Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 25

Меня разбудил голос принца Антония, который весьма громко прикрикнул на стражника, говоря ему: - Здесь спит монах, который молился за вас полночи, а ты орешь, как ошпаренный кот! - Я не сплю, принц, - сказал я и заставил себя сесть на ложе. Утро оказалось серым-серо; дождь шелестел по крыше шатра, образуя на входе словно бы завесу из водяных струй, да и мир вокруг, кажется, шелестел весь. После жары прежних дней мне показалось зябко и я обхватил себя руками, дабы немного согреться. Антоний, увидав это, накинул мне на плечи свой плащ, влажный поверху, и присел рядом. Его волосы были мокры, а лицо, прежде красивое лощеной красотою мирского человека, не знавшего ни удержу, ни отказа в прихотях, обветрилось, осунулось и казалось моложе и живее. На меня он смотрел словно бы заискивающе. - Хочешь ли завтракать? - спросил он так, будто боялся, что я откажусь. - Если снова не станешь пить вино, я велю принести воды. А вчера сам пошел за водой, подумал я - и вдруг понял, что принц вовсе не заискивал во мне, а лишь пытался беседовать со мною ровно и милостиво, не слишком хорошо представляя себе, как это делается. Он ждал, что я отвечу, с напряженным вниманием; я внезапно ощутил нечто вроде жалости. - Хорошо, - сказал я. - Будем завтракать. Антоний не позвал никого из своей свиты; сквозь шум дождя я слышал, как снаружи фыркают кони и брякает мокрая сбруя, но веселых голосов было не слышно вовсе, лишь кто-то из солдат грязно выругал здешнюю переменчивую погоду. Караул у шатра принца обменивался краткими и мрачными репликами ненадлежащего свойства. Камергер Антония, коренастый мужчина лет сорока, очень молчаливый и незаметный, подобно тени, принес корзину с едой. Я ел белый хлеб с обветрившейся и подсохшей коркой и ломкий нежный пресный сыр - и не мог не думать о том, что это еда, принадлежавшая другим. Что эти круглые лепешки, украшенные выдавленными лепестками, чья-то рука пекла совершенно не для нас, и что пекаря, возможно, уже нет в живых. Эта мысль заставляла хлеб застревать у меня в горле; Антоний, видя, что я медлю, вскочил, прошелся по шатру взад-вперед и остановился передо мною. - Знаешь ли, - сказал он несколько раздраженно, упирая пальцы в ремень, - что сегодня в ночь умерли три десятка солдат? И никто не слышал, Доминик! И часовые не слышали! А беднягам вырывали глотки и сердца, ломали кости, кровь пили... - Отчего ты удивляешься? - спросил я. - Разве ты не понял, что тебя тоже убили бы этой ночью, а твой караул не услышал бы? - Не хватало еще воевать с трупами! - сказал принц отрывисто. - Мне страшно надоели все эти явления не от мира сего, которые стоят мне бойцов! Я опять почувствовал приступ прежней злости на него. - Тебе больше нравится убивать живых? - спросил я. - И ты надеешься, что это может остаться безнаказанным? Лицо Антония тут же отразило крайнюю обиду, которую, как я полагаю, он почитал незаслуженной. Он пнул ногой седло, валявшееся на полу, и выкрикнул: - Это война, монах! Ты что, прах побери, до сих пор не можешь этого понять?! - Не ори, я устал, - сказал я с досадой. - Вряд ли на свете есть споры, в которых вопли выглядят аргументами. А что до войны - да, я вообще с трудом понимаю, чем война отличается от разбоя, а та война, что ведешь ты, не отличается и вовсе ничем. Антоний вздохнул. Мне показалось, что он тоже изрядно устал и его боевой пыл поугас в ночных визитах мертвецов. - Я же твой принц, - хмуро сказал он. - Ты третируешь меня, как мальчишку, пламя и ад! Неужели ты не видишь - я могу выиграть эту войну, я буду королем этих земель! Вот только доберемся вдоль гор Благословения до Гранатовой Столицы, опрокинем ее под себя, пойдем через горы к Саранчибату... Чем больше Антоний говорил об этом, тем заметнее в его голосе слышалось воодушевление, словно бы в голосе мальчишки, который хвастается своими успехами наставнику. Лишь только он переставал