Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 17

Господи, Владыка милостивый, спаси нас всех от погибели душ! Весь этот бесконечный и ужасный день я просидел взаперти. Кладовка, в которой меня заперли, имела единственное крохотное оконце под самым потолком, откуда, подобно как бы обструганному бруску из желтого теплого дерева, падал косой поток света. Вещи вытащили грабители, забыв лишь затертый до сальности старый матрас и обронив круглый точеный футляр с палочками сандалового курения. Я держал этот футляр в руках и вдыхал сладкий сандаловый запах, потому что иначе мне все мерещился невыносимый смрад горящего мяса. Мал был сад вокруг этого дома - и звуки, доносящиеся снаружи, резали меня, словно раскаленные ножи. В особенности ужасны были вопли женщины, исторгнувшей из груди страшные проклятия перед тем, как умереть от рук насильников - и захлебнувшийся плач младенца. Я лежал на матрасе, зажимая уши - и слышал, а молитвы не утешали и не смягчали души моей. Я не создан Господом для войны, я ненавижу войну, я ненавижу зло! Я чувствовал безнадежную тоску - и в смятении сердечном упрекал моего Господа за попущение убийцам, забыв обо всем, во что истово верил ранее. Господь зрит, не вмешиваясь - а воздаяние не от мира сего, вспоминал я, но и святые слова не утешали отчаяния. Господь зрит, не вмешиваясь - и Всезрящее Око его не источает горьких слез над разбитыми судьбами и сломанными жизнями творений его?! Я измучил себя, пытаясь вместить эту мысль - но не вместил. К вечеру жажда от жары, пыли и запаха дыма стала нестерпимой. Я молитвою боролся с гордыней, мешавшей мне обратиться к стражникам с просьбой о глотке воды - но к гордыне присоединился и разум, говорящий, что эти люди, нечестивые и жестокие, поносящие меня за то, что охрана моей особы отрывает их от приятных занятий вроде разбоя и убийства, лишь позабавятся моей нуждой, а воды не принесут. Говорил же один из них, ражий мужичина, заросший шерстью по глаза: "Этот монах продал душу Тем Самым и знает чернокнижие. Недаром же он понимает безбожный лепет язычников" - а второй, бритый, косоротый, отвечал: "Его высочество поглядят, не поманил ли этот отступник своими голубями нечистую силу - и, коли поманил, сожгут поганца на соломенном костре, не глядя на его балахон, подпоясанный вервием". Они оба забыли, что я - писец Иерарха... да, признаться, я и сам начал забывать это. Когда спустились сумерки, я задремал, точнее, начал проваливаться в мутное забытье, в гулкое пространство снов, где вопли перебиваемы были молитвами, а колокола звенели в моей голове, вызывая темно-багровые волны боли. Сон был весьма тяжел и бредов, но его приход все равно радовал меня - и я старался не шевелиться, дабы не спугнуть его благодетельного полубеспамятства. Ведь даже дурной сон - лишь сон, и он добрее дурной действительности. Сон уже становился глубок - я все бродил по каким-то мрачным закоулкам, скользя в крови, обильно заливающей раненую землю, всею душой надеясь выйти на свет - но сонные видения прервала резкая боль в боку. Я открыл глаза и увидел солдата, стоящего надо мною со свечой; рассудив, что он пнул меня в бок сапогом, я поспешил сесть - не особенно, впрочем, надеясь избежать новых унижений и мерзостей. - Монах, - сказал солдат с гнусной ухмылкою, - иди за мною, его высочество звали тебя. Мои охранники загоготали злорадно; я вышел из кладовки, стараясь не хвататься за стены и держаться на ногах поувереннее. Не сомневаясь, что принц приказал расправиться со мною, я читал про себя отходную. Не могу сказать, чувствовал ли страх, или только тупую усталость, отчаяние и злобу, тлеющую в душе, подобно угольям. На улице сделалось свежее и стояла такая густая темень, какой никогда не бывает летом у нас на севере. Меня и моего конвоира сопровождал молодой солдат с факелом; за рваным кругом света, бросаемым факельным пламенем, мрак стоял стеною - и только странные зеленоватые огонечки, словно болотные блуждающие огни, реяли вокруг, как напоминание о неприкаянных душах. - Что это? - спросил я бессознательно. - Светящиеся букашки, - хмыкнул конвоир. - Иди быстрее. Богатый дом, где, как видно, остановился принц со свитой, окружал обширный сад; окна ярко светились сквозь переплетения веток. Огненные букашки летали между дерев, чертя черный воздух своими зеленоватыми пламенами. Пахло розами, горелым и падалью. Конвоир втолкнул меня в сени дома, не входя сам. Там другие