Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 24

 Степь лежала под нами, белесая от зноя, но с гор дул прохладный ветер. Он стелился понизу, освежая жухнущую траву и давая странникам, идущим и едущим по большой дороге, ведущей в Данши-Вьи от Лаш-Хейрие, дышать полной грудью. Этот встречный поток мешал лететь низко, сбивая строй и раскачивая моих птиц - заставлял подниматься выше, вместе с теплым и легким дыханием степи. Керим - слева, Рысенок - справа. Путь предстоял долгий; я знал, что бойцы, как и я, экономят силы. Мы легли крыльями на ветер, ловя восходящие течения, и уподобились орлам, способным парить нескончаемо долго; лишь редкие взмахи крыльев сохраняли высоту. Степь разворачивалась внизу раскрашенной картой. Птицы видят землю именно так, и именно из-за этого прекрасные карты, которые рисуют на пергаменте из кож горных козлов художники Теснины Духов, стоят на базаре в Лаш-Хейрие и даже в Саранджибаде не меньше, чем по сорок золотых за штуку. Торговые пути обозначаются тонкими золотыми линиями; в действительности, дороги выглядят узкими светлыми полосками в желтоватом, сером и зеленом. Пасущееся стадо кажется клубком копошащихся мышей, караван раскрашенных повозок огнепоклонников на тракте растянулся рядом цветных коробочек, запряженных котятами - мы поднимаемся выше, и все живое превращается в горстку шевелящихся букашек на широком полотне степи... Дороги - жилы, по которым течет кровь Ашури и ее золото... Они то там, то тут пересекают степь в волнах несущейся под ветром травы; сверху, впрочем, волн не видно, трава под крылом - как серо-зеленая ткань, расстеленная неизмеримо широко... Горы, к которым мы держим путь - пограничный рубеж Ашури, ее крепостная стена; пики сияют под ярким солнцем, белые и голубые, будто в них отражается небо. Ашури - горы, и Ашури - степь. Весна становится летом, и маки в Ашури уже начали облетать... Люди - жители Ашури, и птицы - жители Ашури... А вдруг птицы со своей высоты видят чуть дальше? Они видят с небес, как горит степь, как земля от горизонта до горизонта превращается в траурный покров. Они видят мертвый город в предгорьях - и сверху это похоже на выветрившийся скелет с зияющими провалами обвалившихся крыш, с торчащими ребрами балок, между которых гуляет ветер, с сухими бассейнами, засыпанными пылью. А ведь когда-то там сияла вода, когда-то там зеленели сады, когда-то там шумел базар, играли дети... Может, поэтому, лучшие воины на свете и не затевают войн первыми? Я не хотел об этом думать. В полете не надо думать о земле. Стоит начать думать о земле, как тут же придут мысли о Яблоне. И о малыше - не хочу думать, я слишком далеко, услышь, Нут. Что она почувствовала? О чем догадалась? Откуда у нее силы смеяться, когда хочется плакать? Бедная, бедная Яблоня, моя маленькая девочка, слишком маленькая для слишком большой беды... Нельзя об этом, нельзя. Вот если бы существовали на свете голуби-аманейе, волшебные птицы, летящие со скоростью мысли - не к гнезду, а в руки к любимой... Услышь, Нут, я взял бы за пазуху такого голубя, чтобы прислать ей два жарких слова и ждать ответа! Пустые, пустые мечты... Остается лишь надеяться на ошибку Керима. Северяне, только северяне. Слетаем, победим и вернемся. Не думаю, что чужакам особенно помогут их огненные жерла - с нами Солнечный Пес. Только увидим тот прибрежный городок. Убедимся. И после - пусть за северян вступится их единственный бог - им никуда не деться. Нам пришлось перебираться через Хуэйни-Аман, а это всегда совсем непросто. Сильное соленое дыхание океана сшибается здесь с ледяным ветром снежных вершин; над горами вечно длится поединок ветров. Уже в Теснине Духов мы ощутили его мощь: парить, лежа у ветра на спине, больше не удавалось, приходилось напрягать мускулы и работать крыльями, отталкиваясь от встречных воздушных струй. Наш полет замедлился. Город птиц, Агли-Лаш, жался к горному склону прямо под нами. Путей по земле, которыми до города могли