Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 4

Ее нашел Всадник. После ночного шторма, когда в поселке узнали, что о скалы разбился чужой корабль, туда все бегали смотреть, и дети, и взрослые. Беркут и Рассвет выпустили городских голубей; я думаю, голуби долетели быстро, потому что царские соколы прибыли на берег еще до полудня. Говорят, они нашли несколько уцелевших белых мужчин и увезли их с собой. Не знаю, зачем, но, уж наверное, ничего хорошего белых в нашей столице не ждало. На мой взгляд, там вообще мало хорошего. Слишком много важных господ живет в одном месте - значит, таким, как я, и таким, как эти белые, лучше держаться подальше. А стражники Беркута вообразили, что на этом разбитом корабле везли невесть какие сокровища. С самого утра только и разговоров было, что о сокровищах. Разумеется. Больше, чем женщины, кавойе с жевательной смолой и драки, наших шакалов интересует только золото. Корабль разбился специально для них. Ага. Я слышал, как они жалели, что не нашли белых раньше царских соколов. Ирбис даже считал, сколько золотых можно было бы получить, если продать такого в каменоломни, а сколько - если кто-нибудь из господ решит купить раба для себя лично. Много получалось. Поэтому шакалы сильно огорчались, что царские соколы их опередили. А золото, если и было - утонуло. Интересно, шакалы ждали, что оно приплывет к ним поверх воды? Услышь, Нут - дуракам нет числа на свете! Ирбис, когда, наконец, сообразил, что денег ему не видать, с досады напустился на меня. "Одуванчик, тебе делать нечего? Специально тут торчишь? Сглазил нашу удачу, да? Сглазил?" И Гранит, этот вонючий ишак, который вопит по любому поводу и без повода вообще, тут же встрял со своими "сюси-пуси, Одуванчик, если тебе нечего делать, может, придумаешь, чем меня порадовать?" Надеюсь, аманейе за рекой его порадуют. А я им лично подскажу, за какое место его лучше подвесить. Бить меня они остерегаются. Жасмина лупили почем зря, просто развлечения ради - теперь, наверное, жалеют, что он удавился и им не на ком оторваться. Жаворонка им, видимо, бить неинтересно, он - как старый мерин, которому все равно, чмокают ему или хлещут кнутом; счастливчик. Подснежник - доверенное лицо Беркута, он сам может кому угодно вломить или налить хозяину в уши, что его солдаты плохо себя ведут; с ним считаются. Да и что за интерес его пинать - все равно, что квашню с дрожжевым тестом. На мое счастье, шакалы, все-таки, не верят до конца в это подлое клеймо на моем лбу. Они знают, что силааманейе иногда просачивается, когда я злюсь - и боятся, что я их прокляну или наведу порчу. Дураки деревенские. А я иногда поднимаю руку и показываю им кончики пальцев: мол, двумя закрою ваши глаза, двумя - ноздри, одним рот, а прочее - земля покроет. Старинный жест сахи-аглийе, они тут же все вспоминают и не рискуют всерьез нарываться. Только Гранит, грязная мразь, иногда расплывается слащавой мордой и пытается меня хватать - "я же с лучшими чувствами, Одуванчик!" Я бы забил ему его лучшие чувства в глотку до самой печени, будь у меня столько сил, как они предполагают. Пока шакалы огорчались и сетовали, что им не отломилось от этой лепешки - а я пошел на темную сторону, заваривать траву ти для рабынь. Оказывается, рабыни тоже болтали об этом несчастном корабле; они тут же принялись расспрашивать меня, не видал ли я чего замечательного. Я даже пожалел, что не видал - можно было бы по-человечески поговорить. С рабынями у меня отношения разные, со стражей - одинаковые. Поэтому женщин я тихо и спокойно не люблю, иногда они мне почти милы, а мужчин почти всегда смертельно ненавижу. Бывает, устаю ненавидеть - но и тогда им не верю. У всех людей есть