видеть смерть и думать о ней, как тут же принимался играть в солдатики... И тут, уже задним числом, я сам вдруг понял его слова хорошо. - Как ты назвал эти горы, принц? - спросил я. - Горы Благословения, - нетерпеливо отвечал он, дернув плечом. - А что? - У тебя карта короля Фредерика... - догадался я и по случайности сказал сие вслух. - Ну да, - откликнулся Антоний, недоумевая. - Он же был первооткрывателем этих земель, Доминик! - Орден Всезрящего Ока Господня не мог его не признать, - сказал я, чувствуя, что излагаю эти общеизвестные истины человеку совершенно девственному и в политике, и в истории. Девственность эта в вопросах познания у принца была мне настолько дика, что я даже принял тон педанта и ментора, в чем раскаиваюсь сердечно. - Фредерик ратовал за истину, хоть и представлял ее превратно... - Почему - превратно?! - воскликнул принц возмущенно, но я продолжал, и он умолк. - Его экспедиция была невелика, - рассказывал я далее. -Ни пушек, ни огнестрельного оружия при нем не было, и оный Фредерик прошел по этой земле, вступая в нечастые стычки с солдатами здешнего государя. Он добрался почти до Рубежных гор, давая имена всему, что уже имело имя. На перевале ему было видение пророка Муаниила, побудившее его вернуться назад. По возвращении домой Фредерик, как говорят, слегка помешался, что не помешало ему сидеть на престоле еще восемь лет, но правили страной государыня Аннелиза и ее канцлер и фаворит... Принц слушал меня внимательно и мрачно, не перебивая больше, а когда я закончил речь, он вдруг сказал: - Отец как-то назвал его олухом Царя Небесного. Фредерика. А я взбесился. Я смотрел на Антония - и видел, как его злое оживление сходит на нет. Принц сел на край ложа, сгорбившись и опустив плечи, но выглядел не подобно утомившемуся воину, а подобно усталому ребенку, с которым обходились равнодушно и жестоко. В первый миг я решил, что меня обманывают глаза. Я тоже устал и ожесточился, к тому ж постепенно начинал весьма многое понимать, но, по-видимому, мой Господь не оставил меня: Антоний все-таки представал мне человеком, и злоба во мне пошла на убыль. - Ты не думал о возвращении, Антоний? - спросил я. - Мне не было видения, - отвечал принц с нервным смешком, не глядя на меня. - Я не желаю, чтобы обо мне помнили, как о трусе. - Ты хочешь, чтобы о тебе помнили, как о дураке? - спросил я. - Второй олух Царя Небесного? - Я хочу победить! - воскликнул Антоний ожесточенно. - Я не вернусь! - Фредерик назвал эти горы Горами Благословения, - сказал я, - а они уже много сотен лет зовутся на языке язычников Хребтом Тех Самых. Будь ты такой же суеверной размазней, как Фредерик - может, и выжил бы, но ты жесток, упрям и глуп... Я думаю, государь именно поэтому настаивал, чтобы его святейшество благословил тебя. Антоний посмотрел на меня детскими прозрачными глазами. - Не понял... - Ты не нужен на Трех Островах, - сказал я, вдруг ощутив приступ острой жалости - принц моргнул и отшатнулся, мотая головой. - Ты мешаешь государю, Антоний. Я думаю, он хотел бы видеть наследником Мартина, сдержанного и разумного, оттого и посвещает его в курс всех политических дел. От тебя же просто избавились, благо ты сам рвался на этот эшафот - а заодно избавили страну от того сброда, который считает тебя вождем и святым. Кулаки Антония сжались сами собой. Он вскочил и выкрикнул: - Ты врешь! - Подумай, - сказал я. - Ты можешь мне не верить, но послушай и подумай. Никто больше не скажет тебе правды об этих вещах. Твои убийцы любят тебя за то, что ты дал им дорваться до золота и крови, твоя свита... - Свиты больше нет! - яростно выкрикнул Антоний, стукнув себя кулаком по колену. - Они умерли этой ночью! Понимаешь ты?! И Альфонс, и Стивен! А ты... - А я молился за тебя, - сказал я, и принц снова сел рядом, кусая костяшки пальцев. - Доминик, - сказал он очень тихо, - гадко, но ты, наверное, прав. Все меня предали... отец с братьями... твой