Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 7

Я писал письмо отцу, когда вернулся патруль: "...Касаюсь праха у ног Гранатового Государя, желая ему здравия, и благоденствия, и процветания на тысячу лет. Уведомляю Светоч Справедливости, что на северо-западной границе царит ненарушаемый мир. Озирая рубежи, верные воины Лучезарного видели лишь странствующих купцов, уплативших пошлину, как подобает подданным мирным и почтенным, а также кочевников-нугирэк, исповедующих веру в Костер и Солнце. Упомянутые кочевники направляются в Лаш-Хейрие, дабы потешать горожан Лучезарного танцами на тлеющих углях и глотанием огня. Горная цепь Нежити - по-прежнему крепостная стена Оплота Мира. Пришедшие из-за реки не преступают начертанных границ, а воины Лучезарного по-прежнему следят за соблюдением договоров. На вопрос Светоча Справедливости о разбойнике, прозываемом Волосатым Пауком, сообщаю: упомянутый злодей ныне пребывает на другом берегу. Воины Лучезарного выследили его банду в ущелье Трех Ветров; отребье, руководимое Волосатым Пауком, было уничтожено, а он сам четвертован и обезглавлен. Голова упомянутого Паука и его руки отправлены в Лаш-Хейрие, дабы быть выставлены на всеобщее..." - и на этом месте меня прервали. Молния влетела в мой кабинет так стремительно, что бумаги полетели на пол, а в клетке шарахнулись отцовские голуби. Секунду я был одержим желанием швырнуть сандаловый калам и заорать; пришлось тяжело брать себя в руки, глубоко вдыхать и вспоминать родовое имя, чтобы суметь аккуратно положить калам на край тушечницы. - У меня подарочек для тебя! - заявила Молния с порога. - У тебя подарок для твоего господина, - сказал я так бесцветно, как мог. - Я знаю, что ты жаждешь сглазить меня прямым обращением, но и без тебя много желающих, Молния. - Я не хочу церемоний, Ветер! - фыркнула она и хлестнула себя хвостом по бокам. - Я тоже царской крови, а здесь нет никого из вассалов! - Если бы здесь был кто-нибудь из них, - сказал я, - я велел бы ему тебя запереть. Кажется, Молния, наконец, сообразила, что сделала что-то не так. Она улыбнулась, как сумела, поклонилась, не слишком себя утруждая, и подсеменила ко мне, пытаясь совладать со своей нелепой походкой. - Я не хотела вызывать гнев повелителя, - сказала она с нежностью, не способной обмануть даже трехлетнего младенца. - Я надеялась его обрадовать. - Ты обрадуешь меня, забыв навсегда, что в мою дверь может среди бела дня ворваться женщина, - сказал я. - Не будь у тебя крыльев, я посадил бы тебя на цепь в ночных покоях. - И приходил бы ко мне по ночам? - усмехнулась Молния. Мне стоило большого труда ее не ударить. - Нет. Днем. Чтобы посмотреть, как тебя кормят битыми крысами. Молния обиделась. Великолепное зрелище. - Я всегда пытаюсь развеселить тебя, - сказала она капризно и спесиво сразу, - а из тебя льется медь вперемежку с ядом, стоит мне слово сказать. - Мне весело, - сказал я в тихом бешенстве. Я успел подобрать разбросанные донесения, голуби мало-помалу успокоились, но между нами все равно пахло озоном. - А если ты сообщишь, что встретилось патрулю - я буду просто счастлив. Я страстно желаю, чтобы ты придала своему визиту хоть видимость нужного. - Ничего особенного не случилось, - сказала Молния, дернув плечом. Ее хвост задел чашечку с кавойе - и владелице хвоста очень повезло, что остатки гущи не вылились на письмо. - Ах, прости, я не хотела... Ну полно, Ветер, я всего лишь вспомнила, как было забавно. Мы проводили караван, мы вернули заблудшего демона на тот берег, а потом мы увидали, как грибы напали на людей, представляешь?! - Ты с таким восторгом говоришь об успехах грибов, будто они - твои родственники, - сказал я. - Надеюсь, ты не опустилась до того, чтобы отдать оборотням этих несчастных? Ну просто для того, чтобы стало еще забавнее, а? Молния хихикнула: - Вот в том и дело, Ветер! Они здесь, у самых дверей! - Грибы? Молния воздела руки и закатила глаза: - Эти люди! Девица и евнух! Это и есть мой подарок тебе, вот что я хотела сказать. Эта девка сказала, что она царевна с севера, вот что! Она - бледная, как сметана, волосы у нее, как овечья шерсть, она говорит, как потаскушка-нугирэк с базара, только еще невнятнее! Хочешь взглянуть? Я закончил письмо: голова и руки подонка будут выставлены на столичной площади на пиках, больше пастухов и