бы добраться люди, почти не существовало - город висел над пропастью ласточкиным гнездом, серо-розовый, как горный гранит, и зеленый от высокогорных сосен. Замок государя Урагана, Гранитный Клинок, втыкался в небеса, похожий на отдельный горный пик. Здесь всегда существовали совершенно независимо от предгорий. Здесь пекли сладкие лепешки из розовой муки, смолотой из бши, злака, растущего на крохотных полях в распадках, и делали пресный сыр из молока горных коз, пасшихся на неприступных кручах, куда не ступала нога человека. Здесь ковали металлы, выделывали кожу и пряли шерсть; только крайняя нужда могла бы заставить птиц спуститься с небес. В жаркий полдень в воздухе над городом было тихо; в такую пору птицы были заняты делами на твердой земле, только птенцы с писком носились невысоко над крышами, затевая догонялки и воздушные бои. Взрослые провожали нас взглядами, приветственно вскидывая руки. Удачи соколам государя! Удачи смертникам государя... Здесь добры к нам, здесь это не произносят вслух. Мне всегда нравилось это место. Почти все мои воины-полукровки чувствовали себя здесь лучше, чем в степи - и были тут гораздо более желанными гостями. Полуптицы, полулюди... Вероятно, больше птицы, чем люди. Люди всегда считали их ужасом, злом и отщепенцами, плодом тяжелого греха, позором, чем-то таким, от чего лучше всего избавиться в младенчестве; птицы всегда смотрели с жалостью и пониманием, как на тех, кто умрет, не оставив следа в своих детях. Разве удел воинов-смертников - не лучшая доля для таких, как мы? Так от нас останутся песни, иначе не останется ничего - вот что говорили мои боевые товарищи. В сущности, мы все обречены игрой Нут на пожизненное одиночество: нет ни жен, ни любимых бесплодному камню смешанной крови. У некоторых моих солдат тут живут подруги-полукровки, еще более несчастные и неприкаянные существа, чем мы сами - печальный союз, безнадежная любовь. Только я, принц - исключение, меня спас от одиночества Гранатовый Венец отца... о нет, Яблоня, Яблоня! Две шестерки, услышь, Нут! Маленький Огонь, драгоценное дитя с гранатовой кровью, со смешанной кровью, с несчастной кровью. Если древнее поверье говорит правду, сын полукровки обзаведется своими сыновьями - но как это проверить? Ведь сын полукровки - сказочное диво, вроде молодильных яблок... Маленький Огонь, невозможное, чудесное дитя... Подарок от Яблони. Если древнее поверье говорит правду, очень сильная страсть сжигает любое проклятие. Скорее всего, второго сына не будет - но это уже и не важно. Лишь бы Огонь успел вырости, в четырнадцать лет птенец уже сразится за мать и за себя, услышь, Нут! О, с каким легким сердцем, даже имея в виду смерть, всегда стоящую за плечами, я бы отправился на эту войну - за Яблоню, за малыша - если бы точно знал, что во Дворце им ничего не грозит! Тени, конечно - это стена нерушимая, но существуют старые правила и существует царь теней, которому ничто не указ. И еще существует слово моего отца... Маленькая Яблоня права; мы нарушаем все запреты... Отважная девочка моя, соратник и возлюбленная, если я умру, вы, ты и сын останетесь одни против целого мира... Как-то суметь вернуться и вернуться поскорее, защищать тебя, защищать вас... Не думать об этом, не думать! Пролетая Тесниной Духов, мы несколько потеряли высоту. Над городом стремительный воздушный поток подхватил нас и понес между каменными стенами к горе Хаг-Амани, Демонову Трону, высочайшему пику гор Нежити. На этой вершине не бывало ни людей, ни птиц; каменный клык, врезающийся в небеса и покрытый льдом, на котором не растет даже мох, окруженный сворой вечно воющих ледяных ветров - неподходящее место для живых. Надлежало обогнуть пик, пролететь над горной цепью и дальше пустить под крыло побережье - заодно хорошенько его оглядев. На полдороге к Хаг-Амани к нам присоединились бойцы из Каменного Гнезда, к которым я еще затемно послал Рысенка с письмом; теперь меня сопровождала внушительная армия. Не