Иерарх... что же мне делать? Я слышал дыхание Антония и понимал, как тяжело ему держать себя в руках - в состоянии между слезами и яростной злобой. Злоба заставила его прокусить палец до крови; силой высушенные слезы - выдохнуть: - Если меня кто и любил - они все мертвы! Моя бедная маменька и эти несчастные парни из моей свиты! И я заставлю кое-кого поплатиться за это! - Кто же, по-твоему, в этом виноват? - спросил я. - Господь? Антоний осекся, мотнул головой и посмотрел на меня. Отчаяние сделало его лицо одухотворенным. - Я не ропщу, - сказал он чуть слышно. - Ты - Божий слуга, Доминик. Посоветуй, что мне делать. Возвращаться мне некуда и незачем... остается идти вперед, правда же? Я не знал, что сказать, и молчал. Антоний слизнул с руки капельку крови и дотронулся до моей ладони. По какой-то странной аберрации мысли я вспомнил прикосновение возжелавшего благословения мертвеца; мне пришлось сделать над собою усилие, дабы не содрогнуться от отвращения - но я тут же вспомнил, что принц еще жив, хотя его руки и холодны. Живой. Как и я. Человек, как и я. Грешник, как я - прости нам, Господь... - Идти вперед? - спросил он снова, заглядывая мне в лицо. - Скажи, пожалуйста. Мне больше не у кого спрашивать и верить не во что. Ты же понимаешь - я больше ничего не могу. Только идти вперед и победить. Это звучало парадоксальным покаянием. Я еле разлепил губы. - Да, наверное. Наверное, волк может только нападать и кусаться, чтобы не подохнуть с голоду, принц, - сказал я, не слишком веря в собственные слова. - Раз ты сделал себя волком, тебе придется нападать. Но твоя добыча станет защищаться - и помоги тебе Бог... Антоний просиял, ударил меня по плечу, словно бы одного из баронов, снова вызвав приступ невольного раздражения, и выскочил из шатра, в камзоле и рубахе - под дождь, крикнув: - Юджин, сворачиваемся - и в походный порядок! Мы идем дальше! Вернулся ко мне, тряся мокрыми волосами, с глазами, горящими, словно бы у охотящейся кошки в сумерки - улыбаясь. Сказал весело и дружелюбно: - Ты же поедешь со мной, святой братец? Верхом? А я почувствовал, что бесполезно объяснять, насколько неудобно ездить верхом в балахоне монаха. Способности Антония слышать слова других людей есть предел. Мое заявление об отвычке от верховой езды этот предел явно превышает... и напрасно говорить, что меня не дослушали. "Помоги тебе Господь не издохнуть, как пес", - желал сказать я. Мы ехали серой степью под проливным дождем. Тяжелый дождь сбивал с цветов красные лепестки. Густой монотонный шум и стук дождевых капель по капюшону вызывали навязчивую дремоту; мокрая лошадь плелась нехотя, но мне все равно казалось неловко в седле. От солдат разило ржавеющим железом и мокрой псиной. Вояки Антония выглядели угрюмо и злобно, беседуя о происках Тех Самых Сил; только сам принц был если не весел, то возбужден, и поджарая рыжая кобыла шла под ним легкой рысцой. Антоний был отличный наездник. Хребет Тех Самых надвинулся ближе. Мне казалось, что он застит свет, подобно как бы зубчатой стене - но было и без того темно: низкие тучи, насквозь пропитанные водою, только что не касались шляп солдат Антония. На душе моей тревога лежала колючим тяжелым комом. Я молился про себя, прося Господа о защите - но не был уверен, что защита будет дарована, да и это мутное состояние дремлющего рассудка много мешало молитвам; тогда я попытался встряхнуться и начал вспоминать "Даруй всемилостиво, Всезрящий, малую толику от прозрения Твоего" - и тут тупая боль ударила меня под лопатку. - Антоний! - окликнул я. - Остерегись. - Чего же стеречься? - усмехнулся принц. Он скинул капюшон с головы, будто струи дождя забавляли его, и мотал головой, как встряхивающийся щенок. - Степь пуста, даже птицы от дождя попрятались. - Мне страшно, - сказал я. - Ты просто монах, - отозвался принц снисходительно и успокаивающе, но я развязал тесемки плаща, вытащил Око и сжал в кулаке. Антоний рассмеялся и