какие-то тормоза внутри - у меня их отрезали, я мечусь из крайности в крайность, бросаюсь в ярость или в слезы, окунаюсь в апатию, это для мужчин смешно. Поэтому лучше как можно меньше себя показывать. Я хожу вдоль стен, стараясь с ними слиться. Если срываюсь - получаю пинка, не столько от людей, сколько от Нут. Она хочет, чтобы я лучше владел собой. Я стараюсь ей угодить, она всегда права - она с некоторых пор заменила мне мать. Мне не было дела до этого корабля, до утопленников и их золота. Меня вообще мало интересует золото - что я такое могу на него купить, в сущности? Вот Подснежник - вольноотпущенник, богат, и что с того? Смотрю на него - а он смешон и гадок, разжиревший самодовольный холощеный баран. Я смотрю на него - и не могу есть, боюсь стать таким же. Не хочу выслуживаться перед Беркутом - низко, хотя он, вроде бы, не самая гнусная дрянь из всех моих хозяев. Про меня говорит "гордый, все-таки заметно, что он аманейе" - и не дает ни гроша, а из дома старается не выпускать в принципе. Гордый - это плохо, ага. Я - раб для сравнительно чистой работы. Я должен радоваться, что отхожие места чистят более дешевые рабы, чем я - но мне все равно. Я пил отвар ти и слушал, как рабыни болтают о ерунде, когда Подснежник заверещал с мужской стороны, что ему нужна моя помощь. Я вышел и увидел, что Всадник принес женщину, чужую женщину с берега. Рожа у Всадника излучала такое самодовольство, что мне захотелось немедленно скормить ему лимон. Целиком. Беркут вышел поглядеть. Она выглядела очень дорого, эта женщина, даже сейчас, полумертвая, вся покрытая солью, лохматая и ободранная, в каких-то гадких тряпках. Она была такая беленькая... похожая на белого котенка, который провалился в корыто с коровьим пойлом и еле вылез: жалкая и трогательная. И у нее в ушах были дырочки для серег, а на ободранных пальцах - она, наверное, хваталась за что-то, чтобы не утонуть - виднелись светлые полоски от колец. Кольца с серьгами Всадник, конечно, украл - а я сделал вывод, что бедняжка носила вовсе не медную проволоку. Всадник, разумеется, запросил - о-го-го. Можно купить кусок ущербной луны за такие деньги. Беркут засунул пальцы за поясок и скинул на две трети: мол, девчонка-то умирает, вот-вот совсем умрет. И тут встрял я, сказал, что надо ее отмыть и дать ей водички, а потом уже торговаться - мне вдруг стало ее жутко жаль. Уже не ребенок, нет, ей замуж пора было год-два назад, но - она выглядела как-то совсем особенно. По-детски чисто. Беркут взглянул на меня и, вроде, сообразил, что в предложении есть смысл. Велел мне и Подснежнику нести ее на темную сторону и приводить в чувство - а сам уж остался торговаться с Всадником дальше. Я так и не поинтересовался узнать, к чему они пришли: Всадник с того же дня бросил службу и уехал из поселка. Впрочем, это на ее сережки-колечки, не на плату за ее жизнь, я так думаю. Я ее вымыл. Было тяжело и приятно на нее смотреть... тело бело-розовое, молодой яблоневый цвет, кожа нежная на удивление - вся в синяках и ссадинах, но все равно видно, насколько богато это выглядит... грудь - как сливки с карамелью, надо сдерживать желание узнать, сладко ли на вкус... Когда я отмыл ее волосы от соли и засохшей пены, они оказались цвета белого золота, очень мягкими - и завивались ягнячьими колечками. Ресницы длинные, светлые... Совсем неяркая девочка, но в этом и есть главная прелесть: неяркая, степной нарцисс - из тех, что нежнее пионов. Глаза оказались кошачьи, вернее, молочного котенка - голубовато-серые, круглые. Пару раз пришла в себя, смотрела сквозь ресницы, слабо улыбалась, бормотала что-то сипло... Она выпила большую чашку холодного отвара ти, по чуть-чуть, и съела капельку