХre, c'est ainsi que vous reconnaissez ses bontés [Так-то вы повинуетесь своей второй матери, так-то вы отплачиваете за ее доброту], -- сказал St.-Jérôme трагическим голосом, -- à genoux! -- Боже мой, ежели бы она видела это! -- сказала бабушка, отворачиваясь от меня и отирая показавшиеся слезы. -- Ежели бы она видела... все к лучшему. Да, она не перенесла бы этого горя, не перенесла бы. И бабушка плакала все сильней и сильней. Я плакал тоже, но и не думал просить прощения. -- Tranquillisez-vous au nom du ciel, M-me la comtesse *[Ради бога, успокойтесь, графиня], -- говорил St.-Jérôme. Но бабушка уже не слушала его, она закрыла лицо руками, и рыдания ее скоро перешли в икоту и истерику. В комнату с испуганными лицами вбежали Мими и Гаша, запахло какими-то спиртами, и по всему дому вдруг поднялись беготня и шептанье. -- Любуйтесь на ваше дело, -- сказал St.-Jérôme, уводя меня на верх. "Боже мой, что я наделал! какой я ужасный преступник!" Только что St.-Jérôme, сказав мне, чтобы я шел в свою комнату, спустился вниз, -- я, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, побежал по большой лестнице, ведущей на улицу. Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться, не помню; знаю только, что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого, я бежал все дальше и дальше по лестнице. -- Ты куда? -- спросил меня вдруг знакомый голос. -- Тебя-то мне и нужно, голубчик. Я хотел было пробежать мимо, но папа схватил меня за руку и строго сказал: -- Пойдем-ка со мной, любезный! Как ты смел трогать портфель в моем кабинете, -- сказал он, вводя меня за собой в маленькую диванную. -- А? что ж ты молчишь? а? -- прибавил он, взяв меня за ухо. -- Виноват, -- сказал я, -- я сам не знаю, что на меня нашло. -- А, не знаешь, что на тебя нашло, не знаешь, не знаешь, не знаешь, не знаешь, -- повторял он, с каждым словом потрясая мое ухо, -- будешь вперед совать нос, куда не следует, будешь? будешь? Несмотря на то, что я ощущал сильнейшую боль в ухе, я не плакал, а испытывал приятное моральное чувство. Только что папа выпустил мое ухо, я схватил его руку и со слезами принялся покрывать ее поцелуями. -- Бей меня еще, -- говорил я сквозь слезы, -- крепче, больнее, я негодный, я гадкий, я несчастный человек! -- Что с тобой? -- сказал он, слегка отталкивая меня. -- Нет, ни за что не пойду, -- сказал я, цепляясь за его сюртук. -- Все ненавидят меня, я это знаю, но ради Бога, ты выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с ним жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться на колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я... с... ним... ради Бога, высеки... за... что... му...чат. Слезы душили меня, я сел на диван и, не в силах говорить более, упал головой ему на колена, рыдая так, что мне казалось, я должен был умереть в ту же минуту. -- Об чем ты, пузырь? -- сказал папа с участием, наклоняясь ко мне. -- Он мой тиран... мучитель... умру... никто меня не любит! -- едва мог проговорить я, и со мной сделались конвульсии. Папа взял меня на руки и отнес в спальню. Я заснул. Когда я проснулся, было уже очень поздно, одна свечка горела около моей кровати, и в комнате сидели наш домашний доктор, Мими и Любочка. По лицам их заметно было, что боялись за мое здоровье. Я же чувствовал себя так хорошо и легко после двенадцатичасового сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежели бы мне не неприятно было расстроить их уверенность г том, что я очень болен.
