Сердце тьмы. Дж.Конрад

I

Яхта "Нелли" покачнулась на якоре - паруса ее были неподвижны - изастыла. Был прилив, ветер почти стих, а так как ей предстояло спуститься пореке, то ничего другого не оставалось, как бросить якорь и ждать отлива. Перед нами раскрывалось устье Темзы, словно вход в бесконечный пролив.В этом месте море и небо сливались, и на ослепительной глади поднимающиеся сприливом вверх по реке баржи казались неподвижными; гроздья обожженныхсолнцем красноватых парусов, заостренных вверху, блестели своимиполированными шпринтовами. Туман навис над низкими берегами, которые словноистаивали, сбегая к морю. Над Грейвсэндом легла тень, а дальше, вглубь, тенисгущались в унылый сумрак, застывший над самым большим и великим городом наземле. Капитаном и владельцем яхты был директор акционерной компании. Мычетверо дружелюбно на него поглядывали, когда он, повернувшись к нам спиной,стоял на носу и смотрел в сторону моря. На всей реке никто так не походил натипичного моряка, как он. Он был похож на лоцмана, который для моряковолицетворяет собою все, что достойно доверия. Трудно было поверить, что егопрофессия влекла его не вперед, к этому ослепительному устью, но назад -туда, где сгустился мрак. Как я уже когда-то говорил, все мы были связаны узами, какие налагаетморе. Поддерживая нашу дружбу в течение долгих периодов разлуки, эти узыпомогали нам относиться терпимо к рассказам и даже убеждениям каждого изнас. Адвокат - превосходный старик - пользовался, вследствие преклонногосвоего возраста и многочисленных добродетелей, единственной подушкой,имевшейся на палубе, и лежал на единственном нашем пледе. Бухгалтер ужеизвлек коробку с домино и забавлялся, возводя строения из костяных плиток.Марлоу сидел скрестив ноги и прислонившись спиной к бизань-мачте. У негобыли впалые щеки, желтый цвет лица, прямой торс и аскетический вид; сидя сопущенными руками и вывернутыми наружу ладонями, он походил на идола.Директор, убедившись, что якорь хорошо держит, вернулся на корму иприсоединился к нам. Лениво обменялись мы несколькими словами. Затеммолчание спустилось на борт яхты. Почему-то мы не стали играть в домино. Мыбыли задумчивы и пребывали в благодушно-созерцательном настроении. Деньбезмятежно догорал в ослепительном блеске. Мирно сверкала вода; небо, незапятнанное ни одним облачком, было залито благостным и чистым светом; дажетуман над болотами Эссекса был похож на сияющую и тонкую ткань, которая,спускаясь с лесистых холмов, прозрачными складками драпировала низменныеберега. Но на западе, вверх по течению реки, мрак сгущался с каждой минутой,как бы раздраженный приближением солнца. И наконец, незаметно свершая свой путь, солнце коснулось горизонта и изпылающего, белого превратилось в тусклый красный шар, лишенный лучей итепла, как будто этот шар должен был вот-вот угаснуть, пораженный насмертьприкосновением мрака, нависшего над толпами людей. Сразу изменился вид реки, блеск начал угасать, а тишина стала ещеглубже. Старая широкая река, не тронутая рябью, покоилась на склоне дняпосле многих веков верной службы людям, населявшим ее берега; онараскинулась невозмутимая и величественная, словно водный путь, ведущий ксамым отдаленным уголкам земли. Мы смотрели на могучий поток и видели его нев ярком сиянии короткого дня, который загорается и угасает навеки, но вторжественном свете немеркнущих воспоминаний. И действительно, человеку,который с благоговением и любовью, как принято говорить, "отдал себя морю",нетрудно воскресить в низовьях Темзы великий дух прошлого. Поток, вечнонесущий свою службу, хранит воспоминания о людях и судах, которыеподнимались вверх по течению, возвращаясь домой на отдых, или спускались кморю, навстречу битвам. Река служила всем людям, которыми гордится нация, -знала всех, начиная от сэра Фрэнсиса Дрейка и кончая сэром ДжономФранклином; то были рыцари, титулованные и нетитулованные, - великие рыцари- бродяги морей. По ней ходили все суда, чьи имена, словно драгоценныекамни, сверкают в ночи веков, - все суда, начиная с "Золотой лани" скруглыми боками, которая набита была сокровищами и после визита королевывыпала из славной легенды, и кончая "Эребом" и "Ужасом", стремившимися киным завоеваниям и так и не пришедшими назад. Река знала суда и людей; онивыходили из Дэтфорда, из Гринвича, из Эрита - искатели приключений иколонисты, военные корабли и торговые капитаны, адмиралы, неведомыеконтрабандисты восточных морей и эмиссары, "генералы" Восточного индийскогофлота. Те, что искали золота, и те, что стремились к славе, - все ониспускались по этой реке, держа меч и часто - факел, посланцы власти внутристраны, носители искры священного огня. Солнце зашло, сумерки спустились на реку, и вдоль берега начализагораться огни. На тинистой отмели ярко светил маяк Чепмен, поднимающийсясловно на трех лапах. Огни судов скользили по реке - великое перемещениеогней, которые приближались и удалялись. А дальше, на западе, чудовищныйгород все еще был отмечен зловещей тенью на небе - днем отмечало егосумрачное облако, а ночью - багровый отблеск под сверкающими звездами. - И здесь тоже был один из мрачных уголков земли, - сказал вдругМарлоу. Из нас он был единственным, кто все еще плавал по морям. Худшее, чтоможно было о нем сказать, это то, что он не являлся типичным представителемсвоей профессии. Он был моряком, но вместе с тем и бродягой, тогда какбольшинство моряков ведет, если можно так выразиться, оседлый образ жизни.По натуре своей они - домоседы, и их дом - судно - всегда с ними, а также иродина их - море. Все суда похожи одно на другое, а море всегда одно и тоже. На фоне окружающей обстановки, которая никогда не меняется, чужиеберега, чужие лица, изменчивый лик жизни скользят мимо, завуалированные неощущением тайны, но слегка презрительным неведением, ибо таинственным дляморяка является только море - его владыка, - море, неисповедимое, как самасудьба. После рабочего дня случайная прогулка или пирушка на берегуоткрывает моряку тайну целого континента, и обычно моряк приходит к томузаключению, что эту тайну не стоило открывать. Рассказы моряков отличаютсяпростотой, и смысл их как бы заключен в скорлупу ореха. Но Марлоу не былтипичным представителем моряков (если исключить его любовь сочинятьистории), и для него смысл эпизода заключался не внутри, как ядрышко ореха,но в тех условиях, какие вскрылись благодаря этому эпизоду: так благодаряпризрачному лунному свету становятся иногда видимы туманные кольца. Замечание его никому не показалось странным. Это было так похоже наМарлоу. Его выслушали в молчании. Никто не потрудился хотя бы проворчатьчто-нибудь в ответ. Наконец он заговорил очень медленно: - Я думал о тех далеких временах, когда впервые появились здесьримляне, тысяча девятьсот лет назад... вчера... Свет, скажете вы, загорелсяна этой реке во времена рыцарей? Да, но он был похож на пламя, разлившеесядо равнине, на молнию в тучах. Мы живем при вспышке молнии - да не погаснетона, пока движется по орбите наша старая Земля! Но вчера здесь был мрак.Представьте себе настроение командира красивой... как они называются?.. ахда!.. триремы в Средиземном море, который внезапно получил приказ плыть насевер. Он едет сушей, спешно пересекает земли галлов и принимаеткомандование одним из тех судов, которые, если верить книгам, строилисьсотней легионеров в течение одного-двух месяцев... Какими ловкими парнямибыли, должно быть, эти люди!.. Представьте себе, что этот командир явилсясюда, на край света... Море свинцовое, небо цвета дыма, судно неуклюжее, какконцертино, а он поднимается вверх по реке, везет приказы, или товары,или... что хотите. Песчаные отмели, болота, леса, дикари... очень мало еды,пригодной для цивилизованного человека, и нет ничего, кроме воды из Темзы,чтобы утолить жажду. Здесь, нет фалернского вина, нельзя сойти на берег.Кое-где виднеется военный лагерь, затерявшийся в глуши как иголка в стогесена. Холод, туман, бури, болезни, изгнание и смерть - смерть, притаившаясяв воздухе, в воде, в кустах. Должно быть, здесь люди умирали как мухи. Ивсе-таки он это вынес. Вынес молодцом, не тратя времени на размышления, итолько впоследствии хвастался, быть может, вспоминая все, что пришлось емуперенести. Да, то были люди достаточно мужественные, чтобы заглянуть в лицомраку. Пожалуй, его поддерживала надежда выдвинуться, попасть во флот вРавенне, если найдутся в Риме добрые друзья и если пощадит его ужасныйклимат. И представьте себе молодого римлянина из хорошей семьи, облеченногов тогу. Он, знаете ли, слишком увлекался игрой в кости и, чтобы поправитьсвои дела, прибыл сюда в свите префекта, сборщика податей или купца. Онвысадился среди болот, шел через леса и на какой-нибудь стоянке в глубинестраны почувствовал, как глушь смыкается вокруг него, ощутил биениетаинственной жизни в лесу, в джунглях, в сердцах дикарей. В эти тайны немогло быть посвящения. Он обречен жить в окружении, недоступном пониманию,что само по себе отвратительно. И есть в этом какое-то очарование, котороедает о себе знать. Чарующая сила в отвратительном. Представьте себе егонарастающее сожаление, желание бежать, беспомощное омерзение, отказ отборьбы, ненависть... Марлоу умолк. - Заметьте... - заговорил он снова, поднимая руку, обращенную к намладонью, и