меда. Я с ней целый день провозился, свалил все дела на Жаворонка. Рабыни только фыркали; она им жутко не понравилась, понятно - выстави их всех на торги, так все покупатели смотреть будут именно на нее. Бедняжка им цену сбивала. Лилия, девка сильная и жестокая, которая уже все для себя рассчитала, только базара и ждала, чтобы найти, кого охмурить, так и резанула общую правду всех рабынь Беркута: "Зря ты с ней нянчишься, Одуванчик, пусть подохнет, так всем лучше будет". Я разозлился. "Ее, милая, купит не деревенский меняла, такому она не по карману, - говорю, - ее купит князь, так что тебе она дорогу не перейдет". Лилия взбесилась, наговорила мне гадостей, сколько придумала, ее приятельницы еще добавили... веселый вечер. А беленькая уже ближе к закату очнулась. Тихонько. Взглянула на меня и улыбнулась. Я говорю: "Тебя, наверное, зовут Яблоня, да?" - а она вообще не понимает, видно по глазам, но улыбается, как маленький ребенок. Ласково. Лилия, разумеется, не смогла этого стерпеть. "Не Яблоня, - говорит, - а Белая Коза ее зовут. Кошка ошпаренная. Больше с ней возись, бесхвостый пес! Кому она нужна, немая дура?" И все ее подхалимки тут же принялись хихикать и поддакивать. Надо было бы держать себя в руках: собака лает - ветер носит. Но это иногда от меня не зависит - я сам удивился, когда почувствовал, как медь аглийе просачивается через мою кожу. Рабыни завизжали, Лилия отослала Пчелку за Подснежником - жаловаться, что я нарочно их пугаю и измываюсь над ними, чтобы к базарному дню они дурно выглядели; мне уже было стыдно и противно за эту вспышку, а обратно ничего не повернешь. Подснежник, похоже, с горечью думал о деньгах, которые Беркут отдал за беленькую - сходу пообещал, что следующее клеймо сам лично вырежет у меня между лопаток. Бараньим ножом. А беленькая вдруг его отчитала. Она встала. Я видел, что ее качает, ножки еле держат - но она встала, выпрямилась и высказалась, так славно, что я чуть не расплакался. Я понял: ей в том краю, откуда приплыл корабль, служила сотня таких, как Подснежник, а может, и мужчины склоняли головы и закрывали глаза рукавами, когда она выходила. Говорила без всякой злости. Спокойно, снисходительно. Она ему приказала не орать на меня - хотя имя "Одуванчик" произнесла как "пух", наверное, с непривычки Я догадался, что беленькая - княжна чужаков. Настоящая княжна, услышь Нут - как мне вдруг захотелось при дворе ее отца или мужа приносить ей на рассвете кавойе с медом! И одевать ее в шелк и золото, косы ей плести, касаться ее... понесло, ага. Глупо и непристойно об этом думать - но ведь беленькая сама взяла меня за руку. И я подумал: "Моя госпожа"... Я называл ее Яблоня, она меня - Одуванчик, когда умела выговорить. Если у нее не получалось, то - Пух или Крот, но она не знала, что это так звучит. У нее было другое имя - какое-то шмелиное жужжание. Мне не нравилось ее так звать - я и не звал, а другие переняли у меня. Она не рассердилась. Она попросила поесть - и я ее кормил. Потом одевал и заплетал, и она дала мне свои волосы, как княжна - своему любимому евнуху, спокойно. Все время улыбалась мне; сидела рядом, перебирала мои пальцы. Рабыни просто ядом исходили: женщин бескорыстно бесит, когда на них не обращают внимания. А Яблоня все понимала; ее личико становилось безнадежно-печальным. Ночью не могла заснуть. Я открыл дверь, ведущую в женскую часть сада, вышел посмотреть на луну - и она пошла за мной. Мы смотрели на звезды, на Ожерелье Нут, как влюбленные - смешно... Яблоня со мной заговорила. Понять ее было тяжело - но аманейе могут слышать голос души, это делает несколько понятнее слова, сказанные языком. Она спросила: - Пух, что со мной будет? Я не