Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 32

За эти несколько дней я привык к мыслям о собственной близкой смерти, как привыкают к мысли о зиме, которая приходит следом за летом. И в эти несколько дней я начал быстро меняться - а может, это мир меня менял и подгонял под себя, кропотливо и тщательно, как ключ подгоняют к замку. Я приобрел странное чутье. Нут - свидетельница, мы преследовали солдат Антония, мы летели сквозь проливной дождь - и я вдруг понял, что Яблоня в беде. Это понимание было ярким и острым до тоски - что она в беде, что она далеко, и что я не смогу прийти к ней на помощь. Вокруг стояла серая водная пелена - и в моей душе стало серо, как на том берегу; я почувствовал безнадежную ярость и стал стихийной уничтожающей силой. Когда мы увидели внизу людей, сражающихся с поднявшимися трупами, уложить живых и мертвых рядом мне помешал лишь солнечный луч в руке одного из бойцов. Присутствие Керима запретило мне, не разобравшись, убить союзников солнечного воина. Я все понял потом. Что они - не союзники. Что шаман - худой грязный мальчишка с голодными и восторженными глазами - скорее, пленник и заложник. И что на лбу Антония горит незримый знак проклятого - каким-то странным, общим со мною, проклятием. Еще позже, когда люди пытались убить нас, а мы убивали их, без тени жалости, с наслаждением мстителей, когда Антоний закрывал собой шамана, а потом смотрел на меня, как оглушенный или приговоренный, нервно обдергиваясь, но без страха - вот тогда мне впервые померещилась эта невероятная связь между нами. Эта связь была - Яблоня. Две шестерки на костях. Смертельная потеря Антония - и мое приобретенное откровение. Связь оказалась такой сильной, что у меня совершенно физически отлегло от сердца, когда я решил пока Антония не убивать. У меня было определенное ощущение, что оставляя жизнь этому неудачнику гранатовой крови, проклятому всеми силами моей земли, я каким-то образом помогаю Яблоне и сыну выжить. Я стоял между двумя шаманами - а юный северянин был шаманом, сильным не по годам - и на меня сходило наитие. Это самое наитие побудило меня принять клятву Антония, хотя все - решительно все - говорило за то, что клятва дика по сути и не приведет к добру. Мои бойцы провожали его отребье к горам, каменная стена туч треснула, и в трещину пробивались солнечные лучи - Нут улыбалась нам, а я думал о невозможных узах между человеческими судьбами. Подлый сброд, который проклятие сделало армией Антония, истово своего царевича ненавидел - эта ненависть была бы заметна и с птичьей высоты. Его мерзавцев тоже вело проклятие; они имели достаточно желаний, которые не могли осуществить - этого с лихвой хватало для ненависти. Антоний провинился перед ними тем, что унижался передо мной - вот что было написано на всех лицах. Я лег на ветер, ловя низовые воздушные потоки; я видел, как они плетутся к горам, по еще непросохшей степной траве, подобно рабам, которых гонят на базар - и не мог понять, что заставило меня на миг поверить в их способность изменить намерения самой Нут. Но Керим не поднимался в воздух, чтобы беседовать с юношей-шаманом - и я веровал. Я впитал с кровью и молоком способность и желание полагаться на судьбу, я вручил себя Нут - и чувствовал болезненную нежность к своей прекрасной земле, похожую на любовь к Яблоне и сыну. Эта нежность и ощущение девичьей беззащитности земли перед проклятиями и злой волей не оставляли меня с того момента. Моя земля и моя Яблоня стали - одно. Я мог умереть за них - не боясь, не жалея, радостно. С того момента, как мои воины и сброд Антония разделились, чтобы уничтожать нечисть в горах, меня не оставляла уверенность в том, что все правильно. Все