думаю, что преодолеть перевал, карабкаясь с камня на камень, было бы намного труднее, чем перебраться за эту стену бушующего холода. Разве что - дольше. Здесь, на страшной высоте, ветер так ярился, что строй воинов превратился в широкую дугу - каждый выбивался из сил, пытаясь не дать воющим вихрям отшвырнуть себя назад. Каждый глоток разреженного ледяного воздуха давался с трудом. Тяжелая работа согревала наши тела; наледь таяла и стекала с нагревшейся меди горячими струями. Обычные птицы, отважные маленькие странники, покрытые перьями, гибли здесь десятками, когда осенью прилетали в наши степи с далекого севера; нам, медным демонам, пришлось спуститься вниз по ту сторону горной цепи и отдышаться, лежа распластанными крыльями на прохладных волнах морского бриза. Синий и безбрежный океанский простор открылся нашим глазам, сливаясь с небесной синевой. Мы повернули вдоль побережья; я вел воинов, как гусь ведет стаю - клином, расширяя обзор, давая моим товарищам наблюдать за землей. Голуби, прилетевшие без почты, были отмечены браслетиками аквамаринового цвета - побережье, но где именно на побережье? Крохотные селения, домишки из красной глины, сады, успевшие отцвести, рощи магнолий, жестколиста и сосен, игрушечные суденышки рыбаков с лоскутками косых парусов - все это выглядело так мирно и спокойно, будто война - это неправда... Если бы так и было, милая Нут! Мы летели вдоль побережья до вечера. Воздух уже сгустился и потеплел, а тон облаков приобрел золотисто-розовый оттенок, когда я вдруг увидал впереди и внизу эту сигнальную башню - разбитую вдребезги, на черепки, как не может разбиться башня, если под нею не содрогнулась земля. Я скользнул вниз в холодном воздушном потоке - и мне стало холодно не снаружи, а изнутри. Чем ниже я спускался, забыв про свиту и воинов, тем четче и ужаснее представало то, что осталось от города. Огненные жерла, вспомнил я. Чугунные шары, врезающиеся в глину городских стен и ломающие ее, как брошенный камешек - хрупкие стенки глиняного горшка. Что же в этот миг происходит с людьми? Я развернулся, спускаясь еще ниже; армия закружила над городком - еще недавно живым, но уже мертвым, это было видно даже сверху. Дома на берегу, дома у городской черты превратились в пыльные обломки, сады - в запыленное месиво сваленных деревьев и сломанных веток. Дома в центре города обуглились и почернели от копоти - и на улицах повсюду мы видели черные груды углей, обгоревшие остовы телег, сараев, коновязей... Свои, царские соколы, мстители и заступники в небе над городом - и никого, кто махнул бы рукой. Живых не осталось?! Все мертвы?! Мне померещилось движение в саду, окружавшем прекрасный дом с высокой голубятней - жилище владельца этих земель, руки царя на побережье. Пролетая мимо башни, я увидел, что голубиный вольер пуст - птиц без писем выпустили отсюда. Я сложил крылья и спикировал в сад, стряхнув с себя медь у самой земли; Филин, Рысенок и Керим, сопровождавшие меня, опустились рядом. Мои ноги еще не коснулись травы, когда я понял, насколько чудовищно представшее моим глазам. Место, где еще недавно был цветник, заросший поздними тюльпанами и лилейником, зияло проплешиной темно-красной земли, успевшей обветриться и посветлеть. Мертвые цветы, выброшенные вместе с земляными комьями, валялись по краям этой могилы, слишком широкой - и, судя по запаху, недостаточно глубокой для могилы, выкопанной хорошо. Садовая лопата, выпачканная землей, стояла, прислоненная к вишне - а рядом, на коленях, сидела не укрытая плащом старуха, по виду - древняя, как степь. Ее рубаха и шаровары, вымазанные свежевыкопанной землей, засохшей на ткани слоем красноватой пыли, почти потеряли первоначальный цвет, а исцарапанное ногтями пергаментное лицо выражало безмятежный покой безумия. Она наблюдала за мной и моими бойцами снизу вверх, перебирая поредевшие лохмы седых волос - и вдруг беззубо улыбнулась. - А, - пробормотала, щуря глаза от вечернего солнца, - гранатовый