походя в этой позе, со скрещенными ногами, на проповедующегоБудду, одетого в европейский костюм и лишенного цветка лотоса. - Заметьте:никому из нас эти чувства не доступны. Нас спасает сознаниецелесообразности, верное служение целесообразности. Но этим парням не на чтобыло опереться. Колонизаторами они не были. Боюсь, что административные ихмеры были направлены лишь на то, чтобы побольше выжать. Они былизавоевателями, а для этого нужна только грубая сила, - хвастаться ею неприходится, ибо она является случайностью, возникшей как результат слабостидругих людей. Они захватывали все, что могли захватить, и делали этоисключительно ради наживы. То был грабеж, насилие и избиение в широкоммасштабе, и люди шли на это вслепую, как и подобает тем, что хотятпомериться силами с мраком. Завоевание земли - большей частью оно сводится ктому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носыболее плоские, чем у нас, - цель не очень-то хорошая, если поближе к нейприсмотреться. Искупает ее только идея, идея, на которую она опирается, - несентиментальное притворство, но идея. И бескорыстная вера в идею - нечтотакое, перед чем вы можете преклоняться и приносить жертвы. Марлоу прервал свою речь. Огни скользили по реке - маленькие огоньки,зеленые, красные, белые; они преследовали друг друга, догоняли, сливались,потом снова разъединялись медленно или торопливо. В сгущающемся мракедвижение на бессонной реке не прекращалось. Мы смотрели и терпеливо ждали -больше нечего было делать, пока не окончится прилив; но после долгогомолчания, когда он нерешительно сказал: "Думаю, вы, друзья, помните, чтооднажды я сделался ненадолго моряком пресных вод", - мы поняли, что доначала отлива нам предстоит прослушать одну из неубедительных историйМарлоу. - Я не хочу надоедать вам подробностями, касающимися того, чтослучилось со мной лично, - начал он, проявляя в этом замечании слабостьмногих рассказчиков, которые частенько не знают, чего хочет от нихаудитория. - Но чтобы понять, какое впечатление это на меня произвело, выдолжны знать, как я туда попал, что я там видел, как поднялся по реке к томуместу, где впервые встретил бедного парня. То был конечный пункт, куда можнобыло проехать на пароходе, и там была кульминационная точка моих испытаний;когда я ее достиг, свет озарил все вокруг меня и проник в мои мысли;происшествие было довольно мрачное... и печальное... ничем особенно непримечательное... и туманное. Но каким-то образом оно пролило луч света. Если вы помните, я тогда только что вернулся в Лондон после долгогоплавания в Индийском и Тихом океанах и в Китайском море. Восток я принял вхорошей дозе - провел там около шести лет. Вернувшись, я бродил без дела,мешая вам, друзья мои, работать и врываясь в ваши дома так, словно небопоручило мне призвать вас к цивилизации. Сначала мне это очень нравилось, носпустя некоторое время я устал отдыхать. Тогда я начал присматривать судно -труднейшая, скажу я вам, работа. Но ни одно судно даже смотреть на меня нехотело. И эта игра мне тоже надоела. Когда я был мальчишкой, я страстно любил географические карты. Часами ямог смотреть на Южную Америку, Африку или Австралию, упиваясь славойисследователя. В то время немало было белых пятен на Земле, и, когдакакой-нибудь уголок на карте казался мне особенно привлекательным (впрочем,привлекательными были все глухие уголки), я указывал на него пальцем иговорил: "Вырасту и поеду туда". Помню, одним из таких мест был Северныйполюс. Впрочем, я там не бывал и теперь не собираюсь туда ехать. Очарованиеисчезло. Другие уголки были разбросаны у экватора и во всех широтах обоихполушарий. Кое-где я побывал и... но не будем об этом говорить. Остался ещеодин уголок - самое большое и самое, если можно так выразиться, белое пятно,- куда я стремился. Правда, теперь его уже нельзя было назвать неисследованным: за времямоего отрочества его испещрили названия рек и озер. Он перестал бытьневедомым пространством, окутанным тайной, - белым пятном, заставлявшиммальчика мечтать о славе. Он сделался убежищем тьмы. Но была там одна река,могучая, большая река, которую вы можете найти на карте, - она похожа наогромную змею, развернувшую свои кольца; голова ее опущена в море, телоизвивается по широкой стране, а хвост теряется где-то в глубине страны. Стояперед витриной, я смотрел на карту, и река очаровывала меня, как змеязачаровывает птицу - маленькую глупенькую птичку. Потом я вспомнил осуществовании крупного коммерческого предприятия - фирмы, ведущей торговлюна этой реке. "Черт возьми! - подумал я. - Они не могли бы торговать, если бне было у них каких-нибудь судов, пароходов, которые ходят по этой реке!Почему бы мне не добиться командования одним из пароходов?" Я шел поФлит-стрит и не мог отделаться от этой мысли. Змея меня загипнотизировала. Да будет вам известно, что эта торговая фирма находилась на континенте,но у меня есть множество родственников, проживающих на континенте, ибо жизньтам, по их словам, дешева и менее отвратительна, чем принято думать. Со стыдом признаюсь, что я начал им надоедать. Уже в этом была для меняновизна. Как вам известно, таким путем я не привык действовать. Я шел всегдасвоей дорогой, шел самостоятельно туда, куда хотел идти. Раньше я неподозревал, на что я способен, но, видите ли, теперь я чувствовал, чтодолжен туда попасть во что бы то ни стало. Итак, я им надоедал. Мужчиныговорили: "Дорогой мой!" - и ничего не делали. Тогда - поверите ли? - яобратился к женщинам. Я, Чарли Марлоу, заставил женщин добывать для меняместо. О Господи! Но я был одержим навязчивой идеей. У меня была тетка,славная энтузиастка. Она мне написала: "Это будет очаровательно. Я готовадля тебя сделать все, что угодно. Блестящая идея. Я знакома с женой одноговидного администратора, человека, пользующегося большим влиянием..." и т. д.и т. д. Она готова была перевернуть небо и землю, чтобы раздобыть для меняместо шкипера на речном пароходе, раз таково мое желание. Конечно, место я получил - и очень скоро. Оказывается, фирму известилио том, что один из капитанов убит в стычке с туземцами. Таким образом, мнепредставился удобный случай, и тем сильнее захотелось мне туда поехать. Лишьмного месяцев спустя, когда я сделал попытку разыскать останки убитого, мнесообщили, что ссора возникла из-за куриц. Да, из-за двух черных куриц!Датчанин Фрэслевен - так звали капитана - вообразил, что его обсчитали, и,сойдя на берег, начал дубасить палкой старшину деревушки. О, это менянисколько не удивило, хотя, по слухам, Фрэслевен был самым кротким и смирнымсозданием. Несомненно, так оно и было; но он, знаете ли, уже провел два годав служении благородной идее и, должно быть, чувствовал потребность так илииначе поддержать свое достоинство. Поэтому он безжалостно колотил старогонегра на глазах устрашенной толпы туземцев, пока какой-то парень - кажется,сын старшины, - доведенный до отчаяния воем старика, не попытался метнутькопье в белого человека. Конечно, оно вонзилось между лопатками. Тогда всенаселение в ожидании всевозможных несчастий устремилось в лес, а на пароходеФрэслевена тоже началась паника, и пароход отчалил; насколько мне известно,командование взял на себя механик. Впоследствии никто, видимо, непозаботился об останках Фрэслевена, пока я не явился и не занял его места. Яне мог предать дело забвению, но, когда мне представился наконец случайповстречаться с моим предшественником, трава, проросшая между ребрами, быладостаточно высока, чтобы скрыть скелет. Все кости остались на своем месте.После его падения никто не прикасался к сверхъестественному существу. Идеревня была покинута; черные подгнившие хижины покосились за упавшимчастоколом. Поистине, бедствие постигло деревню. Население исчезло.Охваченные ужасом мужчины, женщины и дети скрылись в зарослях и так и невернулись. Мне неизвестно, какая судьба постигла кур. Однако я склонендумать, что они достались служителям прогресса. Как бы то ни было, ноблагодаря этому славному подвигу я получил место раньше, чем началпо-настоящему надеяться на получение его. Я метался как сумасшедший, чтобы поспеть вовремя; не прошло и сорокавосьми часов, как я уже переплывал канал, чтобы явиться к моим патронам иподписать договор. Через несколько часов я прибыл в город, который всегданапоминает мне гроб повапленный. Несомненно, это предубеждение. Я без трударазыскал контору фирмы. То было крупнейшее предприятие в городе, и все, когобы я ни встречал, одинаково отзывались о нем. Фирма собираласьэксплуатировать страну, лежащую за морем, и извлекать из нее сумасшедшиеденьги. Узкая и безлюдная улица, густая тень, высокие дома, бесчисленные окна сжалюзи, мертвое молчание, трава, проросшая между камнями, справа и слевавеличественные ворота, огромные массивные двери, оставленные полуоткрытыми.