правильно. И мы укладывали взбесившееся кладбище и дрались в воздухе со стаей стальных демонов, чье оперение, черно-синее, как перекаленное железо, ощетинивалось пиками; потом из трещин в распадке полезли лиловые волосатые черви, толщиной с человеческую ногу, истекавшие сизым ядовитым дымом - а я чувствовал парадоксальный покой. Яблоня незримо улыбалась мне где-то вдалеке, мне передавалось биение ее сердца, сияние ее любви делало меня неуязвимым для зла. Сама Нут шепнула мне, когда я стоял на карнизе, вцепившись в упругие стволы горного плюща, и пытался выкашлять яд, сжигавший грудь изнутри: "Тхарайя, ты не умрешь - потому что твое время еще не пришло. Твоя жизнь понадобится потом". Она говорила правду: и я, и мои соколы дышали горным ветром - и мало-помалу приходили в себя. Каждый из нас, чутьем аглийе, которое всегда нас вело, почувствовал минуту, которой все кончилось. Горы только что были полны злом - и вдруг тьма спалась туманом под солнцем и пропала. Это напоминало гул гонга у дворцовых ворот - "Час пробил!" - и сразу стало ясно: мы прекращаем воевать, нечисть убралась в свои подземные убежища и ждет, время собирать дрова для погребального костра. Керим никому ничего не указывал. Мы знали. Ветви горного можжевельника, чей дым горек, как тяжелая память. Сосновые поленья, которые горят жарким огнем, и на которых, подобно неожиданной страсти, вскипает смола. Священная рябина, чьи ягоды - бусы в ожерелье Нут. Шепчущая ива - вечная плакальщица - и ядовитый олеандр, цветущий прекраснее, чем грешная любовь... Все это принесли на широкий карниз у самого склона Демонова Трона - и там, на горном карнизе, Нут звонко рассмеялась и заплакала. Я пощадил Антония и поверил ему - Антоний спас мою жену и единственное бесценное дитя. Осунувшаяся, похудевшая и более родная, чем когда-либо, Яблоня взяла холодными влажными пальцами мое сердце - я решил, что оно у нее и останется. Она все рассказала. Я потерял отца. Я потерял госпожу Алмаз, бабушку, заменившую мать. Я потерял друзей детства. Я потерял старшую жену, боевого товарища, обузу, долг - злую, холодную, самоотверженную Молнию. Это было нестерпимо много, но я отвел от сердца клинок тоски, обрадовавшись до экстаза - тому, что пути Нут вывели из тьмы мою возлюбленную с сыном. Я мог бы потерять абсолютно все - но на костях Нут, брошенных для меня, снова выпали две шестерки. Когда Антоний бесцеремонно разглядывал слезы на лице моей женщины, мне стоило большого труда не воткнуть в его горло ядовитый шип. Я с трудом взял себя в руки: северный варвар, грубый и бесстыдный, полупленник, полусоюзник - надо отдать ему справедливость, клятва исполнена. Пожалуй, он имеет некое право смотреть на спасенную им жизнь. Я не мог благодарить - у меня перед глазами старуха из приморского городка ласкала могилу "послушных девочек". Но я собрался с духом, чтобы отпустить Антония с миром. Тогда-то узы судьбы и затянулись петлей. Я, в какой-то мере, был готов к тому, что любой шаман может взвалить любую ответственность на себя. Северный молодой шаман, что бы он о себе ни думал, был Белый Пес из Белых Псов - готовый воевать со злом в любом из миров, на любом берегу. Я был только совершенно не готов к тому, что северянин решит жертвовать собой ради своего царевича, как Керим, будь у него возможность, пожертвовал бы собой ради меня. Эта отвратительная война, очевидно, резала душу шамана на части; я чуял его злость, усталость, сломленную гордость, разбитые надежды - и все равно он был готов защищать и спасать, как подобает Белому Псу... Шаманы не бывают беззаботными даже в ранней юности. Солнечный воин рождается с чувством ответственности за весь мир подзвездный; с возрастом оно только