солдаты схватили меня за руки и так дотащили до покоя, из двери которого падал свет многих свечей, слышались голоса и отчего-то нестерпимо тянуло мертвечиною. Бенедикт, чья пропитая физиономия вся обвисла и посерела, выскочил мне навстречу со словами "Во имя Господа!", будто хотел показать, что считает меня братом-таки, хоть и другого круга. - Под Взором Господним, - отвечал я, скорее, машинально, нежели благочестиво, удивленный без меры. С чего бы ему приветствовать названного отступника? Не он ли первый кричал еще на корабле, что я забыл смирение и стыд, погрязнув в отвратительных и неназываемых грехах? - Войди сюда, - сказал Бенедикт. Я вдруг заметил, что он чувствует сильный страх, и удивился еще больше, но вошел в покои принца. Моим глазам предстало дикое зрелище. Антоний сидел на сундуке, поджав ноги, с выражением раздражения и злобы - но детского раздражения и детской злобы, я бы сказал. К ним примешивалась беспомощность - что вовсе не было похоже на обыденное выражение принца. Свита Антония жалась к стенам; солдаты остановились на пороге. Напротив принца, вперяясь в него глазами, стоял труп. Мертвый раздулся и почернел, но я узнал по слишком коротким русым волосам и по камзолу континентального покроя, испачканным землею и пеплом, барона Жерара, который иногда казался мне меньшим мерзавцем, чем прочие приближенные Антония. Воздаяние - не от мира сего, вдруг вспомнил я, и стыд окатил меня жаром с ног до головы. Стыд - и жалость. Воздаяние показалось мне настолько чудовищным, что я тут же простил Жерара в душе своей. Лишение могильного покоя жесточе, чем адские муки, подумал я. Ему?! Почему же - именно ему? Есть ужасные злодеяния, о которых я не знаю? - Монах! - окрикнул Антоний. - Хватит глазеть! Убери его отсюда! Надо признать, он хорошо держал себя в руках. Я услыхал в голосе его и в словах обычную безаппеляционную уверенность, что все исполнится по его желанию сим же мигом - но глаза выдали спрятанный в душу ужас. - Ты не командуешь над выходцами с того света, - отвечал я резко. Мы как-то сравнялись; мне стал безразличен его мирской титул - а Антоний, похоже, даже не заметил этого. - Ты-то что можешь?! - сказал он насмешливо. - Замолчи и не мешай, - сказал я. Впервые он, кажется, услышал мои слова, уставился на меня потрясенно, но замолчал. Бенедикт ткнул меня в спину, что я понял, как предостережение - надлежит, мол, разговаривать с принцем более почтительно - но мне уже не стало дела до мирских приличий. Я подошел к мертвому ближе, молясь про себя о его бедной душе. Он стоял ко мне боком; я окликнул его: - Жерар, бедный мертвец, скажи, что лишило тебя благородного покоя могилы? Кто-то из солдат хмыкнул и пробормотал: - Как это он скажет тебе, мертвый? - но труп очень медленно повернулся ко мне и принялся вдыхать. Это вовсе не напоминало легкий вздох живого существа - бедный Жерар весь напрягся, выпучил глаза, разинул черный рот и начал мучительно заглатывать Божий воздух с хрюканьем и всхлипами, подобно старым мехам. Втянувши довольно, Жерар начал медленно выпускать его из омертвелой гортани - в бульканьи и шипении послышались невнятные слова: - Ва... высо...ество... гыоб Муаниила-а... в ыуках грязных я...ычников...ва-айна за веыу... обессмеытит ваше имя-а... Я содрогнулся. Бенедикт за моей спиною бормотал "В очах Твоих, в деснице Твоей" - и я слышал, как дрожит его голос. Антоний откашлялся и спросил ледяным тоном: - Какого демона это значит? - И я бы хотел знать, что это значит, - сказал я. - Может, ты обсуждал с Жераром войну за веру? Кажется, он чуть растерялся, но тут же сказал с пренебрежительной миною: - Да, я выслушал его. И что? Мертвый вперил в его лицо невидящие глаза, безмолвно открывая и закрывая рот, словно бы в отчаянной мольбе. Кровь бросилась мне в голову. - Что? - переспросил я, еле сдерживаясь, чтобы не отхлестать принца по лицу. - Жерар предложил тебе повоевать здесь, а ты счел это занятной идеей?! - Допустим! - рявкнул Антоний, по виду, тоже обуреваемый желанием ударить меня. - Так что из того?! - Он толкнул тебя на грабеж и убийство, прикрытые благочестивой целью, - сказал я, сжимая в кулаке Всезрящее Око, так что острые уголки его впились в мою ладонь. Боль эта отчасти уняла мой гнев, и я смог говорить спокойнее. - Земля, которую ты залил кровью с его подсказки, его не принимает, видишь ты? Он пришел молить тебя о помощи - ты же его сюзерен! Антоний, как видно, тоже едва