Я пролез в одну из этих щелей, поднялся по лестнице, чисто выметенной, незастланной ковром и наводящей на мысль о бесплодной пустыне, и открыл первуюже дверь. Две женщины - одна толстая, другая худая - сидели на стульях ссоломенными сиденьями и что-то вязали из черной шерсти. Худая женщина всталаи, не переставая вязать, двинулась с опущенными глазами прямо на меня; я ужехотел посторониться, уступая ей дорогу, словно она была сомнамбулой, но какраз в этот момент она остановилась и подняла глаза. Платье на ней былогладкое, как чехол зонтика; не говоря ни слова, она повернулась и повеламеня в приемную. Я назвал свое имя и осмотрелся по сторонам. Посерединестоял сосновый стол, вдоль стен выстроились простые стулья, а в концекомнаты висела большая карта, расцвеченная всеми цветами радуги. Немаломеста было уделено красной краске - на нее во всякое время приятно смотреть,ибо знаешь, что в отведенных ей местах люди делают настоящее дело, - многобыло голубых пятен, кое-где виднелись зеленые и оранжевые, а пурпурнаяполоса на восточном берегу указывала, что здесь славные пионеры прогрессараспивают славное мартовское пиво. Но не в эти края собирался я ехать - мнепредназначено было желтое пространство. В самом центре. И река была здесь -чарующая, смертоносная, как змея. Брр!.. Открылась дверь, показалась седовласая голова секретаря. Он посмотрелна меня сочувственно и костлявым указательным пальцем поманил в святили ще.Там было мало света; посредине расположился тяжелый письменный стол. За этиммонументом сидел кто-то бледный и толстый, одетый в сюртук. Великий человексобственной своей персоной! Поскольку я мог судить, ростом он был пять футовшесть дюймов, а в кулаке своем держал несколько миллионов. Кажется, мыобменялись рукопожатием, он что-то пробормотал и остался доволен моимфранцузским языком. Bon voyage {Удачного путешествия (фр.).}. Секунд через сорок пять я снова очутился в приемной в обществесострадательного секретаря, который с унылым и сочувственным видом дал мнеподписать какую-то бумагу. Кажется, я, помимо прочих обязательств, далобещание не разглашать коммерческих тайн. Ну что ж, я и не собираюсь этоделать... Я начал чувствовать себя неловко. Как вы знаете, я не привык к такимцеремониям, а в воздухе было что-то зловещее. Казалось, меня приобщили ккакому-то тайному и не вполне честному заговору, и я был рад выбратьсяотсюда. В первой комнате две женщины лихорадочно что-то вязали из чернойшерсти. Приходили люди, и младшая из них сновала взад и вперед, показывая имдорогу. Старуха же сидела на своем стуле. Ее ноги в матерчатых туфляхупирались в ножную грелку, а на коленях у нее лежала кошка. На голову онанадела что-то накрахмаленное, белое, на щеке виднелась бородавка, а очки всеребряной оправе сползли на кончик носа. Она посмотрела на меня поверхочков. Этот беглый, равнодушный, спокойный взгляд смутил меня. Вошли двоемолодых людей с глуповатыми веселыми физиономиями, и она окинула их тем жебесстрастным и мудрым взглядом. Казалось, ей все известно и о них, и обомне. Я смутился. В ней было что-то жуткое, роковое. Впоследствии я частовспоминал этих двух женщин, которые охраняют врата тьмы и словно вяжуттеплый саван из черной шерсти; одна все время провожает людей в неведомое,другая равнодушными старческими глазами всматривается в веселые глуповатыелица. Ave, старая вязальщица черной шерсти! Morituri te salutant {Идущие насмерть приветствуют тебя (лат.).}. Немногие из тех, на кого она смотрела,увидели ее еще раз... Оставалось еще нанести визит доктору. "Простая формальность", -успокоил меня секретарь, казалось деливший со мною мои горести. Вскорекакой-то молодой человек, в шляпе, надвинутой на левую бровь, - клерк, решиля, ибо должны были быть здесь и клерки, хотя дом казался безмолвным, какгород мертвых, - спустился с верхнего этажа и повел меня дальше. Одет он былнеопрятно и небрежно, рукава куртки были запятнаны чернилами, широкий,пышный галстук красовался под подбородком, который формой своей походил наносок старого сапога. Для визита к доктору было еще слишком рано, и потому япредложил ему пойти чего-нибудь выпить. Он сразу развеселился. Когда мыуселись перед рюмками вермута, он начал восхвалять дела фирмы, а я выразилсвое удивление по поводу того, что он не собирается туда проехаться. Тотчасже он стал сдержанным и холодным. - "Я не так глуп, как это кажется", сказал Платон своим ученикам, -произнес он сентенциозно, допил с решительным видом свой вермут, и мывстали. Старик доктор пощупал мне пульс, думая, видимо, о чем-то другом. - Так-так... прекрасно, - пробормотал он, а затем, вдруг оживившись,попросил разрешения измерить мой череп. Несколько удивленный, я дал своесогласие; тогда он извлек какой-то инструмент, напоминавший калиберныйкронциркуль, и снял мерку спереди, сзади и со всех сторон, заботливо отмечаярезультаты измерений. Доктор был небритым маленьким человечком в поношенномсюртуке, похожем на длиннополый кафтан; на ногах у него были туфли, и онпроизвел на меня впечатление безобидного идиота. - В интересах науки я всегда прошу разрешения измерить черепа тех, ктотуда отправляется, - сказал он. - И вы делаете то же, когда они возвращаются? - спросил я. - О, мне больше не приходится с ними встречаться, - заметил он. - Акроме того, перемены происходят внутри. Он улыбнулся с таким видом, словно мило пошутил. - Итак, вы туда едете. Замечательно. И очень интересно. Он бросил на меня испытующий взгляд и сделал еще какую-то отметку. - Бывали ли случаи помешательства в вашей семье? - осведомился онделовито. Я рассердился: - Этот вопрос вы тоже задаете в интересах науки? - С научной точки зрения, - сказал он, не обращая внимания на моераздражение, - любопытно было бы наблюдать там, на месте, психическуюперемену, происходящую в индивидууме, но... - Вы психиатр? - перебил я. - Каждый врач должен быть им - до известной степени, - невозмутимоответил этот оригинал. - У меня есть одна теория, которую вы, господа,отправляющиеся в эти страны, должны мне помочь доказать. Моя страна пожнетплоды, владея такой прекрасной колонией, и я хочу внести свою долю.Богатство я предоставляю другим. Простите мне эти вопросы, но вы - первыйангличанин, какого мне пришлось наблюдать... Я поспешил его заверить, что отнюдь не являюсь типичным англичанином. - А то бы я не стал с вами так разговаривать, - добавил я. - То, что вы говорите, довольно глубокомысленно и, по всей вероятности,неверно, - сказал он со смехом. - Раздражения избегайте еще в большейстепени, чем солнцепека. Прощайте. Как это вы, англичане, говорите? Goodbye.Ax да, goodbye. Прощайте. На тропиках прежде всего нужно сохранятьспокойствие... - Он многозначительно поднял указательный палец. - Du calme,du calme {Спокойствие, спокойствие (фр.).}. Прощайте. Теперь мне оставалось только попрощаться с моей превосходной теткой.Она торжествовала. Я выпил у нее чашку чая - то была последняя чашкаприличного чая на многие-многие дни! В комнате, которая, действуяуспокоительно, отвечала всем требованиям, какие вы предъявляете к гостинойледи, мы долго и мирно беседовали у камина. Во время этой конфиденциальнойбеседы выяснилось для меня, что я был рекомендован жене высокого сановника(и скольким еще лицам - одному Богу известно!) как существо исключительноодаренное - счастливая находка для фирмы! - как один из тех людей, которыхвам не всякий день приходится встречать. А ведь я-то собирался командоватьдешевеньким речным пароходом, украшенным грошовой трубой! Выяснилось также,что я буду одним из работников с прописной, видите ли, буквы. Что-то вродепосланника неба или апостола в меньшем масштабе. То было время, когда обовсей этой чепухе распространялись и устно, и в печати, а славная женщина,наслушавшись таких речей, потеряла голову. Она толковала о "миллионахнесведущих людей и искоренении ужасных их обычаев", и кончилось тем, что япочувствовал смущение. Я рискнул намекнуть, что, в конце концов, фирмапоставила себе целью собирать барыши. - Вы забываете, милый Чарли, что по работе и заработок, - веселоотозвалась она. Любопытно, до какой степени женщины далеки от реальнойжизни. Они живут в мире, ими же созданном, и ничего похожего на этот мирникогда не было и быть не может. Он слишком великолепен, и, если бы онисделали его реальным, он бы рухнул еще до заката солнца. Один из техзлополучных фактов, с которыми мы, мужчины, миримся со дня творения, дал быо себе знать и разрушил всю постройку. Затем тетка меня поцеловала, попросила носить фланелевое белье, писатьпочаще, дала еще кое-какие наставления, и я ушел. На улице я - не знаюпочему - почувствовал себя шарлатаном. Странное дело: принимая какое-либорешение, я привык через двадцать четыре часа ехать в любую часть света,размышляя при этом не больше, чем размышляет человек, собирающийся перейтичерез улицу, но теперь я на секунду, не скажу - поколебался, но как быбоязливо приостановился перед этим самым обычным путешествием. Чтобыобъяснить вам свое состояние, скажу, что секунду-другую я чувствовал себятак, словно ехал не в глубь континента, но собирался проникнуть к центруЗемли. Я отплыл на французском пароходе, который заходил во все жалкие порты,какие у них там имеются, с единственной, поскольку я мог судить, цельювысадить в этих портах солдат и таможенных чиновников. Я смотрел на берега.Созерцание берегов, мимо которых проплывает судно, имеет что-то общее сразмышлениями о тайне. Берег тянется перед вашими глазами, улыбающийся илинахмуренный, влекущий, величественный, или жалкий и скучный, или дикий, новсегда безмолвный и в то же время как бы нашептывающий: "Приди и разгадай!"