Говорящий кистью

В полутёмной студии, в этом сером промозглом помещении, стены которого так искусно разрисованы размытыми силуэтами теней от плохо задёрнутых штор, градусов десять, не больше. И человек, что сидит в кресле, закутавшись в старый дырявый плед, дрожит от холода. Он уверен: холод идёт изнутри, из него самого, поэтому и в доме так холодно и сыро, да и на улице чёртова осень — всё из-за него. Потому что иней, пощипывая замерзающую душу, ползёт по внутренностям вверх, туда, где моторчик-мозг пытается хоть как-то согреть, потому что сердце уже всё, ему уже пофиг, ему бы уже сдаться, но мозг... Только мозг и не позволяет пойти снегу.
И вообще-то идёт уже третий день. Джин надеялся, что-либо вернёт утраченное, либо умрёт быстро. Но закон подлости — единственный закон в мире, работающий без сбоя. Именно поэтому он умирал медленно.
Все эти мольберты, разбросанные краски, незаконченные картины... Кладбище. Впору заказывать гранитные кресты и ставить у каждой картины, что умерла, так и не успев родиться. А потом ещё огромной гранитной плитой закрыть вход в студию, похоронив художника на собственном кладбище. И написать: «Он хотел стать гением, но был от рождения бездарностью». И точку поставить, жирную такую, больше, чем все слова.

Когда вдохновение не пришло на следующий день, Джин облегчённо вздохнул и назвал это отдыхом. Он даже вышел из дома за кефиром и овсянкой, провалялся весь день, уставившись в потолок. Спал. И даже вспомнил о родителях, маякнув им после месяцев молчания.
Когда вдохновение не пришло через неделю, Джин нашёл смятую коробку сигарет — и чуть не умер от удушья, втянув в себя отсыревший дым. Он вновь и вновь брался то за кисть, то за карандаш и зависал над листом, не в силах сделать ни единого штриха.
Когда вдохновение не пришло через месяц, Джин проснулся в студии на полу, окружённый стеклянными бутылками. Во рту было сухо и горько, хотелось сдохнуть. Нет. Сначала надо было нарисовать что-нибудь, а потом сдохнуть.
Оказалось, сдохнуть — самый простой вариант.
Вот только где-то внутри из последних сил билась в предсмертных судорогах надежда, что вдохновение придёт. Надо просто ждать. Надо очень ждать.
И художник ждал.
Он сидел в полутёмной студии уже третьи сутки. Без еды и воды, при температуре в десять градусов он готов был просидеть так очень долго. И вдохновение придёт. Или он умрёт. Но без вдохновения жить нельзя, он знал это, так нельзя. Вот уже месяц, как он дышит через раз, потому что пустота внутри высасывает ровно половину кислорода. Она растёт, засасывая внутрь не только его самого, но и всё вокруг. Какая, к чёрту, разница, что где-то война, если он больше не может рисовать? Какая, к чёрту, разница, отключат ему свет за неуплату или нет, если он больше не может рисовать?! Какая, к чёрту, разница, как скоро он умрёт, если он больше не может рисовать?! Зачем жить, если он больше не может рисовать?
Штрих — как глоток: глоток воздуха, воды, силы. Нет штрихов — нет художника.
И мозг упорно барабанит «меня нет, меня больше нет».
Сознание играет, переливается какими-то всполохами. И вот студия взрывается серебристыми искрами, и становится светлее и теплее. И Джину кажется, что это конец, и он не так уж плох.