держа себя в руках, и обдирая, дабы успокоиться, узкую полоску кружева на манжете, процедил сквозь зубы: - Чем я помогу ему? Это дело таких, как ты - заботиться о душах, телах и прочей требухе! - Ты еще можешь все исправить, - сказал я столь проникновенно, сколь достало сил. - Прости его, дай ему простить тебя, покайся - и уводи отсюда людей. Мертвых не воскресишь, но мы можем, по крайней мере, не множить зла... Небольшое время Антоний слушал молча, и я наблюдал, как лицо его багровеет. Потом, не выдержав, вскочил, чуть не сбив мертвеца с ног, и, сжимая кулаки, изрыгнул отвратительное ругательство: - Срань Господня! Да что ж мне теперь, ради его удовольствия бросить кампанию, которая так славно начинается?! Пусть, значит, гроб Муаниила так и будет у язычников, да? И пусть они тут Тех Самых тешут?! Так, по-твоему?! - По-твоему, это славное начало?! - завопил я. - Да молись же о даровании здравомыслия, ты бредишь! - Этот город уже наш! - вскричал Антоний. Он так двигал локтями, что задел мертвеца - и, кажется, не заметил этого в запальчивости. - Вся эта земля, нечистый ее возьми, будет моя! И, если трусливые святоши, вроде тебя, не будут скулить, пятиться назад и предавать меня на каждом шагу - то уж в этой Асурии воссияет, чтоб она провалилась, свет истинной веры! - Да ты бы разобрался с собственными грехами, прежде, чем обращать других, - сказал я с досадой. - Вы притащили сюда свою грязь - ты и твой Жерар - а еще обвиняете хозяев этой земли в том, что они тешут Тех Самых! Тебе же сейчас возвращаться страшнее, чем идти вперед - ты ведь, видит Господь, боишься, что твои головорезы обвинят тебя в трусости и предательстве... Антоний схватил меня за балахон на груди и притянул к себе. - Если ты не заткнешься, клянусь Всевышним, я прикажу содрать остатки твоей шкуры! И не убью тебя, не надейся, мучеником тебе не бывать! Просто буду таскать за обозом на поводке, как паршивого щенка... - Да изволь! - выдохнул я, чувствуя на своем лице столь ужасную усмешку, что сам себе поразился. - Ну пусти! Я пойду - к обозу или куда там? - а ты можешь наслаждаться обществом мертвого Жерара! Сколько угодно! Антоний выпустил меня и замолчал, дико разглядывая мое лицо. Он весьма напоминал человека, оглушенного неожиданным ударом - и я нанес еще один: - Любопытно, сколько мертвецов будет таскаться за тобою к концу этой грязной затеи? Антонию, как видно, в тот миг было очень нужно на ком-нибудь сорвать сердце - и он влепил затрещину барону Альфонсу, который наблюдал все это действо, едва не падая в обморок, а потом рявкнул на Бенедикта и солдат: - Пошли вон отсюда! Это вам не балаган! Бенедикт подскочил, подобрал полы балахона, словно бы, прости Господи, юбку, и выскочил из комнаты, а солдаты выскочили за ним. Бледный Альфонс, прижимающий ладонь к горящей щеке, и Стивен, на чьей румяной и глупой физиономии не отражалось ничего, кроме гадливости при виде мертвеца, остались в комнате, но им явно весьма хотелось уйти. Я стоял и ждал, чем все это разрешится. - Ты зря позволяешь себе такой тон, - сказал Антоний почти миролюбиво. - Я - принц, ты вынуждаешь меня поступать круто, ты слышишь? Я промолчал. - Чего ты добиваешься? - спросил он. - Я очень хочу пить, - сказал я. Альфонс протянул мне кувшин с водой - и я напился прямо из кувшина, подобно деревенскому парню в сенокос. Антоний смотрел, как я пью, потом спросил, тише обычного: - Ты уберешь труп? Жерар с чуть слышным звуком, похожим на скрип, повернул голову и посмотрел на меня помутневшими незрячими глазами. Мне было жаль его до слез; я жаждал помочь ему отнюдь не ради избавления принца, но лишь ради его собственного загробного покоя - только это было совершенно недостижимо. Я мог только молить Господа о его бедной душе. Антоний ходил по комнате взад-вперед, бросая на меня взгляды, исполненные нетерпения и сдержанной свирепости, и сильно мешал. Его бароны глядели умоляюще. Момента, когда мертвый исчез, никто не уловил. Он не растаял в воздухе и не вышел сквозь стену - он был и перестал быть, и это отчего-то вызывало ужас. Но бароны все-таки вздохнули с облегчением, а Антоний радостно сказал: - Ну, похоже, ты стоишь больше, чем кажется, святоша! - Не обольщайся, - сказал я устало. - Он вернется. Антоний хлопнул меня по спине - так, что от боли у меня потемнело в глазах. - Да вряд ли... Ладно, так и быть. Я тебя прощаю, брат... как тебя там? Я бы мог много ответить на это, но промолчал.