знал, как ей объяснить, подумал. Принес ленту для волос, взял ее за руки, сложил вместе запястья, сделал вид, что собираюсь связывать: - Ты уже не свободна, понимаешь? Она кивнула. Я чуть-чуть нажал ей на плечи - села на порог, а я хотел, чтобы встала на колени: - Рабыня. Она снова кивнула. И ее личико затмилось, словно луна ветреной ночью. Я положил на ладонь метелочку травы - и сдул: - Вот - наши жизни. Понимаешь? Яблоня кивнула и выпрямилась. И сказала - могу поклясться своим потерянным полетом: - Княжна не может быть рабыней, - гордо, грустно, горько. Не может, ага. Я тронул ее пальцы, эти светлые полоски от перстней. - Где твои сокровища, княжна? Где твоя свобода? Разве нас с тобой кто-нибудь спросит? Ее глаза повлажнели. Я думал, что она заплачет - нет, лишь качнула головой, с тихим упрямством. Взяла меня за руку - нежной теплой ладошкой. Указала пальчиком на луну: - Что это, Пух? Как это называется? Я стал учить ее выговаривать "как называется", потом - "луна". Потом мы говорили слово "Одуванчик" - стало получаться с десятого раза. До рассветной зари Яблоня выучила много слов - и стала улыбаться гораздо веселее. Яблоне приходилось нелегко в доме Беркута - она не умела жить, как все наши женщины. Рабыням она не нравилась, да и сама невзлюбила Лилию. Лилия время от времени принималась орать на нее, уперев руки в бедра - а Яблоня очень кротко стояла напротив, смотрела с жалостью, огорченно, или норовила тихонько улизнуть; доводила Лилию до бешенства. Я видел это впервые: прирожденная княжна, тихая, кроткая, гордая - и девка, рожденная другой девкой. Очень заметная разница. В саду Яблоня жила больше, чем в комнатах. Она бродила среди цветов целыми днями; я чувствовал, как ей скучно. Она развлекалась, обучаясь нашим словам, и мало-помалу начинала говорить понятно. Еще моя госпожа, ученая грамоте, хотела бы почитать книжку - но книжки в доме у Беркута отродясь не водились. Иногда ей хотелось вышивать или рисовать картинки; я вечно ругался с Подснежником, но нам не дали ни ниток, ни прочих женских пустяков - другие рабыни предпочитали бездельничать, а для Яблони никто не желал тащиться в жару до города, где есть лавки с товарами для рукоделия. Я попытался подольститься к женам Беркута, но младшие жены побаивались меня, а старшая решила не делать любезностей Яблоне: если бы не цена моей беленькой, Беркут оставил бы ее себе. Старая карга шипела на меня гадюкой, а Беркут смотрел на мою госпожу и сально ухмылялся. Пропитывал бородку маслом герани, морда лоснится, волосы лоснятся, атласная рубаха на пузе натянута... достопочтенная купеческая наружность - с души воротит. Явно считал себя красавцем-мужчиной. Надеюсь, что за эту ухмылку и гнусные мысли его распилят за рекой тупой пилой. Вдоль, ага. А еще Яблоня рассказала мне, что ей снится Нут. Вот такие дела. Она вообще не знала, кто такая Нут - Госпожа Судьбы, играющая случаем, Насмешливая Мать Событий. Называла ее "женщина-кошка", говорила, что Нут показывала две шестерки! Самое лучшее предзнаменование, самое счастливое. Яблоня не верила; говорила, что у нее было слишком много бед и слез в последнее время. Я с ней спорил - как можно не верить в милость Нут?! Конечно, у северян другие боги, но богов много, а Нут одна. Другие боги строят судьбы смертных, что-то придумывают, выгадывают, воздают по заслугам или карают злодеяния, а Нут только бросит свои кости из чисто кошачьей шаловливости - и все божественные планы канули в бездну. Нищий бродяга делается царским советником; отшельник святой жизни глупейшим образом влюбляется в юношу, богач, который только не гадил золотом, побирается с сумой - и все это шуточки Нут; кому - власть над миром