хотел сказать что-то, но в этот самый миг все вокруг начало меняться с такой чудовищной быстротою, что не достало времени и на одно слово. Мертвецы вынырнули из земли, поросшей травой, словно бы из воды - и мокрая земля стекала с них вместе с дождевыми струями. И тени горести и сожаления тех, сгоревших, что приходили ночью мстить за свою несчастную судьбу и довременную смерть, не было в этих - только шальная веселая злоба, поразившая меня. Их истлевшие лица, на коих время и могильные черви обнажили кости, радостно ухмылялись ухмылками черепов; от богатых одежд остались гнилые кожи да ржавое железо, они подняли в галоп давно издохших лошадей, грязные глыбы гнилой плоти - и только оружие в тлении и грязи сияло неземным лиловым свечением, подобно как в темном небе вспыхивают зарницы. Их стремительная атака сломала строй живых солдат. Кто-то пронзительно закричал, но мертвецы наступали молча. Их оружие было ужасно - я увидел, как солдат, подставивший саблю под клинок трупа, без звука рухнул мертвым вместе с конем, и его одежда дымилась. Всезрящее Око в моей руке нагрелось, воссияло ярким, словно бы солнечным светом - и я инстинктивно развернул лошадь, преградив путь принцу, движимый одной-единственной мыслью: защитить живого от мертвых. В тот миг я впервые не думал о солдатах дурно - они все же были живыми, а мертвецы сохранили в себе лишь очень старую ярость, обретя посмертно мерзкую страсть к уничтожению. Их оружие убивало одним прикосновением - даже когда клинок встречали клинком - оттого я попытался воспрепятствовать принцу, рванувшемуся в драку. Я видел, как солдат выпалил из пистолета в нападающий труп, но пуля глухо стукнулась о тело, словно бы о ствол дерева, а солдат был убит в следующий миг. Началась быстрая и страшно тихая бойня - и лишь те из живых людей, кто догадался спасаться бегством или уворачиваться в сторону, имели шанс уцелеть. Стрельба не останавливала мертвецов, и Антоний за моей спиной проклял судьбу ужасными словами. Труп, распахнувший челюсти в беззвучном хохоте, занес мерцающий клинок над моей головою - и единый миг растянулся для меня на целую вечность. Я успел понять, что сейчас буду убит, и инстинктивно вытянул вперед кулак, сжимающий Око - свою единственную защиту. Я успел даже помянуть Господа - но тут свет, источаемый Оком, свет Истины озарил меч мертвеца - ржавую, полурассыпавшуюся от времени, тупую железку. Я смотрел на это мертвое железо, приближающееся к моему лицу страшно медленно, словно бы во сне - и увидел, как его остановила сабля принца и как летят в стороны куски ржавчины вместе с ошметками истлевшей плоти. Рука мертвеца ошупала выступ белой кости, торчащий на месте отлетевшего черепа - и труп грянулся наземь, под лошадиные копыта. - Это ты сделал! - восхищенно завопил Антоний, но я уже догадался, что моя грешная особа ровно не при чем тут, и завопил: "Верую, Господи!" - так же громко, как и принц. Сила откровения выбила у меня дыхание, а Всезрящее Око засияло, подобно маяку в ночи. Право, не знаю, какая особая милость Божья позволила мне удержаться в седле шарахнувшейся лошади - Око я держал куда крепче, чем поводья. Но уже в следующий миг я толкнул лошадь коленями в бока, понуждая ринуться на наступающих мертвецов; принц вел рыжую кобылку бок о бок с моей - и рубил мертвых, как бы прорубая путь сквозь заросли: наотмашь, с ожесточением, не обращая внимания на сходство их движений с действиями живых людей. Копыта коней вбивали траву и гнилые останки в размокшую грязь и скользили по ней. Те солдаты, у которых осталась хоть малая толика здравого смысла, сообразив, что сияние Ока Божьего лишает выходцев из долины смертной тени их особливой силы, сражались с разбором и оглядкой, стремясь не удаляться от нас; прочие погибли быстро и бесполезно. Мертвецы бежали от света в дождливую мглу - и у меня недоставало умения ездить верхом, чтобы догнать их, а они норовили развернуться и напасть с