караванщиков никто не тронет. Других новостей нет, буду счастлив увидеть Гранатового Государя в любой миг и умереть за него, когда он пожелает. Бросил на письмо щепоть мелкого песка, стряхнул, сложил лист шелковой бумаги тоненькой трубочкой и вставил его в голубиный браслет. Вытащил голубя из клетки, сунул за пазуху, теплого. Все это время Молния смотрела на меня в нетерпеливом ожидании, будто ее бесила моя нарочитая медлительность; ее взгляд подталкивал меня изо всех сил, но я совершенно не желал что-нибудь упустить ей в угоду. Я вышел из кабинета, не торопясь; Молния меня обогнала. Она крутанулась по винтовой лестнице, пронеслась мимо стражи, как вихрь - и распахнула передо мной дверь нарочитым, слишком грубым, безобразно неженским жестом. Пленники Молнии стояли в окружении стражи и выжидательно смотрели на дверь. Увидев их, я усомнился в словах первой жены: они не были похожи на людей. Худой лохматый евнух имел прекрасные глаза аглийе. И клеймо между бровей. Я в который раз проклял людей, делающих такое с моими родичами, и в который раз пообещал богам запретить это законом под страхом смерти, если когда-нибудь получу законодательное право - но это мелькнуло в уме между прочим. Женщина... Женщина выглядела как аманейе. Не как человек. Такого я вообще никогда не видел - ее косы, лен с золотой канителью, ее глаза цвета осеннего неба, ее бледно-розовое личико... И при всем этом невозможном, необыкновенном облике - жалкая рубашонка из крашеного сандалом холста, такие же штаны, туфельки из крахмальной холстины, сложенной впятеро. Одежонка деревенской девчонки. Эта женщина смотрела на меня спокойно и смело. Удивительно спокойно и смело для бродяжки, которая поговорила с Молнией. Она не и не думала врать - действительно, царевна: глядя на нее, я видел отблеск гранатов короны ее отца. Моложе Молнии лет на десять. Ведет себя, как надо, правильно ведет себя. Разве что с трудом поднимает глаза от моего хвоста. Не видела аглийе раньше - не считая бедолаги-евнуха, которого лишили хвоста, как и всего прочего. Ядовитый шип, оружие аглийе, домашней прислуге ни к чему... мразота! Женщина сообразила, что я отметил ее интерес к хвосту - и вдруг ярко покраснела, как обычные женщины краснеть не умеют. Пунцово - словно мак по весне. Я улыбнулся: - Ты интересная... В ответ она сделала несколько уморительных танцевальных движений, отставила ножку, кивнула и снова отставила ножку. Сказав, что рада видеть нас... но, взглянув на Молнию, сочла нужным исключить ее из источников своей радости. Молнии это сильно не понравилось; мне даже кажется, она пожалела, что притащила сюда эту женщину. Во всяком случае, она выдала какую-то язвительную гадость, в которой было больше злости, чем смысла. А чужая царевна обратилась ко мне с просьбой позволить ей говорить. Да, язык у нее изрядно заплетался. Я понял, что она лишь недавно пытается беседовать с жителями Ашури, а речь ее собственного народа, сравнительно, грубозвучна и жестковата. Но говорящая была исполнена достоинства и смелости, а уважение ко мне подчеркнула, как старый посол. Разумеется, я согласился ее выслушать. Тогда царевна страстно и сбивчиво попросила жизни для своего евнуха. Неожиданный поворот. Молния обидела и перепугала ее саму, но она, осознавая себя природной госпожой, как любой из аристократов крови, решила заботиться не о себе, а о вассале. А ее маленький бесхвостый щенок, попытавшись защищать свою госпожу, похоже, облаял мою жену - и мерзавка посулила ему ужасных кар. Ну-ну. Мои вассалы слушали, приоткрыв рты от удивления. Молния удрала в башню на середине царевнина монолога - за много лет нашего злосчастного союза она успела узнать меня хорошо. - Тебе ничего не грозит, - сказал я царевне, перебив ее извинения за вид и обстоятельства нашей встречи. - Считай себя моей гостьей, никто не тронет твоего раба. Вас проводят на темную сторону, - и почти не слушая ее благодарного лепета, лишь кивнув в знак милости и понимания, поднялся в башню за Молнией, жестом позвав за собой Клинка и Рысенка. Молния стояла на смотровой площадке и делала вид, что любуется небом. Улететь в горы одна, без свиты, она все-таки не решилась: аглийе, но женщина - чревато. Она обернулась ко мне с деланным изумлением, вильнула хвостом - а я поймал хвост выше шипа и дернул к себе. - Отпусти меня! - взвизгнула