подзвездным, кому - клеймо на лбу... Сильнее богов - ее каприз, ее игра, очки у нее на костях. И я пытался втолковать Яблоне, что она - избранная, моя госпожа, любимица Судьбы: сильные воины утонули, а ее выбросило на берег. И еще неизвестно, как дальше кости лягут. Но Яблоня спорила, и, в конце концов, спросила: - А для чего я здесь вообще? Зачем Беркуту женщины? Мы же ровно ничего не делаем! Он спас меня по доброте душевной или женщины его развлекают, как котята? Ведь от нас нет никакой пользы! - Никакой пользы, - сказал я, - зато вы принесете ему золото. Скоро будет базар в Данши-Вьи, Беркут отвезет вас туда и продаст. Ты дорого стоишь, Яблоня, ему нет резона продавать тебя на побережье. За тебя он хочет много золота - другие стоят дешевле. Тебя продадут кому-нибудь очень богатому. Она так растерялась, смешалась, что у меня закололо сердце: - Я же ничего не умею! Богатому человеку нет во мне прока! Девственница, подумал я. Яблоня - девственница. Услышь, Нут... - Ночные утехи, - сказал я. - Знаешь, что это такое? Ужаснулась. Вот так. Не то, чтобы смутилась - хотя была очень скромна - а прямо-таки ужаснулась, будто я сказал, что будут резать на части живьем. Вспыхнула - и разрыдалась. Схватила меня за руки, уткнулась в мои ладони мокрым личиком, обожгла дыханием... так плакала, что у меня разболелось под лопаткой. Я тронул ее волосы - чуть касаясь: - Яблоня, слезы не помогают рабам. Слезы не защищают женщин. Она подняла головку, посмотрела на меня своими мокрыми глазами - ресницы слиплись стрелами - и выдала: - Да, я знаю. Женщин не защищают слезы, их защищают мужчины. Одуванчик, дома я могла рассчитывать на многих мужчин: на родственников, на слуг отца - а тут у меня нет никого, кроме тебя. Можно мне на тебя рассчитывать? Убила. Я тут же захотел сцарапать это клеймо со лба вместе с кожей - чтобы унести ее отсюда на крыльях... вообразил, что смогу, ага. Сказал злее, чем надо: - Яблоня, я не мужчина, я - бесхвостый пес. А она, глядя мне прямо в душу, сказала: - Ты - мой единственный друг. Ты - не такой, как все здесь. Пожалуйста... Интересная вещь: если у нее совсем нет когтей, то чем это она так вцепилась в мое сердце? А? Потом мы с ней разговаривали по ночам. Сон у меня отшибло поленом, напрочь. Весь день я бродил, как очумевший или бесноватый, "подай-принеси" - и все равно, что они все там орут, а ночью - я в сад, и она за мной. Садилась рядом, обнимала за плечи - выносить такие нежности тяжело, скинуть ее ручку невозможно. Сама не понимает, что делает. Я ей как-то сказал: - Ты жестока, как все женщины. Моя душа до тебя спала себе - а ты ее будишь. Мне больно. А она посмотрела, не с жалостью, нет - всепонимающе, как воплощение Нут - и ответила: - Я не жестока, Одуванчик, прости. Просто боюсь. Я не могу жить, как эти девицы, и позволять кому попало обнимать себя. Знаешь, у меня же есть жених, он северный князь, - или она сказала "сын царя"? - это он должен меня обнимать! - Я понял, - говорю. - Но твой жених далеко, а тут мы - вещи Беркута. Чем я могу помочь? Вот тут она и выдала. Взяла меня за руки, прижала их к своей груди, смотрит, как перепуганный младенец, умоляюще, и говорит: - Выпусти меня отсюда, пожалуйста! У тебя же есть ключи, ты ходишь по дому - выпусти меня, помоги сбежать! И что я мог, шалея от стука ее сердца, ответить этой бедной дурочке? Куда она побежит, такая белая и приметная, как голубок среди ворон? Далеко ли добежит? А когда с человека сдирают кожу заживо, он очень нескоро умирает. Иногда часами мучается. Ведь вовсе не обязательно, что кто-нибудь пожалеет и прирежет, услышь, Нут! - Нас с тобой убьют, - говорю. - Мы, конечно, умрем свободными, но это будет очень больно. А