Недосягаемая звезда

1. Кто я?

И нет мне покоя, и не уйти от себя, от своих мыслей не забыться. Боль. Неотступна боль, как неотступна от нас собственная тень, и преследует она, куда бы я ни бежал...

За окном вогона - горы, с заснеженными вершинами, поля с пожухлыми, по-осеннему уже коричневыми стеблями хлопчатника. Воздух чист и радужно прозрачен, утром прошел дождь, и в приоткрытую фрамугу наносит свежести. Даже перестук колес в этом хрустально поблескивающем воздухе кажется особенно чистым и тоже как бы прозрачным. А на остановках, на станциях - шум, смех, говор, и они также словно омыты дождевой свежестью.

Я всегда любил путешествовать. Хорошо, конечно, летать самолетом - быстро и доставит куда нужно. Выгодно, надежно, удобно - как вешают рекламные щиты Аэрофлота. Однако и в путешествии поездом тоже есть свои прелести. Особенно, если не спешишь, не стеснен временем, и особенно, если с тобою едут друзья. Вот вы занимаете купе, устраиваетесь поудобнее. « А не заварить ли нам крепкий кофе? Или - еще чего покрепче? Да и в шахматы мы не играли давненько! » - уже улыбаются, лукаво переглядываются друзья. И появляется на столике шахматы или карты. И разговоры до утра...

А поздно вечером взбираешься на свою полку, включаешь мягкий свет над головой, достаешь из-под подушки книгу. Но не читается. Берешь телефон, обнавляешь свою страницу в Инстаграме и листаешь фотографии. Мерно постукивают колеса, плавно покачивает, и под это покачивание вспоминается детство, слышится голос матери, напевабщей калыбельную. И под ее песню, под ее голос засыпаешь, ощущая себя так, точно и в самом деле покоишься в люльке, усталанной легким пухом.

Но сейчас друзей со мной нет. Старые друзья меня не узнают, они уверены, что я давно умер, а новые - их не узнаю я. Да и новые ли они, друзья ли они мне вообще? Они напоминают мне подробности нашего детства и нашей юности, но я не знаю этих подробностей, потому что ничего подобного в моей жизни не было. Я избегаю их, они великодушно меня оправдывают, объясняя отчужденность болезнью, от которой, по их мнению, я, на самом деле никогда в жизни не болевший, еще не оправился окончательно.

И время меня сейчас торопит. Вернее, времени у меня хоть отбавляй, только и убивать путешествиями, но после недавней беседы с доктором Уэстфордом передо мною забрезжила надежда, и я подстегиваю, тороплю дни, хотя и понимаю, что даже ближайшие годы мало что изменят. Подстегиваю, подхлестываю, а время словно не движется, и я, как и прежде не нахожу себе места.

Говорят, что все происшедшее со мною - чудо, какого еще не случалось в мире. Говорят, что открытие доктора Уэстфорда, известное пока немногим, произведет в медецине революцию, оно начинает удивительную, волшебную главу нашего будущего. Но мне-то что от того? Есть ли это будущее у меня? Мне даже некому высказать свою боль, потому что никто меня не поймет, а то и сочтут за сумасшедшого.

- Если поранена голова, - повторяя старинную половицу, постоянно напоминает доктор Уэстфорд, - спрячь рану под шляпой, а если поломана рука, спрячь руку в рукав.

Для этого, очевидно, нужно мужество, чтобы скрывать боль, а мне молчать, скрывать ее уже невыносимо. Боюсь, что не выдержит сердце... Сердце? Но разве это сердце мое? И разве моя рука так тревожно ощупывает сейчас грудь? Я до сих пор не могу привыкнуть к этому мускулистому, огромному телу, в которое заключен. Вот и остается поделиться своей болью с бумагой, чтобы избыть ее, чтобы не переполнила она меня, не разорвала мне сердце, что бьется под ладонью. Когда не находятся, не идут слова - остается рисовать на полях страниц женские профили, сердца, пронзенные стрелами, надгробные камни и прочую чепуху. Впрочем, и в этой чепухе есть свой смысл, и не зря она приходит в голову. Воспоминания пишутся для того, чтобы их читали. Возможно, и мои записи прочтут, хотя у меня такой цели нет, но в жизни, я теперь уверен, все возможно. И, что подумают люди прочитав мой рассказ? Сочтут меня за сумасшедшого, а мой рассказ - за горячечный, нелепый бред. Каждый думает о своем, а безбородый о бороде. Верблюд, размышляя о коне, непременно вообразит его горбатым. Что подумают обо мне и моем рассказе, мне сейчас не до того, хотя и не безразлично...

В купе входит Мишель.

- Милый, не попросить ли нам у проводника чая?

«Милый», «мой милый» - так она привыкла называть меня за те долгие месяцы, что я в беспамятстве провалялся на больничной койке, а она ухаживала за мной, как за ребенком. Жаль, очень жаль, что не вкладывает она в эти слова то прямое значение, которое им свойственно и которое мне так хотелось бы в них уловить! Лишь однажды она попробовала назвать меня по имени, точнее хотела, чтобы я себя назвал, но и тогда это имя оказалось не моим. Вот и обращается ко мне по привычке - «милый», «мой милый», тоже вероятно, не совсем уверенная, кто же я на самом деле.

Мишель выходит. Я на мгновенье вижу ее отражение в зеркале. И боюсь скользнуть по зеркалу взглядом - туда, где должно быть мое отражение. Знаю, что увижу чужое лицо.

Так кто же я?