Молния, тоже хватаясь за свой несчастный хвост. - Не смей! - Ты берешь прах от ног своего господина и просишь его о милосердии, - перевел я и дернул снова. У нее слезы брызнули из глаз. - Мой отец считает, что ударивший женщину достоин презрения! - закричала она, размахивая свободной рукой. - И на тебя смотрят твои вассалы! - Я не бью тебя, - сказал я. - И ты забыла - ты тоже мой вассал. Все мои вассалы должны помнить, что люди в горах - под моей защитой. Ты знаешь, что чувствуют существа, которым отрезали хвост, Молния? - Он такой же, как и ты! - теперь она вопила больше от ярости, чем от боли. - Полукровка! - Он такой же, как я, а ты станешь таким же, как он, - сказал я, взглядом приказав Рысенку подать мне саблю. - Ты будешь смешно выглядеть в полете. Молния вдруг перестала визжать. - Господин собирается действительно меня искалечить? - спросила она втрое тише, чем говорила обычно. Ее зрачки расширились во весь глаз. - Не вижу от тебя пользы, - сказал я. - Ты творишь зло и сеешь смуту. Если кому-то доставляет удовольствие чужая боль, то отчего бы ему после не насладиться и собственной? - Я не хочу, - сказала Молния шепотом. - Я вернусь к отцу. Отпусти меня домой. Я намотал ее хвост на кулак, как косу - так, что хрустнули позвонки: - Ты хочешь войны между аглийе и людьми? - спросил я нежно. - Войны не будет, Молния. Жизни подданных важнее государю Смерчу, чем удовлетворение твоих амбиций и капризов. Поэтому я отрежу тебе хвост, а тебя запру в башне на темной стороне, и окна этой башни велю забрать решетками. Молния смотрела на меня со злыми слезами. Я сжал кулак - и она взмолилась: - Я прошу господина о милосердии... - она ненавидела меня в этот момент, но наглядно осознала, что я сильнее. Царь аглийе, отдавая мне старшую дочь, явно имел в виду воспитание моей выдержки и способности к компромиссам: царевна Молния ухитрялась довести до белого каления даже его доверенных советников. Я отлично знал, что любви нет и не будет; все годы, прожитые с Молнией, я старался только обезопасить ее и сделать сравнительно безвредной. Я, царевич человеческий - противоядие гор и степи вместе. Забавно, в сущности. А ведь мужчины-аглийе ведут себя разумно и более человечно. Отчего же их женщины - почти всегда помесь скорпиона с засухой? - Я надеюсь на милость моего господина, - выдавила из себя Молния. - Пожалуйста. Я отпустил ее хвост, и она его тут же поджала. Ее взгляд блуждал по горам вокруг, избегая моего лица. - Это наказание за евнуха, - сказал я. На сей раз я не изображал безразличие, а действительно устал до утраты злости. - Как наказать тебя за женщину, я еще подумаю. Молния коротко взглянула на меня. По ее глазам я прочел, что она могла бы мне многое сказать - но ее хвост болел и она всерьез перепугалась за его сохранность, а потому оставила все свои выпады на потом. Сжала губы и побрела к лестнице, ведущей в нижние покои, поджимаясь и даже, кажется, похрамывая. Я вернул саблю Рысенку. Тот смотрел со смешанным выражением укоризны и сочувствия. - Жаль смотреть на женщину, которую обижает ее муж, да, Рысенок? - спросил я. - Я рад, что в доме господина появился евнух, - сказал Рысенок с нервной улыбкой. - Возможно, его присутствие при особе господина избавит воинов господина от женской стороны. - Если только этот несчастный ребенок справится с госпожой и ее свитой, - пробормотал Клинок в усы. - Вот если бы десяток... постарше... обученных приемам рукопашного боя... Я еле сдержал приступ истерического хохота, а Рысенку не удалось, и он фыркнул в рукав. - Хорошо, - сказал я. - Я рад, что вы веселы. Теперь - сопровождайте меня. Я отправляюсь вниз. Бойцы подали мне руки и я запрыгнул на парапет, чувствуя, как за пазухой шевельнулся голубь. Холодный ветер ударил мне в лицо - и я кинулся вниз, ему навстречу, раскрывая все свое тело одним медным крылом, звенящим мечом, вспарывающим воздушные потоки. Свист ветра, рассекаемого медью, подсказал мне, что вассалы летят следом. Голуби - птицы Нут. Посланцы Судьбы. Нут часто играет на голубиные жизни. Нет, разумеется, ни одного человека в здравом уме, кто бы рискнул стрелять в белоснежных голубей государевой почты, но есть соколы, ястребы, некоторые из аманейе, кто тоже не прочь полакомиться мясом птиц. Эти могут разметать по ветру снег перьев и лишить государя крылатого