тыла. Живые смешались с мертвецами; бедные грешники принца в горячке боя выкрикивали не грязную брань, а призывы к Господу. Принц поймал собственным плечом ржавый нож, брошенный в меня - железо глухо стукнулось о кирасу. От смрада гнилого мяса было тяжело дышать. Люди падали, словно бы скошенные колосья, умирая мгновенно и тихо, кони спотыкались об упавших - а серые тени, мелькавшие среди ливня лиловыми грозовыми сполохами мечей, двоились, троились и не было им числа... - Молись, монах! - выдохнул Антоний в тот краткий миг, который был дарован нам Господом для встречи взглядами. - Молись, брат - мы сегодня умрем! Но я, понимая, что наши жизни, в конце концов, оборвут удары клинков мертвых в спину, ибо движущиеся трупы были неутомимы, а живые не могли бесконечно сражаться в этом безумном механическом темпе, молился не за упокой наших душ, а о даровании сил и веры. Не знаю, на что я надеялся в этой преисподней, полной дождя и мертвечины. Я вовсе перестал думать о солдатах Антония как о подлом отребье, а о нем самом - как о глупце, упрямце и злодее без сердца: я сам был солдат, как они, а они по-братски прикрывали меня от ударов трупов, сколько могли - и я уверовал, что Господь защитит хоть кого-то из них от грязной и подлой смерти в бою с нежитью. Вдруг мое ухо различило среди пальбы, дикого лошадиного ржания, призывов, воплей, лязга оружия и шума дождя странный свистящий звук, доносящийся с неба. Я поднял голову: стая ужасных созданий, напоминающих собою неких драконов или виверн, падала на нас с высоты. Сгоряча я решил, что мы окончательно пропали. Ближайшее из существ, растопыря когти, подобные как бы кривым клинкам, взмахнуло широчайшими крыльями, разбрызгивая дождевую воду - и я увидел, что оно явилось словно бы ожившей статуей из текучей меди. Свет Ока Господня заставил эту медную броню кратко просиять, как начищенная медь сияет в солнечном луче - но на само чудовище не оказал ни малейшего действия. Мое собственное оружие, дарованное Господом в бесконечном милосердии его, оказалось совсем бессильным. Я почти пал духом - но тут же обнаружил собственную ошибку. Солдат, прикрывавший Антонию спину, вскинул пистолет и выстрелил вверх. Пуля прошила перепонку медного крыла, а дракон издал вопль или рев боли, обозначив себя как живое существо. В тот же миг я увидел, как другой дракон хлестнул длинным хвостом атакующего мертвеца, вырвав из плеча оного руку, держащую меч, а когтями сорвал череп с плеч второго. Громовый клинок трупа скользнул по когтистой лапе, не причинив дракону вреда - а чудовище, разворачиваясь, расшвыряло кинувшиеся к нему трупы мощными ударами лап и крыльев, по-видимому, острых, словно заточенные лезвия. Прочие же крылатые бойцы рвали трупы в грязные клочья; один из драконов вдруг воссиял собственным, неотраженным светом, почти таким же ярким, как свет Взора Божьего в моей ладони. Я понял все сразу и, ударив по руке солдата, поднимающего пистолет, закричал: - Не стреляйте по драконам! Кто бы они ни были - сейчас они наши союзники! - Не стреляйте вверх! - гаркнул Антоний, перекрывая шум битвы и мой голос. Почуявши неожиданную поддержку, солдаты принца воодушевились; некоторые заметили, что свет, исходящий от дракона, так же отнимает силу трупов, как сияние Ока в моей руке - и присоединились к светящемуся зверю, укладывая на землю кидающихся прочь от него мертвецов. Битва, продлившаяся, как мне показалось, чрезвычайно долго, закончилась удивительно быстро: мокрая трава вокруг покрылась растерзанными клочьями гнилого мяса, кусками старого железа и обломками костей, а серый дух, исходивший от трупов, просочился в землю длинными туманными струями. Мертвые руки, ноги и обезглавленные тела бросили дергаться все вдруг, подобно как вдруг гаснет свеча. Никто из уцелевших солдат жестоко поредевшей армии Антония не протянул руки к оружию, глядя, как драконы опускаются на мокрую траву и изменяют свое звериное обличье.