сокол прилетел... Все-таки прилетел, Нут слышит... а мы вот давно уже ждем тебя, сокол - я и мои девочки, мои тихие, тихие девочки... - и погрузила пальцы, на которых запеклась корка глины и крови, в землю, будто в волосы ребенка, нежно. Я присел на пыльную траву рядом с ней, не в силах вообразить утешение для этого горя. Рысенок, нагнувшись к ней, тихо спросил: - Дочери? - Внучки, - отозвалась она охотно, почти весело, как о живых, лаская земляные комья. - И невестка, Светлячок, так ее зовут. Самая младшая невестка... тихая, как все... они так спокойно лежат, мои ягнята... как я уложила - так и лежат, услышь, Нут... Сын ушел, не послушался матери, и внучата ушли... воевать... будто им не хватило войны... Но девочки все лежат, благодарение богам... Послу-ушные девочки... Я слушал, постепенно осознавая степень ужаса, скрывающуюся в ее словах. Никто из нас не мог бы ей помочь, это было выше не только человеческих, но и демонских сил. Теперь я хотел только найти виновных во всем этом и убивать, убивать без счета, чтобы воркование старухи перестало звучать в ушах. Я встал, расправляя крылья - она все продолжала ворковать о тихих девочках, о мертвых девочках, о Чайке, и Фиалке, и Камелии - и тут в небе над садом появились Месяц и Клинок, пронеслись низко, качнув крыльями, звали с собой. Я взлетел с облегчением, будто видеть и слышать старуху было более кромешной болью, чем любая пытка; Месяц повел меня, показывая дорогу - и спланировал к храму Нут, окруженному рощей криптометрий. Мои солдаты подняли с земли статую Матери Судьбы и укутали ее в чей-то плащ - но я видел отколотые пальцы на ее керамической ступне и грязь на изломе, подобную коросте на заживающей ране. Я не сомневался, что храм ограбили больше для забавы, чем из корысти - палочки благовоний втоптали в песок, а черепки священных чаш валялись вокруг вперемежку с лоскутками и бусами пожертвований, ободранными с храмовых колонн. Было дико думать, что Нут причинили боль и нанесли оскорбление просто по глупости или из нелепого желания крушить все, что попадется на глаза. Одухотворенная храмовая статуя... и послушные девочки безумной старухи... и бессмысленный нелепый разгром... и стены, сломанные железом... Такого мне еще не приходилось видеть - а древние летописи давно канувшей в Великую Серую Реку войны с северянами не упоминали о подобном. Месяц тронул меня за плечо: - Пусть господин идет со мной. Я пошел. Цветник богини, где росли любимые ею благословенные пионы, тоже превратили в могилу. Здесь была такая рыхлая земля, ее показалось легко копать - и могилу выкопали с размахом, яму, куда можно было уложить целую деревню... только яма была пуста. Песок, земля, уголья, комья глины, пропитанные кровью, позеленевшей от жары, разлетелись в стороны, когда они вставали. Я смотрел на взрытую землю - и видел, как они отряхивали с себя пыль вместе с кусками обугленной плоти, вместе с обгоревшими пальцами, с клочьями спекшейся кожи, с металлическими побрякушками, частично вплавившимися в когда-то живое тело, а частично - осыпавшимися, как прах... Их жгли, но не сожгли до пепла, думал я, глядя на выемки, оставленные на песке обгоревшими коленными чашечками и беспалыми ладонями. А кому-то перерезали горло или вспороли живот, думал я, глядя на какие-то обветрившиеся, темно-бурые длинные кусочки плоти, похожие на вяленые кишки... Их убили и бросили в эту яму, выкопанную второпях возле оскверненного храма, на месте цветника богини. Они встали и ушли. За ушедшей армией? Рысенок крикнул издали: - Я должен показать вам всем и господину еще кое-что! Чтобы увидеть Рысенка, мне пришлось завернуть за угол храма. Здесь, в роще, чужаки похоронили своих убитых: глубокие могилы отметили шестами, на одном из них висело символическое изображение глаза, серебряное, с кусочком бирюзы вместо зрачка, на длинном шнурке - священный символ северян. Глаз их божества за ними не уследил: могилы были разворочены и пусты. На краю