совершенствуется. В тот момент, когда маленький северянин убеждал меня, что всей душой любит нашу степь, я верил ему и ощущал каменную тяжесть ответственности на его плечах. Яблоня взглянула на шамана с отчаянной надеждой - и этот взгляд, кажется, поймал Антоний. Я не знал, как к этому отнестись. То, что он потом говорил, не укладывалось в моей голове; Антоний злился, плакал, умолял, выходил из себя и пытался быть убедительным - а я не мог понять, с чего это ему вздумалось умереть, когда он уже мог бы начать радоваться жизни. Антоний хватал меня за руки и заглядывал в глаза, выглядел раздражающе и трогательно, как настаивающий на своем ребенок. Я начал потихоньку приходить в ярость и уже собирался резко одернуть его - но меня осенило вдруг, когда он намекнул на горе Яблони. У меня на миг открылось почти шаманское зрение, и я увидал, как Гранатовый венец полыхнул над его взлохмаченными волосами; за то небольшое время, пока Нут смотрела на Антония, северный царевич вырос. Не знаю, что стало порывом ветра для этого взлета - его друг-недруг шаман или сама степь, по которой он шел - но вздорный, глупый и жестокий юнец успел стать мужчиной, а мужчину короновала царская честь. Отваги мало. Желания славы ничтожно мало, хотя и это важно. Дело даже не в совести - просто твой след не может быть грязным. Маленький шаман-северянин прав: калам истории порой оставляет на свитках времен столь грязные письмена, что выжечь их можно лишь кровью. Часто - собственной. Я сдался, чувствуя тревогу и что-то вроде досады - но все недобрые чувства развеялись, когда Яблоня, прижимаясь ко мне, призвала для Антония и его шамана благословения всех известных ей богов. Маленький Огонь, беззубо улыбаясь, шлепнул меня по щеке; в этот миг я, наконец, увидел сияющий мост через смертную пропасть. Я смотрел на Антония, который решил стать царевичем Ашури - и он был мне больше братом и больше царевичем Ашури, чем Орел и вся моя настоящая родня. Мне было горько думать, что сейчас, обретя честь и душу, Антоний уйдет, а скорпионы из рода Сердца Города останутся. Антоний повел себя весело и лихо, будто тоже чувствовал, что именно сейчас обрел честь и душу; он попытался рассмешить Яблоню и толкнул меня, как разыгравшийся жеребенок - но я отлично видел в его глазах выстраданное понимание. Он не пытался играть в героя песни - он собирался на последнюю битву. Мои бойцы складывали дрова у провала, ведущего вниз. Северяне расселись на земле поодаль, наблюдая за нами с отвращением и страхом. Яблоня, еле разжав руки, решилась оставить меня с моими мыслями и ушла, забрав малыша. Антоний и юный шаман тихонько разговаривали; мне показалось, что шаман рассказывает что-то о путях на другом берегу. Я ждал Керима; мне было никак не оторвать взгляда от лучезарных небес, от прекрасных небес Ашури - я понимал, что теперь, как бы ни прочертились дороги Нут, никогда, ни ради царских гранатов, ни ради древних традиций, не дам запереть себя в подземелье. Я, царь Ашури - птица, владыка неба. Мой сын будет владыкой неба. И небо над нашей степью - теперь наше небо, такая же часть Ашури, как и сама степь. Наше небо - новая дорога для тех, кто больше отверженными не будет. Керим подошел ко мне. Маленький Огонь дремал у него на руках. Я огляделся в поисках Яблони - и увидел, что она спит на траве рядом с носилками своего раненого евнуха. Евнух тоже скорее спал, чем лежал без чувств. Лица Яблони и Одуванчика были отрешенно-спокойны, будто у спящих детей. - Они оба за рекой, - сказал Керим и отдал мне сына. - Их души далеко, и их душам будет легче там, чем здесь, а потом они вернутся, государь - во всяком случае, Яблоня вернется. Я прижал к себе Огонька, вдохнув его чудесный