посланца. Потому с важными вестями посылают двух-трех голубей, дублирующих друг друга, а один - это уверения в почтении и любви, новости средней важности, признания и стихи. И мои депеши отцу. Светоч Справедливости ведь знает, что голуби не взлетают до окон моего дома. Он знает также, что я не могу выпустить своего посланца из окна - эти маленькие герои летают низко и медленно. Как, в сущности, смешно и странно: я планирую с горней высоты с голубем за пазухой, я лечу, сопровождаемый своими вассалами, до распадка, я лечу выше и быстрее голубиной стаи, оглядывая предгорья, над вспаханными полями, над отарами, пасущимися в высокой траве, я лечу над большой дорогой - и путники внизу, узнавая меня, машут вслед, я лечу над степью, сгоревшей от зноя, я вижу вдали гордые стены и острые башни Гранатового Города, Лаш-Хейрие - и вот тут опускаюсь вниз. Я вынимаю из-под рубахи, оттаявшей от меди, как ото льда, затаившегося голубя, поправляю шелковый браслет на красном крестике его лапы, целую - за Нут - в солоновато пахнущие перья и выпускаю. Я долго вижу в небесной глубине трепещущую белую пушинку, стремящуюся к городу. И все. Я мог бы бывать при отцовском дворе и передавать новости лично. Это стоило бы мне четверти часа полета - но во дворце меня боятся. Боятся мои тетки, боятся братья, рожденные от женщин, боятся сестры, до смерти боятся советники отца. Раньше мне казалось, что отец не боится - не испугался же он моей матери, наверное, такой же отчаянной и необузданной, как Молния - но теперь, за много лет родня и вассалы, похоже, сумели убедить его в том, что я опасен. Я кажусь будущим узурпатором. Я уже вырос. У меня хвост с ядовитым жалом, глаза, желтые, как у барса. Страшный. Теперь государь нервничает в моем присутствии; мне не хочется являться ему на глаза. И отец не хочет меня видеть; мне предписана голубиная почта. Трясущийся от ужаса гонец приезжает в мой дом, в мое Каменное Гнездо, привозит клеточку с новыми голубями, когда я выпускаю всех. Каждый раз гонец новый. Любопытно, как их выбирают? Рассказывают о Хуэйни-Аман и смотрят, кто не обольет штаны во время рассказа? Со мной вообще прекратили бы всякие сношения, но я полезен государю, двору и стране. Я - Непобедимый Ветер, я - Медное Крыло Царя. Мои воины участвуют в любых сражениях, создавая моментальный перевес сил - не у каждого царя есть кто-то, кому будут подчиняться аглийе, очень чувствительные к настоящей гранатовой крови. Мои вассалы превратили Горы Нежити в щит короны. И я пью кавойе и жую смолу - хоть не люблю ощущение бездумного покоя от жеваной смолы - с государем Смерчем, в Теснине Духов, в его дворце, называемом Гранитный Клинок. Я маршал и дипломат двора Ашури. Но видеть меня при дворе все равно не хотят. Пока я воюю, мои братья слизывают мед на темной стороне своих покоев. Отец устроил между ними соревнование в плодородии; если он осуществит, что обещал - я буду воевать и договариваться за кого-нибудь из младших рода. Я, сын царя людей и царевны аглийе, не стану устраивать смуту и рвать родичам глотку за трон. Но... Но, услышь Нут, это болит. Я подумал о женских покоях, я посмотрел на выжженную солнцем дожелта степную траву, несущуюся под ветром волнами - и вспомнил о пленной царевне, о ее бледно-желтых косах, блестящих, как пшеничное поле. Странная, чужая женщина. Вот интересно, а если - она? Если - с ней? Не Нут ли ее привела ко мне - так странно, так насмешливо, как все, что делает Нут? Я лег на низовой ветер; он плавно, как падающий лист, опустил меня к маленькой придорожной кумирне. Деревянная статуэтка Нут, укутанная в девичью шаль, стояла под невысоким куполом меж четырех резных столбов, пестрых от жертвенных ленточек, цветных лоскутков и стеклянных бус. Перед Матерью Судьбы дотлевали благовония в медной чашке. Я преклонил колена, коснулся губами пальца, пальцем - маленьких ног из потрескавшегося темного дерева: "Отдашь мне эту женщину, госпожа моя?" Пыльный, наглый, дорожный воробей чирикнул под самым ухом и вспорхнул. Знамение. Только что оно значит? "Птичка спорхнула именно к тебе"? "Ты, воробей, надоедливый и ничтожный, клюй зерна в навозе - и не чирикай"? Не орла послала, однако... Я обернулся к коленопреклоненным вассалам: - Все равно. Я уже решил. Нынче же вечером. Они склонили головы, выражая согласие, хотя явно меня не поняли.