одной из них валялся пропитанный кровью пыльный плащ; под слоем песка на дне блеснул металл отточенного лезвия - кого-то похоронили вместе с его оружием - но тел не было и здесь, они выбрались наружу, оставив на краях ям борозды, проведенные пальцами, и вмятины от колен. Впрочем, не все мертвецы ушли далеко: между стволами двух криптометрий был распят труп молодого рыжего северянина, уже изрядно тронутый распадом, в пропитанных чем-то буром рубахе и штанах. Его лодыжки и запястья привязали к деревьям мертвыми узлами, а после этого, очевидно, швыряли в его тело все острые предметы, которые сумели найти. Из груди мертвеца еще торчала пара ножей, совершенно не боевых, таких, какими хозяйки в деревнях разделывают тушки гусей и кур - а в плечо глубоко воткнулся топор. Еще несколько ножей валялись вокруг. Элегантный стилет с витой рукоятью - не оружие, вещица женщины, опасная и забавная игрушка - торчал у мертвого в глазнице. Когда я подошел ближе, мертвый, до того совершенно неподвижный, вдруг дернулся, так, что и я вздрогнул от неожиданности. Глаз трупа, проткнутый железом, вытек, второй глаз закатился под веко - но я отчетливо почувствовал на себе его отчаянный взгляд. Думаю, что именно отчаяние заставило мертвого задергаться резкими механическими движениями в безнадежных попытках освободиться; позеленевшее мясо разъезжалось до костей в тех местах, где в него врезались веревки, но мертвый рвался, не обращая на это внимания. Мои воины собрались вокруг и глядели на него, смешав отвращение с жалостью. - Да, - сказал Керим, растирая в пальцах листок мяты, - остальные его тут бросили, а сами отправились догонять армию. А бросили они его за то, что он разбил статую Насмешливой Матери Случая, и господин, наверное, заметил, что северяне к этому наказанию тоже приложили руку, потому что они многое поняли, когда умерли. - Северяне? - спросил Филин. - Это вряд ли... Керим, доказывая свою правоту, поднял один из ножей, выпавших из гниющей плоти. Кинжал чужой работы, с плоским лезвием, с непонятными знаками, гравированными вдоль клинка. - Нож чужой, а рука, которая его швырнула? - возразил Рысенок. - Мертвые понимают много, - сказал Керим, поведя плечом. - Швырнула этот ножик, я думаю, рука его владельца, а потом владелец ножика ушел вместе с другими мертвецами, и ушел он не на тот берег, а воевать, ушел вместе со своими товарищами - воевать с оставшимися в живых. Тот, кто понял, что проклят, и понял, кем проклят, и понял, за что проклят, а потом решил искупить это проклятие хоть отчасти - вот кто хозяин этого ножика, если кто-нибудь хочет знать, что я думаю. - Мертвецы считают северную армию злом? - сказал я. - Они отправились мстить северянам? - Да, - сказал Керим. - Но пусть царевич не обольщается. Те мертвецы, которые встали из этих ям, конечно, напьются крови северян и лягут обратно - но то, что здесь произошло, разбудило не только этих несчастных, оно подняло и других, тех, кто умер уже давно. Тех, кто ушел на другой берег злым и голодным, тех, кто только и ждал возможности вернуться и утолить голод - и тех, кому будет абсолютно все равно, чьей кровью утолить жажду, чужой или нашей. - Ночью северянам предстоит нечаянная радость, - усмехнулся Месяц. - Помешаем ли их веселью? - Как бы то ни было, - сказал я, - ночь мы проведем здесь. Мы прольем по капле крови в эти оскверненные ямы и будем петь для бедных теней, а потом будем спать в этих домах. И может быть, наше живое тепло не даст этому городу сделаться куском мертвечины на живом побережье... На рассвете мы отправимся искать то, что к рассвету останется от северной армии. - А с этим что делать? - спросил Клинок. - Сжечь? - Нет! - ответил я, кажется, слишком быстро. Мысль о том, чтобы сжечь здесь еще одно человеческое тело - даже если это беспокойный мертвец - была совершенно невыносимой. - Керим, может быть, ты решишь, что делать с ним? Керим взглянул на труп, так и теребя листок, распространяя вокруг терпкий