она сжала кулаки: - Почему это Беркут решил, что мы его собственность?! - Заплатил деньги, - говорю. - За нас с тобой. Как за скот. Он заплатил - мы и принадлежим. - Я была ничья! - возразила она. Как мило сердилась: только глазами блестела, даже голос старалась не повышать. Ну как ей объяснишь? - Женщины и евнухи не бывают ничьи, - объясняю. - Они - как монеты: если хозяина нет, значит любой может подобрать. Фыркнула, как котенок: - Беркут меня не спросил, что я больше хочу: умереть или стать его рабыней! Девочка, девочка... Кто кого спрашивает? Что ты там видела, у себя в северной стране, во дворце своего отца?.. Мне было ее никак не вразумить. Она каждую ночь пробовала снова и снова. Целый день молчала и терпела, а ночами принималась меня мучить. Приходила и обнимала. Шептала на ухо - жарко: - Ты представь, мы раздобудем карту землеописаний. Я умею читать знаки. Или вот. Мы найдем моряка, который довезет нас до моей северной страны. Мой отец - царь, мой свекор тоже будет царь... Я отвечал, почти зло: - У меня крыльев нет! А сам думал: посмотрела бы ты на меня под этими тряпками! На мое раскромсанное ничтожество! Ну зачем, зачем, зачем я тебе сдался! Самому хотелось плакать навзрыд - люди гады, гады, гады! А Яблоня гладила мои руки, волосы перебирала, смотрела прямо внутрь - и говорила, так, что меня бросало из жара в холод: - Ты - мой друг! Пожалуйста, не плачь. Знаешь, как славно у меня дома? Все будут тебя уважать. Ты сможешь заниматься, чем захочешь... вот чем ты хочешь? Музыка... ты любишь музыку? Можно целыми днями слушать, а еще мы будем слушать, как читают самые лучшие книги... я выучусь рисовать... мы заведем маленькую собачку, самую милую... а потом у меня родятся дети, и мы будем их нянчить, да? Но я не смогу без тебя. Ты сам сказал: женщина не может быть ничья. - И не может быть моя, - отвечал я. Что еще скажешь? - Ну и что?! - возражала она. - Ты - мой слуга. Я - принцесса. Ты сопровождаешь меня к моему жениху. Так ведь можно? Вот же нелепый ребенок! Ведь верит, что серебряные лиур-аглийе, ростом с воробья, со стрекозиными крылышками, ночью положат ей в туфлю бусики, если она будет целый месяц и день слушаться старших! - Так - можно, - говорю. В душе - плача, смеясь, досадуя. Она радостно схватила меня за плечи: - Значит, ты поможешь мне? - а я промолчал в ответ, как дурак. И самое худшее во всем этом безобразии - то, что я начал принимать всерьез ее бред о побеге, о свободе, о прекрасной жизни в далеких странах... Яблоня так вела себя со мной, что я ухитрился почувствовать себя мужчиной. Ее мужчиной. Ее защитником. Слабоумный, ага. Это, конечно, не могло продолжаться бесконечно, а Яблоня думала, что может. Она даже, кажется, привыкать начала. Днем дремать, ночью убивать меня своими ласками. Какие слова говорила... как по книжке - про свою северную страну. Какие там леса, темные, страшные, полгода стоят в снегу, будто на ледниках - а под снегом замерзшие ягоды, сладкие, как мед, только ароматнее. Как она жила в святом месте, с благочестивыми жрицами - целыми днями молилась их северному богу, угрюмому, но доброму: что ни попроси, все исполнит, если с верой просишь. Какой у ее отца дворец: тысяча разных залов, выложенных самоцветами; ковров нет, а на полу целые картины из цветного камня. Свечи, свечи, свечи - даже ночью светло, как днем: господа приходят смотреть на танцы. Как ее все любили; как бросали цветы в повозку, когда она проезжала, как кричали: "Славься, прекрасная!"