запах - молока, Яблони и чистого крохотного зверя. Он сонно привалился головкой к моему плечу - его юная душа тоже витала в далеких краях. Я явственно видел гранатовый отсвет над темным пушком на его головке. Антоний и его шаман, кажется, почувствовали, как и мои крылатые бойцы. Они просто встали с травы, подошли - и поднялись на кучу хвороста, рядом, обнявшись. Кровавое сияние, которое я видел так же отчетливо, как и солнечные лучи, исходящее от них обоих, загнало темное облако назад в подземелье. - Я навсегда останусь здесь, - сказал юный шаман с восхищенной тревожной улыбкой и болью в зрачках. Он сжимал медный амулет с глазом, висящий на шее, так что побелели костяшки пальцев. - Это даже больше, чем я хотел. - Доминик, - сказал Антоний, - и ты, Ветер... знаете, мне было предсказано, что я сгорю. Этот костер лучше того, который мне был на роду написан... Куда же бежать от судьбы? Я ничего не боюсь. Керим посмотрел на солнце и запел. Мои воины-аглийе стояли вокруг с напряженными лицами, и мне, как и им, было больно от ожидания воплей, запаха горящего мяса, и вида обугливающихся костей, и живой человеческой плоти, превращающейся в серый летучий пепел. Керим присел на корточки и принялся перебирать ветки - пламя, высокое и прозрачное, вскинулось внезапно и стремительно, сразу охватив и хворост, и одежду северян, и их тела. Вот тут-то Нут и явила свою первую и последнюю милость к пришельцам, вызвавшим напасть и вызвавшимся ее остановить. Медная побрякушка маленького шамана вдруг воссияла сквозь его ладонь чистым солнечным светом, и этот свет стремительно наполнил и шамана, и царевича, как вода наполняет стеклянные сосуды. Несколько мгновений мы все видели, как их тела светились изнутри, как светятся тела шаманов, заклинающих Священный Костер. Они ухватились друг за друга, будто боялись растеряться в Вечности, но их лица выражали не столько удушье и боль, сколько глубокое удивление. Внезапно огонь вспыхнул ослепительной белизной, что заставило всех вокруг, кроме, быть может, Керима, отвернуть лица. Когда вспышка спалась, северян не было. Просто не было - ни тел, ни костей, ни праха. Костер медленно пожирал обугленные поленья. За ним, в монолите скалы не было ни малейшего намека на провал. Мне показалось, что в трещинах камня даже растет вековой мох. - Хей-я, - протянул Рысенок, очнувшийся первым. - Я думал, они умрут у нас на глазах. - Я тоже, - сказал Керим невозмутимо. - А теперь я думаю, что их битва еще не кончена. Им, верно, еще воевать и воевать на том берегу; у этого северянина не северная армия теперь будет - с ним Клинок, Ясень, Прибой теперь будут, с ним твои близнецы теперь будут... Маленький шаман тебе обещал эту дыру закрыть навсегда, так вот у этой дыры теперь с той стороны часовые будут. Шаман, Солнечный Пес, еще никогда не уходил так - но если уж ушел, то у нас с той стороны теперь союзники будут, шаман царевичу верный путь покажет. Что бы шаман ни думал о себе, его душа все пути знает... Керим нагнулся и вынул из костра горящую головню. Потом прошел сквозь пламя к скальной стене - светясь, как светились ушедшие северные братья - и тлеющим деревом начертал на камне знак Сердца Города, тут же полыхнувший солнечно-белым и оставшийся золотым. Северяне медленно, одергивая друг друга, приблизились, рассматривая угли, догорающие в костре. Насколько я мог понять, они шептались о чуде. Младенец проснулся и потянул меня за воротник. Я обнял его, отошел от костра и присел рядом с Яблоней, все еще крепко спавшей на траве. Надо было делать множество дел, осмыслить множество приобретений и потерь - но солнце шло по небу, а я смотрел в ее лицо, детски-нежное во сне, и не мог оторвать взгляда...