Инфо

Глава 19

Вопреки заверениям медиков, зрение не спешило возвращаться к Алексею. Видимо, последствия электрического ожога сильнее сказались на зрительном нерве, чем все надеялись. Впрочем, отсутствие «цветной картинки» он считал наименьшим из неудобств. Благодаря своеобразному навигатору в инфополе, Леша достаточно легко ориентировался. Уж, по крайней мере, не сшибал собой углы и не проносил ложку мимо рта. Другое дело, что доступное для передвижений пространство было ограничено одной комнатой.

Которую слишком просто было спутать с тюремной камерой.

Мечник не торопился предоставить свободу действий побывавшему в плену и чудесным образом вернувшемуся из него Книжнику. Его подозрительность была понятна и предсказуема. Но Алексея все равно не отпускало смутное ощущение обиды.

Максим приходил по вечерам, приносил ужин, и они подолгу беседовали. По крайней мере, Алексей пытался воспринимать эти ежевечерние допросы как беседу. К сожалению, Мечник не старался хоть как-то облегчить его труд – он говорил сухо, а спрашивал жестко. Хотя Леша еще в первый день рассказал ему все. Все, что мог.

Тогда, оказавшись в тепле и безопасности объятий Юджина, Алексей, кажется, начал бредить. Он торопился рассказать братьям все, что видел и слышал в паучьих лабораториях. Словно боялся, что новым утром случившееся окажется страшным сном и так же, как сон, забудется. Или втайне надеялся на это.

Он говорил, бормотал, шептал, плакал. Слепо хватал протянутые ему навстречу ладони, захлебывался воздухом, теплым чаем и словами. Он впервые путал очередность событий, факты и имена.

И даже тогда он не смог вытолкнуть из сжимавшегося спазмами горла всего того, что делал с ним Дриши. Сцены насилия застыли в сознании кадрами с завышенной резкостью, и Алексей смотрел на них, словно со стороны. Как будто был не участником, а посторонним свидетелем. Однако даже этой мнимой отстраненности не хватало на то, чтобы вслух произнести фразу «он пил мою боль и мой страх».

Нет, это невозможно было рассказать. Только не Юджину, от которого исходили волны отчаянного сочувствия на грани собственной боли. Не его теплым ладоням, дарующим утешение и покой. И не Максиму, сквозь недоверчивость и настороженность которого сквозила жалость. Острая и едкая, отдающая едва ли не брезгливостью.