... А за морем у нее жених, благородный юноша - вот он сейчас ждет, и его сердце разрывается от тревоги... Как мое. Ну да. - Одуванчик, - скажет, - царевна не может быть рабыней! Сбежим! Вот на море... корабль... ветер такой, брызги, волны, словно стеклянные горы... а потом наша страна! Зеленый берег, белый дворец на нем, белее колотого сахара... Ты будешь в моей свите, всегда. Приближенным евнухом, смотрителем спальных покоев, - как-то иначе, но похоже по смыслу. - Ты - мой самый лучший друг... Лучший друг, ага. Смотритель спальных покоев. Дворец, море, царь... Какой-нибудь разжиревший в злодеяниях подонок, у которого дома полные сундуки золота и на темной стороне - десяток девочек вроде Яблони, только наших... И что я смогу сделать?! Ну что?! Конечно, Беркут не торопился, потому что ждал, когда у Яблони заживут синяки и царапины на руках. И за месяц она чуточку отдохнула и отъелась, стала вылитая розовая роза ранним утром; не мог же Беркут этого не видеть! И он на нее смотрел, и Подснежник на нее смотрел, а потом, вечерком, под виноградное вино и смолу, они устроили совет и порешили, что Яблоня уже вполне готова. То, что Беркут Всаднику отдал, вернется сторицей. Беркут позвал меня - сложно было сделать вид, что не подслушивал, а по делу мимо проходил. - Одуванчик, - говорит, - вот что, - и сунул в рот еще шарик смолы, хотя уже вполне осоловел. - Завтра собираемся, послезавтра с утра выезжаем. Оденешь свою Яблоню, причешешь, вот - сережки, - и подал серьги, серебряные, с гранатами, дешевенькие. - Она глупая и спесивая, Подснежника может и не послушать, а тебя послушает. Ты ей наври что-нибудь, чтобы не вздумала реветь или царапаться. Иди. Я поклонился - нижайше. Взял прах с ног. - Господин, можно мне поехать с тобой? Яблоня привыкла ко мне, она не станет плакать - а одна может и разреветься. У нее от слез чернеет под глазами. Подснежник ухмыльнулся: - Позволь, господин. Мне одному тяжело будет присмотреть за такой оравой женщин. Вообще, наши дела хороши, а будут еще лучше; будешь скупать новых женщин - подумай о паре евнухов помоложе. Ты знаешь, господин, я усерден, но уже немолод, а от Жаворонка мало толку - он уже совсем одурел от смолы, понимает лишь с третьего раза... Беркут хмыкнул. - Да, пусть едет. А насчет новых я подумаю... Ну, иди же, Одуванчик, не стой, как каменный! Я пошел. С сережками. Яблоня обрадовалась, когда я дал ей эти цацки. - Жаль, - сказала весело, - если дырочки зарастут. Они еще пригодятся... А отчего Беркут проявляет такую несказанную щедрость? - А оттого, - говорю, кажется, в раздражении из-за этого ее девчоночьего восторга перед пустяком, - что послезавтра на рассвете тебя вместе с другими рабынями повезут в Данши-Вьи, на базар. Наш щедрый господин приказал страже чистить лошадей, повозки уже готовят. Она превратилась в статую из мела, даже губы побелели. Схватила меня за руку: - Одуванчик, нет! - и мне в ладонь воткнулась эта дурацкая сережка, про которую она забыла. - Да, - говорю. - И все, что я могу для тебя сделать - это тебя сопровождать. Крылья у меня за это время так и не выросли. Яблоня вцепилась в меня по-ребячьи, безнадежно, что было сил, не плача, но судорожно дыша, почти всхлипывая: - Как же так? - сказала еле слышно. - Ты меня отдашь? Мы расстанемся? И меня кто-нибудь... будет обнимать... как рабыню? Я слушал и понимал, что не могу - расстаться, отдать, чтобы кто-нибудь... Я отстранил ее, легонько, нерезко. - Все в руках Нут, - говорю, так спокойно, как смог. - Как лягут кости, так и будет. У нее одна слеза перелилась через край и потекла через белую щеку. Тогда я подумал - мы проедем в часе-двух пути от Хуэйни-Аман. И если я совершенно ничего не сделаю, то не смогу дальше жить. - Не надо, Яблоня, - сказал я тогда и вытер ее щеку своим рукавом. - Слезы не помогут рабыне, только развеселят ее врагов. Улыбайся. Ты же царевна. И она - улыбнулась.