Здесь берег был расплывчатый, словно еще недоделанный, однообразный иугрюмый. Граница бескрайних зарослей - темно-зеленых, почти черных,обрамленных белой пеной прибоя - тянулась прямо, как по линейке, вдольсверкающего синего моря, подернутого ползучим туманом. Яростно жгло солнце,земля, казалось, светилась и испускала пар. Кое-где за белой полосой прибоявиднелись серовато-белые пятна и развевающийся над ними флаг. То были старыепоселки, основанные несколько веков назад, но по сравнению с девственнымпространством в глубине континента были они с булавочную головку. Мы продвигались медленно, останавливались, высаживали солдат, сноваотправлялись в путь, высаживали таможенных чиновников, которые должны быливзимать пошлину в цинковых сараях, затерянных в этой глуши. Снова высаживалимы солдат, должно быть для того, чтобы они охраняли таможен ных чиновников.Я узнал, что несколько человек утонуло в волнах прибоя, но, казалось, никтоне придавал этому значения. Мы просто выбрасывали людей на берег и шлидальше. Каждый день мы видели все тот же берег, словно стояли на одномместе, но позади осталось немало портов - торговые станции - с такиминазваниями, как Большой Бассам или Маленький Попо; эти имена, казалось,взяты были из жалкого фарса, разыгрывавшегося на фоне мрачного занавеса. Мое безделье, как пассажира, одиночество мое среди всех этих людей, скоторыми у меня не было точек соприкосновения, маслянистое и сонное море,однообразный темный берег - словно преграждали мне путь к реальности вещей,заслоняя ее тягостной и бессмысленной фантасмагорией. Доносившийся изредкашум прибоя доставлял подлинную радость, словно речь брата. Это было что-тоестественное, имеющее причину и смысл. Иногда лодка, отчалившая от берега,давала на секунду возможность соприкоснуться с реальностью. Гребцами в нейбыли черные парни. Издали вы могли видеть, как сверкали белки их глаз. Оникричали, пели; пот струйками сбегал по телу; лица их напоминали гротескныемаски; но у них были кости и мускулы, в них чувствовалась необузданнаяжизненная сила и напряженная энергия, и это было так же естественно иправдиво, как шум прибоя у берега. Чтобы объяснить свое присутствие, они ненуждались в оправдании. Их вид действовал успокоительно. Я чувствовал, чтовсе еще нахожусь в мире непреложных фактов, но. это ощущение было мимолетно,- всегда что-нибудь его рассеивало. Помню, однажды мы увидели военное судно, стоявшее на якоре у берега.Здесь не было ни одного шалаша, и тем не менее с судна обстреливали заросли.Видимо, в этих краях французы вели одну из своих войн. Флаг на мачте обвис,как тряпка; над низким корпусом торчали жерла длинных шестидюймовых орудий;маслянистые, грязные волны лениво поднимали и опускали судно, раскачивая еготонкие мачты. Вокруг не было ничего, кроме земли, неба и воды, однакозагадочное судно обстреливало континент. Бум!.. грохнуло одно изшестидюймовых орудий, мелькнуло и исчезло маленькое пламя, рассеялся белыйдымок, слабо просвистел маленький снаряд и... ничего не случилось. Ничего ине могло случиться. Что-то безумное было во всей этой процедуре, что-топохоронное и комедийное, и впечатление это не рассеялось, когда кто-то наборту серьезнейшим образом заверил меня, что где-то здесь, скрытый от нашихглаз, находится лагерь туземцев. Их он назвал врагами! Мы передали письма на это одинокое судно (я слышал, что люди на бортуумирали от лихорадки - по три человека в день) и продолжали путь. Заглянулиеще в несколько портов с названиями, заимствованными из фарсов. Там, вдушном, насыщенном песком воздухе, каким дышат в жарких катакомбах, шлавеселая пляска коммерции и смерти вдоль бесформенных берегов, окаймленныхгибельными волнами прибоя, - словно природа старалась преградить дорогунезваным гостям. То же происходило на реках и в их устьях - там, где берегапревращались в грязь, где илистые воды заливали искривленные мангровыедеревья, которые, казалось, корчились перед нами в бессильном отчаянии.Нигде не делали мы длительных остановок, и не было отчетливых впечатлений,но постепенно мною овладевало неясное и томительное удивление. Это походилона однообразное скитание по стране кошмаров. Только через тридцать дней увидел я устье большой реки. Мы бросилиякорь против здания правительственных учреждений. Но работа ждала меня нездесь, а дальше, на расстоянии двухсот миль отсюда. Вот почему при первой жевозможности я отправился в местечко, расположенное на тридцать миль дальше,вверх по течению реки. Ехал я на маленьком морском пароходе. Капитан его, швед, зная, что яморяк, пригласил меня на мостик. Это был молодой человек с прилизаннымиволосами, худой, белокурый и мрачный; ходил он шаркая ногами. Когда мыотчалили от маленькой, жалкой пристани, он презрительно мотнул головой всторону берега. - Пожили здесь? - спросил он. Я отвечал утвердительно. - Недурное сборище эти чиновники, не правда ли? - продолжал он сгоречью, старательно выговаривая английские слова. - Любопытно, какую работуберут на себя люди за несколько франков в месяц. Я задаю себе вопрос, каковоим приходится, когда они попадают в глубь страны. Я сказал ему, что в самом непродолжительном времени надеюсь это узнать. - Вот как! - воскликнул он и прошелся по мостику, шаркая ногами и зоркопосматривая вперед. - Не очень-то будьте уверены... Недавно я вез одногочеловека, который дорогой повесился. Он тоже был швед. - Повесился! Боже мой! Но почему? - вскричал я. Капитан не сводил глаз с реки. - Кто знает? Быть может, солнце его одолело... или эта страна. Наконец река стала шире. Показались насыпи у берега, скалистый утес,дома на холме и другие строения с железными крышами, прилепившиеся к склонамхолма или рассеянные среди рытвин. Над этой картиной разрушения стоялнеумолчный шум, так как дальше, вверх по течению, были на реке пороги. Люди,большей частью чернокожие и нагие, копошились, словно муравьи. В рекуврезалась дамба. Иногда ослепительный солнечный свет словно смывал всю этукартину. - Вот где помещается ваша фирма, - сказал швед, указывая на тридеревянных казарменного вида строения на склоне утеса. - Я отправлю тудаваши веши. Четыре сундука? Отлично. До свидания. Я наткнулся на котел, лежавший в траве, потом разыскал тропинку,которая вела на холм. Она извивалась, уступая место каменным глыбам, а такжемаленькой железнодорожной вагонетке, перевернутой колесами вверх. Одногоколеса не было. Вагонетка казалась мертвой, похожей на скелет какого-тоживотного. Я нашел отдельные части машины и сваленные в кучу заржавленныерельсы. Слева группа деревьев отбрасывала тень, и там как будто двигалисьтемные предметы. Я приостановился; тропинка была крутая. Справа затрубили врог, и я увидел бегущих чернокожих. Раздался заглушенный гул, удар сотрясземлю, облако дыма поднялось над утесом, и тем дело и кончилось. Вид скалынимало не изменился. Они прокладывали железную дорогу. Утес нисколько им немешал, но, кроме этих бесцельных взрывов, никакой работы не производилось. За моей спиной послышалось тихое позвякиванье, заставившее меняоглянуться. Шестеро чернокожих гуськом поднимались по тропинке. Они шлимедленно, каждый нес на голове небольшую корзинку с землей, а тихий звонсовпадал с ритмом их шагов. Чер ные тряпки были обмотаны вокруг их бедер, акороткий конец тряпки болтался сзади, словно хвостик. Я мог разглядеть всеребра и суставы, выдававшиеся, как узлы на веревке. У каждого был надет нашее железный ошейник, и все они были соединены цепью, звенья которой виселимежду ними и ритмично позвякивали. Новый взрыв и гул, донесшийся с утеса,напомнили мне военное судно, обстреливавшее берег. То был такой Же зловещийшум, но при самой пылкой фантазии нельзя было назвать этих людей врагами. Ихназывали преступниками, и оскорбленный закон, подобно разрывающимсяснарядам, явился к ним, словно необъяснимая тайна, с моря. Тяжело дышали этихудые груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели вверх. Онипрошли на расстоянии нескольких дюймов от меня, не глядя в мою сторону, сневозмутимым, мрачным равнодушием, свойственным несчастным дикарям. За этимипервобытными созданиями уныло шествовал один из обращенных - продукт,созданный новыми силами. Он нес ружье, которое держал за середину ствола. Наформенном его кителе не хватало одной пуговицы. Заметив на тропинке белогочеловека, он торопливо вскинул ружье на плечо. То была мерапредосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и он не мог решить,кто я такой. Вскоре он успокоился, лукаво ухмыльнулся, показывая большиебелые зубы, и бросил взгляд на вверенное ему стадо, словно обращая моевнимание на свою высокую миссию. В конце концов, я тоже участвовал в этомвеликом деле, требовавшем проведения столь благородных и справедливых мер. Вместо того чтобы подняться на холм, я свернул налево и сталспускаться. Мне хотелось, чтобы скрылись из виду эти люди, которых вели нацепи. Как вам известно, меня нельзя назвать особенно мягкосердечным: мнеслучалось наносить удары и защищаться. Я отражал нападение, а иногда самнападал - что является одним из способов защиты, - не особенно размышляя оценности той жизни, на которую я посягал. Я видел демона насилия и демонаалчности, но, клянусь небом, то были сильные, дюжие, красноглазые демоны, араспоряжались и командовали они людьми - людьми, говорю вам! Теперь же, стояна склоне холма, я понял, что в этой стране, залитой ослепительными лучамисолнца, мне предстоит познакомиться с вялым, лицемерным, подслеповатымдемоном хищничества и холодного безумия. Каким он мог быть коварным, я узналлишь несколько месяцев спустя на расстоянии тысячи миль от этого холма.