Среди общественных зданий в некоем городе, который по многим причинам
благоразумнее будет не называть и которому я не дам никакого вымышленного
наименования, наход
ится здание, издавна встречающееся почти во всех городах,
больших и малых, именно - работный дом *. И в этом работном доме родился, -
я могу себя не утруждать указанием дня и числа, так как это не имеет
никакого значения для читателя, во всяком случае на данной стадии
повествования, - родился смертный, чье имя предшествует началу этой главы.
Когда приходский врач * ввел его в сей мир печали и скорбей, долгое
время казалось весьма сомнительным, выживет ли ребенок, чтобы получить какое
бы то ни было имя; по всей вероятности, эти мемуары никогда не вышли бы в
свет, а если бы вышли, то заняли бы не более двух-трех страниц и благодаря
этому бесценному качеству являли бы собою самый краткий и правдивый образец
биографии из всех сохранившихся в литературе любого века или любой страны.
Хотя я не склонен утверждать, что рождение в работном доме само по себе
самая счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека,
тем не менее я полагаю, что при данных условиях это было наилучшим для
Оливера Твиста. Потому что весьма трудно было добиться, чтобы Оливер Твист
взял на себя заботу о своем дыхании, а это занятие хлопотливое, хотя обычай
сделал его необходимым для нашего безболезненного существования. В течение
некоторого времени он лежал, задыхающийся, на шерстяном матрасике, находясь
в неустойчивом равновесии между этим миром и грядущим и решительно склоняясь
в пользу последнего. Если бы на протяжении этого короткого промежутка
времени Оливер был окружен заботливыми бабушками, встревоженными тетками,
опытными сиделками и премудрыми докторами, он неизбежно и, несомненно был бы
загублен. Но так как никого поблизости не было, кроме нищей старухи, у
которой голова затуманилась от непривычной порции пива, и приходского врача,
исполнявшего свои обязанности по договору, Оливер и Природа вдвоем выиграли
битву. В результате Оливер после недолгой борьбы вздохнул, чихнул и
возвестил обитателям работного дома о новом бремени, ложившемся на приход,
испустив такой громкий вопль, какой только можно было ожидать от младенца
мужского пола, который три с четвертью минуты назад получил сей весьма
полезный дар - голос.
Как только Оливер обнаружил это первое доказательство надлежащей и
свободной деятельности своих легких, лоскутное одеяло, небрежно брошенное на
железную кровать, зашевелилось, бледное лицо молодой женщины приподнялось с
подушки и слабый голос невнятно произнес:
- Дайте мне посмотреть на ребенка - и умереть.
Врач сидел у камина, согревая и потирая ладони. Когда заговорила
молодая женщина, он встал и, подойдя к изголовью, сказал ласковее, чем можно
было от него ждать:
- Ну, вам еще рано говорить о смерти!
- Конечно, боже избавь! - вмешалась сиделка, торопливо засовывая в
карман зеленую бутылку, содержимое которой она с явным удовольствием
смаковала в углу комнаты. - Боже избавь! Вот когда она проживет столько,
сколько прожила я, сэр, да произведет на свет тринадцать ребят, и из них
останутся в живых двое, да и те будут с нею в работном доме, вот тогда она
образумится и не будет принимать все близко к сердцу!.. Подумайте, милая, о
том, что значит быть матерью! Какой у вас милый ребеночек!
По-видимому, эта утешительная перспектива материнства не произвела
надлежащего впечатления. Больная покачала головой и протянула руку к
ребенку.
Доктор передал его в ее объятия. Она страстно прижалась холодными,
бледными губами к его лбу, провела рукой по лицу, дико осмотрелась вокруг,
вздрогнула, откинулась назад... и умерла. Ей растирали грудь, руки и виски,
но сердце остановилось навеки. Что-то говорили о надежде и успокоении. Но
этого она давно уже не ведала.
- Все кончено, миссис Тингами! - сказал, наконец, врач.
- Да, все кончено. Ах, бедняжка! - подтвердила сиделка, подхватывая
пробку от зеленой бутылки, упавшую на подушку, когда она наклонилась, чтобы
взять ребенка. - Бедняжка!
- Вам незачем посылать за мной, если ребенок будет кричать, - сказал
врач, медленно натягивая перчатки. - Очень возможно, что он окажется
беспокойным. В таком случае дайте ему жидкой кашки. - Он надел шляпу,
направился к двери и, приостановившись у кровати, добавил: - Миловидная
женщина... Откуда она пришла?
- Ее принесли сюда вчера вечером, - ответила старуха, - по распоряжению
надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она пришла издалека, башмаки у нее
совсем истоптаны, но откуда и куда она шла - никто не знает.
Врач наклонился к покойнице и поднял ее левую руку.
- Старая история, - сказал он, покачивая головой. - Нет обручального
кольца... Ну, спокойной ночи!
Достойный медик отправился обедать, а сиделка, еще раз приложившись к
зеленой бутылке, уселась на низкий стул у камина и принялась облачать
младенца.
Каким превосходным доказательством могущества одеяния явился юный
Оливер Твист! Закутанный в одеяло, которое было доселе единственным его
покровом, он мог быть сыном дворянина и сыном нищего; самый родовитый
человек едва ли смог бы определить подобающее ему место в обществе. Но
теперь, когда его облачили в старую коленкоровую рубашонку, пожелтевшую от
времени, он был отмечен и снабжен ярлыком и сразу занял свое место -
приходского ребенка, сироты из работного дома, смиренного колодного бедняка,
проходящего свой жизненный путь под градом ударов и пощечин, презираемого
всеми и нигде не встречающего жалости.
Оливер громко кричал. Если бы мог он знать, что он сирота, оставленный
на милосердное попечение церковных старост и надзирателей, быть может, он
кричал бы еще громче.