зеленый запах - и тут маленький язычок зеленоватого пламени, похожий на огонек свечи, вспыхнул и погас между его пальцами. Мертвец дернулся последний раз - и обмяк, повиснув на веревках. Керим стряхнул пепел с ладоней. - Мертвого-то я отпустил к предкам, - сказал он. - Вот как отпущу царевича? - Нет! - выдохнул Рысенок, а кто-то за его спиной охнул. Вот в этот-то миг я и понял окончательно, что моя судьба уже выброшена двойкой на костях Нут. Домой я не вернусь. Яблоню и сына я не увижу. Царем никогда не стану. Все пророчества сошлись в одной точке - снова проснулось то, чему надлежит спать, я должен упокоить его собственной кровью, своей гранатовой кровью, своей смешанной кровью. Осознавая. По доброй воле. Иначе, как две сотни лет назад, от омерзения, вызванного трусостью царственнорожденного, вздрогнет земля. И мне нельзя впадать в тоску, мне нельзя терять лицо, мне нельзя оплакивать собственную жизнь, которая, кажется, началась совсем недавно - когда Яблоня и ее маленький евнух стояли во дворе Каменного Гнезда и глазели на меня, как на диво. Мне надо найти и победить северян. Мне надо быть полководцем и царевичем, пока мы не покончим с живыми врагами и не придет время уйти сражаться с мертвыми. Я улыбнулся. - Керим, - сказал я, - мы обсудим это после радостной встречи с северянами. Может, за нашу победу боги помогут нам или случится что-нибудь удивительное. Воины приняли мои слова и улыбку всерьез и заулыбались в ответ. Филин вскинул ладонь, показывая кончики пальцев - "земля их покроет!" - а Буран и Полночь рассмеялись. У меня немного отлегло от сердца. Мрак и Ворон подошли к трупу, чтобы обрезать веревки и предать, наконец, бедолагу земле; я, сопровождаемый свитой, вернулся к статуе моей богини. Ее девичья хрупкость под солдатским плащом напоминала мне о Яблоне - и было очень хорошо рядом с нею. Закат над океаном алел распахнутой раной, когда мы принесли жертву Нут, опозоренной и скорбящей. Уцелевшие жители городка собрались у храма; их было немного, и все они прикрыли лица черными платками - те, кто видел сначала бойню, а потом исход мертвецов. Никто уже не рыдал и не выл, только на ветви обгоревшего дерева, рядом с которым жгли живых людей, повязывали и повязывали алые шелковые ленты, платки, просто лоскутки красной материи - и в конце концов оно стало облаком алого, отгоняющим зло от честных могил. Символы огня и крови, то, что присуще жизни и смерти равно - и мы отодрали от рукавов алую тесьму с охранными знаками, чтобы повязать ее на убитые жаром ветви. Я смотрел на это красное сияние с абсурдной надеждой. Сгоревшая степь прорастает молодой травой после того, как дождь смоет пепел... Потом женщины, укутанные в черное, принесли нам хлеб, сыр и мед. Мы пили отвар ти, в который Керим бросил пригоршню сушеной горной травы - горький и пахучий - и, выпив по глотку, женщины смогли плакать. Юноша с изуродованным еще не зажившими рваными шрамами лицом и выбитым глазом запел, было, о кострах предков на другом берегу - но всем было нестерпимо слышать про огонь. Выжившие дети сидели тихо-тихо; крохотная девчушка няньчила такого же тихого котенка. Никто не требовал никаких клятв и не клялся сам: на лицах моих воинов все было написано светящимися письменами. Худой старик вручил мне благословленную саблю, которая была мне не нужна; я поцеловал клинок... Стремительная тьма надвинулась с океанским верховым ветром куда быстрее, чем обычные вечерние сумерки. Дождь обрушился на наш костер с такой яростной силой, будто сама степь возражала против огня, снова разведенного на этой почерневшей от жара земле. Мир оплакивал мертвых, как женщина, безудержно, взахлеб, с воющими всхлипами ветра в кронах опаленных деревьев, царапая каплями песок, с размаху колотя по листве и черепице, причитая, что-то бормоча... Горожане разошлись по домам, а нам пришлось перебраться под крышу - и не было пристанища добрее, чем храм Нут. Бойцы дремали в храмовом приделе под шум дождя. Я