Секунду я стоял устрашенный, словно мне дано было предостережение. Наконец ястал спускаться с холма, направляясь к группе деревьев. Я обошел огромную яму, вырытую неведомо для чего на склоне холма. Этобыла не каменоломня и не песочная яма, а просто дыра. Быть может,существование ее объяснялось филантропическим желанием придуматькакое-нибудь занятие для преступников. Затем я чуть не упал в рытвину,узкую, словно щель. Туда свалены были дренажные трубы, привезенные дляпоселка. Не осталось ни одной трубы, которая не была бы разбита.Бессмысленное разрушение! Наконец я приблизился к деревьям, чтобы минуткуотдохнуть в тени. Но не успел я войти в тень, как мне почудилось, что явступил в мрачный круг ада. Пороги были близко, и неумолчный однообразныйстремительный шум слышался в унылой роще, где ни один лист не шевелился;что-то таинственное было в этом шуме, который, казалось, вызван былголовокружительным полетом Земли в пространстве. Черные скорченные тела лежали и сидели между деревьями, прислоняясь кстволам, припадая к земле, полустертые в тусклом свете; позы ихсвидетельствовали о боли, безнадежности и отчаянии. Снова взорвался динамитна утесе, и земля дрогнула у меня под ногами. Работа шла своим чередом.Работа! А сюда шли умирать те, кто там работал. Они умирали медленной смертью, это было ясно. Они не были врагами, небыли преступниками, теперь в них не было ничего земного, - остались лишьчерные тени болезни и голода, лежащие в зеленоватом сумраке. Их доставлялисо всего побережья, соблюдая все оговоренные контрактом условия; внезнакомой обстановке, получая непривычную для них пищу, они заболевали,теряли работоспособность, и тогда им позволяли уползать прочь. Эти смертникибыли свободны, как воздух, и почти так же прозрачны. В тени деревьев я началразличать блеск их глаз. Потом, посмотрев вниз, я увидел около своей рукичье-то лицо. Черное тело растянулось во всю длину, опираясь одним плечом оствол дерева; медленно поднялись веки, и я увидел огромные тусклыеввалившиеся глаза; какой-то огонек, слепой, бесцветный, вспыхнул в них имедленно угас. Этот человек казался молодым, почти мальчиком, но вы знаете,как трудно определить их возраст. Я ничего иного не мог придумать, какпредложить ему один из морских сухарей моего славного шведа, - сухари были уменя в кармане. Пальцы медленно его сжали; человек не сделал больше ниодного движения, не взглянул на меня. Шея его была повязана какой-то белойшерстинкой. Зачем? Где он ее достал? Был ли это отличительный его знак,украшение или амулет? Или ничего не было с ней связано? На черной шее онапроизводила жуткое впечатление - эта белая нитка, привезенная из страны,лежащей за морями. Неподалеку от этого дерева сидели, поджав ноги, еще два костлявыхугловатых существа. Один из этих двух чернокожих, с остановившимся,невыносимо жутким взглядом, уткнулся подбородком в колено; сосед его,похожий на привидение, опустил голову на колени, как бы угнетенный великойусталостью. Вокруг лежали, скорчившись, другие чернокожие, словно накартине, изображающей избиение или чуму. Пока я стоял, пораженный ужасом,один из этих людей приподнялся на руках и на четвереньках пополз к реке,чтобы напиться. Он пил, зачерпывая воду рукой, потом уселся, скрестив ноги,на солнцепеке, и немного спустя курчавая его голова поникла. Мне уже не хотелось мешкать в тени, и я поспешно направился к торговойстанции. Приблизившись к строениям, я встретил белого человека, одетогостоль элегантно, что в первый момент я его принял за привидение. Я увиделвысокий крахмальный воротничок, белые манжеты, легкий пиджак из альпака,белоснежные брюки, светлый галстук и вычищенные ботинки. Шляпы на нем небыло. Волосы, гладко зачесанные и напомаженные, разделялись посерединепробором. Своей большой белой рукой он держал зонтик на зеленой подкладке.Он был изумителен, а за ухом у него торчала ручка. Я пожал руку этому чудесному призраку и узнал, что он был главнымбухгалтером фирмы, а вся бухгалтерия велась на этой станции. По его словам,он вышел на минутку "подышать свежим воздухом". Это замечание показалось мнеочень странным, ибо оно наводило на мысль об усидчивой работе за кон торкой.Я бы не стал упоминать о бухгалтере, если б (ж не был первым, кто назвал мнеимя человека, неразрывно связанного с воспоминаниями об этом времени. Крометого, я чувствовал уважение к парню. Да, я уважал его воротнички, егоширокие манжеты, его аккуратную прическу. Правда, он был похож напарикмахерскую куклу, но, несмотря на деморализующее влияние страны, онзаботился о своей внешности. В этом проявлялась сила характера. Егонакрахмаленные воротнички и выглаженные манишки были своего родадостижением; впоследствии я не мог удержаться, чтобы не спросить, какимобразом удалось ему этого добиться. Он чуть-чуть покраснел и скромноответил: - Я вымуштровал одну из туземных женщин на станции. Это было нелегко.Такая работа пришлась ей не по вкусу. Таким образом, этот человек действительно сделал какое-то дело. А крометого, он был предан своим книгам, которые содержались в образцовом порядке. Зато на станции неразбериха была полная - вещи в беспорядке, беспорядокв домах, путаница в головах. То и дело приходили и уходили вереницызапыленных негров с плоскими ступнями. Фабричные товары, скверные бумажныеткани, бусы и латунная проволока доставлялись в царство тьмы в обмен надрагоценную слоновую кость. На станции мне пришлось провести десять дней - вечность! Я жил в хижинево дворе, но, спасаясь от хаоса, частенько заглядывал в контору бухгалтера.Это было дощатое строение, а доски так плохо были прилажены, что, когдабухгалтер склонялся над своей высокой конторкой, на него, от затылка докаблуков, ложились узкие полоски солнечного света. Хотя большие ставни оставались закрытыми, в комнате было светло ижарко; враждебно жужжали крупные мухи, которые не жалили, но больно кололи.Обычно я усаживался на пол, а бухгалтер в своем безупречном костюме (и дажеслегка надушенный) сидел на высоком табурете и писал без устали. Иногда онвставал, чтобы размять ноги. Когда однажды в комнату внесли на раскладнойкровати больного (какого-то агента, занемогшего и доставленного сюда изглубины страны), бухгалтер выразил слабое неудовольствие. - Стоны больного, - говорил он, - отвлекают мое внимание. В этомклимате очень трудно сосредоточиться и не наделать ошибок. Однажды он заметил, не поднимая головы: - В глубине страны вы, несомненно, встретите мистера Куртца. На мой вопрос, кто такой мистер Куртц, он ответил, что это один изпервоклассных агентов, а заметив мой разочарованный вид, медленно произнес,кладя ручку на стол: - Это замечательная личность. Я стал задавать вопросы и выяснил, что мистер Куртц заведует одной изочень важных торговых станций в самом сердце страны слоновой кости. - Он присылает сюда слоновой кости больше, чем все остальные станции,вместе взятые. Бухгалтер снова взялся за перо. Больной чувствовал себя так скверно,что даже не стонал. Мирно жужжали мухи. Вдруг послышался все нарастающий гул голосов и топот. Только что пришелкараван. За дощатой стеной громко тараторили хриплые голоса. Все носильщикиговорили одновременно, а из этого гула вырывался жалобный голос главногоагента, который - в двадцатый раз за этот день - плаксиво повторял, что онумывает руки... Бухгалтер медленно встал. - Какой шум! - сказал он. Тихонько прошел он по комнате, чтобывзглянуть на больного, и, возвращаясь на свое место, сообщил мне: - Он неслышит. - Как! Умер? - спросил я, вздрогнув. - Нет еще, - ответил он с величайшим спокойствием и мотнул головой,давая понять, что шум во дворе ему мешает. - Когда приходится вестибухгалтерские книги, доходишь до того, что начинаешь ненавидеть этих дикарей- смертельно ненавидеть. На секунду он задумался, потом продолжал: - Когда увидите мистера Куртца, передайте ему от меня, что здесь, - тутон бросил взгляд на свою конторку, - все идет прекрасно. Я не хочу емуписать: давая письмо нашим курьерам, вы никогда не знаете, в чьи руки онопопадет... на этой Центральной станции. - Он посмотрел на меня своимикроткими выпуклыми глазами и снова заговорил: - О, он далеко пойдет. Онскоро будет шишкой среди администраторов. Эти господа - я имею в видуправление в Европе - намерены его продвинуть. Он вернулся к своей работе. Шум снаружи затих. Собираясь уйти, яприостановился в дверях. В комнате, где слышалось неумолчное жужжание мух,агент, которого собирались отправить на родину, лежал в жару и без сознания;бухгалтер, склонившись над столом, вносил в свои точные отчеты точныезаписи, а на расстоянии пятидесяти футов от двери виднелись неподвижныедеревья рощи смерти. На следующий день я наконец покинул станцию с караваном - с отрядом вшестьдесят человек. Нам предстояло пройти пешком двести миль. Не стоит распространяться об этом путешествии. Тропинки, тропинкиповсюду; сеть тропинок, раскинувшаяся по пустынной стране; тропинки ввысокой траве и в траве, опаленной солнцем; тропинки, пробивающиеся сквозьзаросли, сбегающие в прохладные ущелья, поднимающиеся на каменистые холмы,раскаленные от жары. И безлюдье: ни одного человека, ни одной хижины.Население давно разбежалось. Ну что ж... если б толпа таинственных негров,носителей смертоносного оружия, вздумала странствовать по дороге между Дилеми Грейвсэндом, хватая за шиворот поселян и заставляя их тащить тяжелую ношу,я думаю, понадобилось бы немного времени, чтобы опустели все окрестные фермыи коттеджи. Но здесь и жилища тоже исчезли. Все-таки мы прошли черезнесколько покинутых деревень. Есть что-то трогательно-детское в развалинахстен из травы. День проходил за днем; за моей спиной раздавался топот шестидесятибосоногих негров, и каждый тащил на себе шестидесятафунтовую ношу. Лагерь,стряпня, сон; потом снова поход. Иногда нам попадался носильщик, умерший вдороге и лежавший в высокой траве, а рядом с ним валялась его палка и пустойсосуд из тыквы. Вокруг и над нами великое молчание. Часто в тихие ночислышался далекий бой барабанов, то затихающий, то нарастающий, - звукижуткие, манящие, призывные, дикие и, быть может, исполненные такого жеглубокого значения, как звон колоколов в христианской стране. Однажды нам повстречался белый человек в расстегнутом форменном кителе,расположившийся на тропинке со своей вооруженной свитой - тощимизанзибарами, - парень очень гостеприимный и веселый, чтобы не сказать -пьяный. Он объявил, что следит за ремонтом дорог. Не могу сказать, чтобы явидел хоть какую-нибудь дорогу или какой-нибудь ремонт, но, пройдя три мили,я буквально наткнулся на тело пожилого негра, убитого пулей, попавшей ему влоб; быть может, это и свидетельствовало о мерах, предпринятых для улучшениядорог; Со мной был спутник - белый; неплохой парень, но слишком жирный иобнаруживший досадную привычку падать в обморок всякий раз, когда мыподнимались по склону раскаленного холма и несколько миль отделяли нас отводы и тени. Раздражает, знаете ли, держать на манер зонтика вашусобственную куртку над головой человека, пока он не придет в чувство. Я немог удержаться, чтобы не спросить его, для чего он, собственно, сюдаприехал. - Денег заработать, конечно. А вы что думали? - сказал он презрительно.Потом он заболел лихорадкой, и пришлось его нести в гамаке, подвешенном кшесту. Так как весил он больше двухсот фунтов, то я все время воевал сносильщиками. Они топтались на одном месте, разбегались, удирали по ночам...Настоящий мятеж! Как-то вечером я обратился к ним с речью на английскомязыке, сопровождая ее жестами, за которыми следили шестьдесят пар глаз, а наследующее утро мы отправились в путь, причем чернокожие, тащившие гамак, шливпереди. Час спустя я нашел в кустах всю поклажу - гамак, одеяла, стонущегочеловека. Тяжелый шест содрал бедняге кожу с носа. Парню очень хотелось,чтобы я кого-нибудь убил, но нигде не видно было даже тени носильщиков. Явспомнил слова старого доктора: "С научной точки зрения любопытно было бынаблюдать там, на месте, перемену, происходящую в индивидууме". Япочувствовал, что во мне пробуждается научный интерес. Впрочем, все это кДелу не относится. На пятнадцатый день я снова увидел большую реку, и мы доковыляли доЦентральной станции. Она расположена была у заводи, окруженной кустарником илесом; станция была обнесена с трех сторон старой изгородью из тростника, ас одной стороны тянулась полоса вонючей грязи. Ворот не было - вместо них визгороди зияла дыра; достаточно было одного взгляда, чтобы понять: здесьвсем распоряжается чахлый демон лени. Белые люди с длинными палками в рукахлениво бродили между строениями, подходили, чтобы взглянуть на меня, а затемскрывались из виду. Один из них, дюжий вспыльчивый парень с черными усами,узнав, кто я такой, сообщил мне, не жалея слов и прибегая к ненужнымотступлениям, что пароход мои покоится на дне реки. Я был как громомпоражен. Что, как, почему? О, все "в порядке". "Сам начальник" при этомприсутствовал. Все в полном порядке. - Все держали себя превосходно... превосходно! Вы должны, - продолжалон, волнуясь, - сейчас же повидаться с начальником. Он ждет! Тогда я не понял подлинного значения этой катастрофы. Думаю, что теперья понимаю... хотя отнюдь не уверен. Когда я об этом размышляю, происшествиекажется мне слишком нелепым, чтобы быть естественным... А впрочем... но втот момент я к этому отнесся просто как к досадной помехе. Пароход затонул.Два дня назад они, внезапно всполошившись, отправились на пароходе вверх пореке. Начальник торговой станции находился на борту, а кто-то вызвалсяисполнять обязанности шкипера. Не прошло и трех часов, как они наскочили накамни, сорвали дно, и пароход затонул около южного берега. Я задавал себевопрос, что мне делать теперь, когда судно мое погибло. Выяснилось, что делау меня будет выше головы, так как я должен был выудить из реки свой пароход.За это я принялся на следующий же день. Затем, доставив обломки на станцию,я взялся за починку, и на все это ушло несколько месяцев. Любопытной оказалась первая моя встреча с начальником станции. Хотя вто утро я прошел пешком двадцать миль, он не предложил мне сесть. У этогочеловека была самая обыкновенная физиономия, манеры, голос. Роста он былсреднего, сложен пропорционально. Пожалуй, в глазах его весьма обычногоцвета было что-то необычно холодное, а взгляд его падал на вас острый итяжелый, как топор. Но даже в такие минуты весь его вид, казалось,противоречил впечатлению, какое производил этот взгляд. Иногда губы егоскладывались как-то странно - было в этом что-то мимолетное, ускользающее:улыбка не улыбка, - я ее помню, но не могу объяснить. Она появлялась помимоего воли, через секунду после того, как он договаривал фразу, появлялась вконце его речи, словно печать, скрепляющая слова и делающая банальную фразузагадочной. Он был самым обыкновенным торговцем и с ранних лет работал в этихкраях. Его слушались, однако он не внушал ни страха, ни любви, ни дажеуважения. В его присутствии люди ощущали неловкость. Вот именно! Не то чтобынедоверие, а просто неловкость. Вы не можете себе представить, какоезначение имеет такая... такая способность вызывать ощущение неловкости. Онне умел организовывать, проявлять инициативу или хотя бы поддерживатьпорядок. Это видно было по тому, в каком плачевном состоянии находиласьстанция. У него не было ни ума, ни образования. Почему же в таком случаезанимал он этот пост? Быть может, потому, что он никогда не болел. Он служил девять лет, получая отпуск через каждые три года. Могучеездоровье само по себе имеет большое значение там, где не. выдерживает самыйкрепкий человек. Отправляясь на родину в отпуск, он устраивал торжественноепразднество: так веселится, сойдя на берег, матрос; впрочем, сходство былотолько поверхностное. Это можно было угадать по тем словам, какие он бросалв разговоре. Ничего нового он не создал: он только поддерживал рутину - и.этим дело ограничивалось. Но все-таки он был великим человеком, так какнельзя было угадать, чем можно обуздать его. Этого секрета он так и невыдал. Быть может, он ровно ничего собой не представлял. Такое поведениезаставляло призадуматься, ибо там не было ничего, что могло бы егосдерживать. Однажды, когда различные тропические болезни свалили с ног почти всехагентов на станции, он заявил, что "людям, сюда приезжающим, не следовало быиметь никаких внутренних органов". Эту фразу он скрепил своей улыбкой -словно приоткрыл на секунду дверь в царство тьмы, у которой стоял на страже.Вам чудилось, что вы что-то разглядели, - но печать уже снова была наложена.Когда ему надоели обеденные ссоры, постоянно возникавшие между белыми из-затого, кому сидеть за столом на председательском месте, он приказал сделатьогромный круглый стол, для которого пришлось выстроить специальный дом. Вэтом доме устроили столовую. Первое место было там, где он сидел; остальныеместа в счет не шли. Ясно было, что в этом он твердо убежден. "Учтивый","неучтивый" - эти определения к нему не подходили. Он был флегматичен. Онразрешал своему "бою" - откормленному молодому негру с побережья -третировать белых нахально и дерзко у него на глазах. Увидев меня, он тотчас же стал говорить. Я слишком замешкался в пути.Он не мог ждать. Пришлось поехать без меня. Нужно было посетить станции вверховьях реки. Времени и так уже прошло немало, и он не знал, кто умер, ктожив, в каком состоянии находятся дела и т. д. и т. д. На мое объяснение онне обратил ни малейшего внимания и, играя палочкой сургуча, несколько разповторил, что положение "очень серьезно, очень серьезно". Ходят слухи, чтоодной из важнейших станций угрожает опасность и что начальник ее - мистерыКуртц - болен. Он выразил надежду, что слухи эти ложны. Мистер Куртц... Ябыл утомлен и нервничал. "Черт бы побрал Куртца!" - подумал я и перебил его,заявив, что о мистере Куртце мне говорили на побережье. - А, значит, там о нем говорят, - прошептал он себе под нос. Потом сталменя уверять, что мистер Куртц - лучший его агент, исключительный человек иценный работник для фирмы; таким образом, мне должно быть понятно егобеспокойство. И он еще раз повторил, что очень взволнован. Действительно,он, все время ерзая на стуле, воскликнул: "Ах, мистер Куртц!" - сломалпалочку сургуча и, казалось, был потрясен происшествием с пароходом. Затемон пожелал узнать, сколько времени мне понадобится, чтобы... Я снова его перебил. Я, видите ли, был голоден, он не предложил мнесесть, и теперь злоба меня душила. - Как я могу сказать? - воскликнул я. - Я даже не видел затонувшегосудна... несколько месяцев, должно быть. Весь этот разговор казался мне таким бессмысленным. - Несколько месяцев, - повторил он. - Ну что ж! Скажем, через тримесяца можно будет отправиться в путь. Да, три месяца... этого достаточно. Я вылетел из его хижины (он один занимал обмазанную глиной хижину сверандой), бормоча себе под нос свое мнение о нем. Болтун и идиот!