стоял в дверном проеме, глядя на эти рыдания в темноте и на то, как факельный свет танцует в черной луже у порога. Я видел в этом танце огня золотое личико Яблони, когда сполох молнии вдруг расколол мир лиловым мечом, а несколько мгновений спустя раздался один-единственный громовой раскат, от которого земля испуганно вздрогнула. Многие из бойцов подняли головы. - Нут бросила кости, - пробормотал Рысенок, поднимаясь и подходя ко мне. - Царевич считает это знамением? - Пожалуй, - сказал я, вспомнил шестерки Яблони и улыбнулся. - Может быть, знамением нашей удачи? - Мир плачет по царевичу, - шепнул Месяц еле слышно, но я услышал эти слова так четко, будто стоял рядом. - Меня еще рано оплакивать, - сказал я. - Я еще не покинул мир подзвездный. - Если бы мертвым нужна была моя несчастная кровь, я умер бы вместо тебя, царевич, - сказал Месяц, садясь рядом, кусая губы. - Что будет с Ашури без тебя? - Ашури жила до меня и после меня не провалится сквозь землю, - сказал я как можно легкомысленнее. - Дело сокола - жить за царя, умереть за царя. Не привыкать стать! - За будущего царя Орла? - спросил Филин, и я, стиснув кулаки, чуть повысил голос: - За будущее Ашури. За тех, кто будет убит, если мы начнем чрезмерно заботиться о собственных жизнях. И довольно об этом - убитых беззащитных уже было достаточно! - Ох, царевич, - вырвалось у Мрака с судорожным вздохом. Они думают о Яблоне, вдруг пришло мне в голову. Мои соколы-смертники, ни подруг, ни детей, круги на воде, угли в костре, они все знают Яблоню по Каменному Гнезду и считают ее воплощением любви, какой-то чистейшей надеждой, а моего сына - общим сыном птиц-полукровок, наследником гранатового трона. Они обрели смысл жизни и ее радость, когда Яблоня родила; теперь их терзает та же двойственность чувств, что и меня - умереть за то, чтобы она жила, но умереть, оставив ее без защиты... Они все, как я, думают о ней, услышь, Нут! Не может же быть, чтобы это совсем ей не помогло! - Хватит разговоров, - сказал я. - Если дождь не прекратится до утра, лететь будет непросто. Все должны отдохнуть. - И царевич должен отдохнуть, - подал голос Керим. - Он-то в первую очередь должен отдохнуть, а если ему не спится, я спою про вечер в степи и про лиса, считающего звезды... - Скажи, Керим, - спросил я, - не теряем ли мы времени? Не убивают ли северяне пастухов или жителей какого-нибудь степного селения? Они ведь пошли в степь, в глубь страны... - Они пошли туда, куда всегда тянуло северян, - отозвался Керим с шаманской безмятежностью. - Они идут в сторону Лаш-Хейрие, они хотят гранатов Лаш-Хейрие и золота Саранджибада, а потому они идут степью и до самых гор Нежити не встретят никого, кроме птиц... - Керим, - позвал Клинок, - скажи, почему кто-нибудь из младших братьев Ветра, из младших царевичей, не наследующих Гранатовый Престол, не может отдать себя за мир и покой? Почему Ветер? Почему Светоч Справедливости не пошлет... - Э, Клинок, - досадливо протянул Керим, - да разве же можно послать умирать по доброй воле? И разве тот царевич, кого захотят послать на смерть, не скажет Лучезарному, что это бесчестно и жестоко? У царевича пять жен - у Ветра две жены, у царевича семеро детей - у Ветра один сын-полукровка. А главное - царевич - человек, Ветер - аманейе... Царевич хочет собственного покоя, Ветер - покоя Ашури. Ты видишь, что нельзя послать другого царевича? - У нас нет шансов на другой финал? - спросил Рысенок. - Как кости лягут, - сказал Керим. - Если все выспятся этой ночью, если нежить не придет к кому-нибудь в темноте, если никто не станет лелеять собственный страх и собственную скорбь. Это ведь так понятно. Я укутался в плащ и прилег на деревянный настил, куда уцелевшие горожане принесли подушки для моих бойцов. Мне казалось, что я не смогу заснуть очень долго, но сон пришел сразу, и во сне Яблоня украшала себя маками, алыми, как свежая кровь, а Огонь играл тлеющим угольком и хохотал. И моя душа болела даже во сне.