Впоследствии я отказался от этих слов, ибо мне пришлось констатировать, чтоон с изумительной точностью определил срок, потребовавшийся для проведенияработ. На следующий день я взялся за дело и повернулся, так сказать, спиной кстанции. Только таким образом, казалось мне, смогу я сохранить спасительнуюсвязь с реальными фактами. Все-таки иной раз мне приходилось оглядываться, итогда я видел эту станцию и этих людей, бесцельно бродивших по залитомусолнцем двору. Иногда я задавал себе вопрос, что все это значит. Ониразгуливали со своими нелепыми длинными палками, словно толпа изменившихвере пилигримов, которые поддались волшебным чарам и обречены оставаться загниющей изгородью. Слова "слоновая кость" звенели в воздухе, звучали вшепоте и вздохах. Можно было подумать, что они обращаются к ней с молитвами.Над ними, словно запах разлагающегося трупа, витал аромат нелепогохищничества. Ей-богу, в этом не было ничего похожего на реальную жизнь! Анемая глушь, подступившая к этому расчищенному клочку земли, казалась мнечем-то великим и непобедимым, как зло или истина, терпеливо ожидающим концаэтого фантастического вторжения. Ах, эти месяцы!.. Но не буду на них останавливаться. Случалисьразличные события. Как-то вечером соломенный сарай, где сложены быликоленкоровые и ситцевые ткани, бусы и всякая всячина, внезапно загорелся,словно мстительное пламя вы рвалось из земли, чтобы истребить весь этотхлам. Я спокойно курил трубку, сидя около моего разбитого парохода, и видел,как они, освещенные заревом, прыгали и воздевали руки к небу. Усатый толстякспустился к реке, держа в руке жестяное ведро, и стал меня уверять, что все"ведут себя превосходно, превосходно". Зачерпнув воды, он помчался назад. Язаметил, что ведро его продырявлено. Медленно побрел я на станцию. Спешить было незачем. Сарай вспыхнул,словно коробка спичек, и ничего нельзя было поделать. Пламя рванулось кнебу, заставив всех отступить, осветило все вокруг и съежилось. Сарайпревратился в кучу ярко тлеющих углей. Неподалеку били какого-то негра. Послухам, он был виновником пожара. Как бы то ни было, но он отчаянно выл. Явидел позднее, в течение нескольких дней: он сидел в тени, совсем больной, истарался прийти в себя; потом он поднялся и ушел, и немые дебри сноваприняли его в свое лоно. Выбравшись из темноты к пожарищу, я очутился за спинами двух людей,которые вели беседу. Я услышал имя Куртца, затем слова: "Воспользоватьсяэтим печальным случаем". Одним из собеседников оказался начальник станции. Япожелал ему доброго вечера. - Приходилось ли вам видеть что-либо подобное, а? Это невероятно, -сказал он и отошел. Другой остался. Это был агент первого разряда, молодой, элегантный,сдержанный, с маленькой раздвоенной бородкой и крючковатым носом. С другимиагентами он держал себя высокомерно, а те, со своей стороны, утверждали чтоначальник станции приставил его за ними шпионить. До этого дня я необменялся с ним и несколькими словами. Сейчас у нас завязался разговор, и мыотошли от тлеющих развалин. Он предложил мне зайти в его комнату, которая находилась в главномстроении. Когда он зажег спичку, я увидел, что этот молодой аристократ нетолько пользуется туалетными принадлежностями в серебряной оправе, но иимеет в своем распоряжении свечу - целую свечу. В ту пору все считали, чтотолько начальник станции имеет право пользоваться свечами. Глиняные стеныбыли затянуты туземными циновками; копья, ассегаи, щиты, ножи были развешаныв виде трофеев. Мне было известно, что этому человеку поручено делать кирпичи, но настанции вы бы не нашли ни кусочка кирпича, а он провел здесь больше года...в ожидании. Кажется, для выделки кирпичей ему чего-то не хватало - не знаючего... быть может, соломы. Во всяком случае, этого материала нельзя былоздесь достать, и вряд ли его собирались прислать из Европы; таким образом, яне мог себе уяснить, чего, собственно, он ждет. Может быть, особого актатворения? Как бы то ни было, но все они чего-то ждали - все эти шестнадцатьили двадцать пилигримов; честное слово, это занятие им нравилось, еслисудить по тому, как они к нему относились, но, насколько мне было известно,они до сих пор не дождались ничего, кроме болезней. Время они убивалиссорами и самыми нелепыми интригами. В воздухе пахло заговорами, но изэтого, конечно, ничего не вышло. Заговоры были так же нереальны, как и всеостальное, - как филантропические стремления фирмы, как громкие их фразы, ихправление и работа напоказ. Единственным реальным чувством было желаниепопасть на торговую станцию, где можно раздобыть слоновую кость и,следовательно, получить проценты. Вот почему они интриговали, злословили иненавидели друг друга, но никто не потрудился хотя бы пошевельнуть мизинцем.Есть, в конце концов, какая-то Причина, по которой люди позволяют одномуукрасть лошадь, тогда как другой даже поглядеть не смеет на недоуздок.Лошадь украдена. Ну что ж! Вор пошел напрямик. Быть может, он умеет ездитьверхом. Но иной так посмотрит на недоуздок, что самый добродушный человек невытерпит и даст пинка. Я понятия не имел, почему ему вздумалось быть столь общительным, но,пока мы болтали, мне вдруг пришло в голову, что парень чего-то добивается -хочет из меня что-то вытянуть. Он все время заговаривал о Европе, о людях,которых я, по его мнению, должен был там знать, ставил наводящие вопросы огороде-гробе и т. д. Маленькие глазки его блестели, как кусочки слюды, хотяон и старался держать себя надменно. Сначала я недоумевал, потом мне стало любопытно, что именно хочет он отменя узнать. Я не представлял себе, чем мог я его так заинтересовать, ибо вдействительности ничего интересного во мне не было: меня лихорадило, аголова забита была мыслями об этом злополучном происшествии с пароходом.Забавно было видеть, как он сам себя сбивает с толку, принимая меня,очевидно, за бесстыдного плута. Наконец он потерял терпение и, чтобы скрытьсвою досаду, зевнул. Я поднялся, и тут взгляд мой упал на маленький эскизмасляными красками на тонкой доске, изображающий закутанную женщину сзавязанными глазами, которая держит в руке горящий факел. Фон был темный,почти черный. Женщина казалась величественной, и что-то зловещее было в еелице, освещенном факелом. Я приостановился, а он вежливо стоял подле меня, держа пустую бутылкуиз-под шампанского (медицинское снадобье) с воткнутой в нее свечкой. На мой вопрос он ответил, что картина писана мистером Куртцем на этойсамой станции больше года тому назад, пока он ждал оказии, чтобы добратьсядо своего поста. - Скажите мне, пожалуйста, - попросил я, - кто такой этот мистер Куртц? - Начальник Внутренней станции, - коротко ответил он, глядя в сторону. - Благодарю вас, - со смехом отозвался я. - А вы выделываете кирпичи наЦентральной станции. Все это знают. Минутку он помолчал, потом произнес: - Куртц - диковинка. Он посланец милосердия, науки, прогресса и чертзнает чего еще. Для ведения дела, - начал он вдруг декламировать, -доверенного нам Европой, нам нужен великий ум, умение сострадать,устремленность к единой цели. - Кто это говорит? - спросил я. - Очень многие, - отозвался он. - Иные даже пишут об этом. И вот онявляется сюда - исключительная личность, как вам должно быть известно. - Почему я должен это знать? - с удивлением перебил я. Он не обратил на меня внимания. - Да. Сегодня он стоит во главе лучшей станции, на следующий год онбудет помощником начальника Центральной станции, еще два года - и... Нополагаю, вам известно, кем он будет через два года. Вы принадлежите к этойновой банде - банде служителей добродетели. Люди, которые прислали его сюда,рекомендовали также и вас. О, не отрицайте. Я не слепой! Теперь все было ясно. Влиятельные знакомые моей славной тетушкипроизвели неожиданное впе чатление на этого молодого человека. Я чуть нерасхохотался. - Значит, вы читаете секретную корреспонденцию фирмы? - спросил я. Он не нашелся, что ответить. Это было очень забавно. Я сурово сказал: - Вам придется распрощаться с этой привилегией, когда мистер Куртцбудет начальником всех станций. Неожиданно он задул свечу, и мы вышли. Взошла луна. Вяло бродили черныетени, поливая водой тлеющие угли, после чего раздавалось шипение; облакопара поднималось в лунном свете; где-то стонал избитый негр. - Как ревет эта скотина! - воскликнул неутомимый усатый парень,внезапно появляясь около нас. - Поделом ему! Преступление... наказание...готово! Безжалостно, безжалостно, но это единственный способ. Это положитконец всяким пожарам. Я только что говорил начальнику... - Тут он заметилмоего спутника и сразу оробел. - Вы еще не спите? - пробормотал он сраболепной вежливостью. - Ну конечно! Это так естественно. Да! Опасность,волнение... Он скрылся. Я пошел к реке, а тот последовал за мной. У самого моегоуха раздался его злобный шепот: - Сборище идиотов! Видны были группы пилигримов, жестикулировавших, споривших. Некоторыевсе еще держали в руках свои посохи. Я думаю, они и спать ложились с ними.За изгородью виднелся лес, призрачный в лунном свете. Заглушая тихие шорохии звуки, наполнявшие жалкий двор, молчание этой страны проникало в самоесердце, - тайна страны, ее величие и потрясающая реальность невидимой еежизни. Где-то неподалеку слабо стонал избитый негр, а потом вздохнул такглубоко, что я поспешил отойти подальше. Я почувствовал, как чья-то рукаскользнула под мою руку. - Дорогой сэр, - сказал мой спутник, - я не хочу быть непонятым вами -вами, который увидит мистера Куртца гораздо раньше, чем буду иметь этоудовольствие я. Мне бы не хотелось, чтобы он составил себе ложноепредставление о моем отношении. Я дал выговориться этому Мефистофелю из папье-маше, и мне чудилось,что, если б я попробовал проткнуть его пальцем, внутри у него ничего бы неоказалось, кроме жидкой грязи. Он, видите ли, рассчитывал сделаться в скоромвремени помощником теперешнего начальника, и я понимал, что приезд этогоКуртца очень беспокоит их обоих. Говорил он торопливо, и я не пытался егоостановить. Я стоял, прислонившись плечом к своему разбитому пароходу,который лежал на берегу, словно скелет какого-то огромного речногоживотного. Запах грязи - первобытной грязи! - щекотал мне ноздри; передглазами моими вставал величественный и безмолвный первобытный лес; блестящиепятна легли на черную гладь залива. Луна набросила тонкое серебряноепокрывало на густую траву, на грязный берег, на стену переплетенной листвы,поднимавшуюся выше, чем стены храма, на могучую реку, - я видел сквозьтемный прорыв, как она безмолвно катит свои сверкающие воды. Во всем быловеличие, ожидание, немота, а этот человек бормотал что-то о себе. Видя этоспокойствие на обращенном к нам лике необъятного пространства, я задавалсебе вопрос: нужно ли видеть в этом призыв или угрозу? Кто мы, забравшиесясюда? Сможем ли мы подчинить эту немую глушь, или она не подчинится? Ячувствовал величие этой глуши, немой и, быть может, лишенной слуха" Чтотаилось в ней? Я знал - оттуда мы получали немного слоновой кости, а такжеслыхал, что там обитает мистер Куртц. О да, о нем мне прожужжали уши! Однакоя его представлял себе не лучше, чем если бы мне сказали, что там живетангел или черт. Я этому верил так же, как вы можете верить, что есть живыесущества на Марсе. Я знал одного шотландца-парусника, который был глубокоубежден, что на Марсе есть люди. Если вы его спрашивали, какой вид они имеютили как они себя держат, он робел и бормотал, что они "ходят начетвереньках". Достаточно вам было улыбнуться, чтобы он - шестидесятилетнийстарик - вступил с вами в драку. Я еще не зашел так далеко, чтобы драться из-за Куртца, но уже готов былради него пойти на ложь. Вы знаете: ложь я ненавижу, не выношу ее не потому,что я честнее других людей, но просто потому, что она меня страшит. Вовсякой лжи есть привкус смерти, запах гниения - как раз то, что я ненавижу вмире, о чем хотел бы позабыть. Ложь делает меня несчастным, вызываеттошноту, словно я съел что-то гнилое. Должно быть, такова уж моя природа. Нотеперь я готов был допустить, чтобы этот молодой идиот остался при своеммнении по вопросу о том, каким влиянием пользуюсь я в Европе. В одну секундуя сделался таким же притворщиком, как и все эти зачарованные пилигримы. Мнепришло в голову, что таким путем я могу помочь Курцу, которого в то время яеще ни разу не видел. Для меня он был только именем. Человека, скрывавшегосяза этим именем, я видел не лучше, чем видите вы. А видите ли вы его? Видители этот рассказ? Видите ли хоть что-нибудь? Мне кажется, что я пытаюсь рассказать вам сон - делаю тщетную попытку,ибо нельзя передать словами ощущение сна, эту смесь нелепицы, удивления,недоумения и нарастающего возмущения, когда вы чувствуете, что стали добычейневероятного, каковое и является самой сущностью сновидения... Марлоу на секунду умолк. - ...Нет. это невозможно, невозможно передать, как чувствуешь жизнь вкакой-либо определенный период, невозможно передать то, что есть истина,смысл и цель этой жизни. Мы живем и грезим в одиночестве... Он снова задумался, потом добавил: - Конечно, вы, друзья, можете видеть сейчас больше, чем видел тогда я.Вы видите меня, которого знаете... Сумерки сгустились, и мы - слушатели - едва могли разглядеть другдруга. Марлоу, сидевший в стороне, давно уже стал для нас невидимым, и мыслышали только его голос. Никто не произнес ни слова. Остальные, быть может,спали, но я бодрствовал. Я слушал, слушал, подстерегая фразу или слово,которое разъяснило бы мне смутное ощущение беспокойства, вызванное этимрассказом. И слова, казалось, не срывались с губ человека, а падали изтяжелого ночного воздуха, нависшего над рекой. - ...Да, я не мешал ему говорить, - снова начал Марлоу, - не мешалдумать что угодно о влиятельных особах, стоявших за моей спиной. Я этосделал! А за моей спиной не было никого и ничего! Ничего, кроме этогонесчастного, старого, искалеченного парохода, к которому я прислонился, покаон плавно говорил о "необходимости для каждого человека продвинуться вжизни". "И вы понимаете, сюда приезжают не затем, чтобы глазеть на луну".Мистер Куртц был "универсальным гением", но даже гению легче работать С"соответствующими инструментами - умными людьми". Он - мой собеседник - невыделывал кирпичей: не было материалов, как я сам прекрасно знаю; а если онвыполнял обязанности секретаря, то "разве разумный человек станет ни с тогони с сего отказываться от знаков доверия со стороны начальства?" Понятно ли мне это? Понятно. Чего же мне еще нужно?.. Клянусь небом,мне нужны были заклепки! Заклепки. Чтобы продолжать работу... заткнуть дыру.В заклепках я нуждался. На побережье я видел ящики с заклепками, ящикиоткрытые, разбитые. Во дворе той станции на холме вы на каждом шагунатыкались на брошенную заклепку. Заклепки докатились до рощи смерти. Вамстоило только наклониться, чтобы набить себе карманы заклепками, - а здесь,где они были так нужны, вы не могли найти ни одной заклепки. В нашемраспоряжении были листы железа, но нечем было их закрепить. Каждую неделючернокожий курьер, взвалив на спину мешок с письмами и взяв в руку палку,отправлялся с нашей станции к устью реки. И несколько раз в неделю спобережья приходил караван с товарами: с дрянным глянцевитым коленкором, накоторый противно было смотреть, со стеклянными бусами по пенни за кварту, сотвратительными пестрыми бумажными платками. Но ни одной заклепки. А ведьтри носильщика могли принести все, что требовалось для того, чтобы спуститьсудно на воду. Теперь мой собеседник стал фамильярным, но, кажется, мое сдержанноемолчание наконец его раздосадовало, ибо он счел нужным меня уведомить, чтоне боится ни Бога, ни черта, не говоря уже о людях. Я ему сказал, что нималов этом не сомневаюсь, но что в данный момент мне нужны заклепки и того жепожелал бы и мистер Куртц, если бы об этом знал. Письма отправляют каждуюнеделю... - Дорогой сэр, - воскликнул он, - я пишу то, что мне диктуют! Япотребовал заклепок. Умный человек найдет способ... Он изменил свое обращение: стал очень холоден и вдруг перевел разговорна гиппопотама; поинтересовался, не мешает ли он мне, когда я сплю на борту(ибо я не покидал парохода ни днем ни ночью). У этого старого гиппопотамабыла скверная привычка вылезать ночью на берег и бродить вокруг станции. Втаких случаях пилигримы выходили на него толпой и стреляли из всех ружей,какие им попадались под руку. Некоторые караулили ночи напролет. Но всяэнергия была израсходована даром. - У этого животного должен быть какой-то амулет, защищающий его, -пояснил он мне, - но здесь это можно сказать только о животных. В этойстране ни один человек - вы меня понимаете? - ни один человек не имеетамулета, охраняющего его жизнь. Он остановился, освещенный луной, тонкий горбатый нос был слегкаискривлен, слюдяные глазки поблескивали, он вежливо пожелал мне спокойнойночи и удалился. Я видел, что он взволнован и заинтригован, и это сильноменя обнадежило. Было великим утешением, расставшись с этим парнем,повернуться лицом к моему влиятельному другу - разбитому, искалеченному,продырявленному горшку - пароходу. Я вскарабкался на борт. Суднозадребезжало у меня под ногами, словно пустая жестянка из под сухарей Хентлии Палмера, отброшенная ногой в канаву; впрочем, судно было далеко не такпрочно и изящно, но я столько над ним потрудился, что не мог не привязатьсяк нему. Судно давало мне возможность проверить в какой-то мере себя,испытать мои силы. Нет, работы я не люблю. Я предпочитаю бездельничать имечтать о том, сколько чудесного можно было бы сделать. Я не люблю работы -никто ее не любит, - но мне нравится, что она дает нам возможность найтисебя, наше подлинное "я", скрытое от всех остальных, найти его для себя, недля других. Люди видят лишь внешнюю оболочку и никогда не могут сказать, чтоза ней скрывается. Я нисколько не удивился, увидав, что кто-то сидит на палубе, свесивноги за борт. Я, видите ли, подружился с несколькими механиками, которыежили на станции. Остальные пилигримы, конечно, их презирали... Должно быть,потому, что их манеры оставляли желать лучшего. На корме сидел надсмотрщик -котельщик по профессии, - хороший работник. Это был тощий, костлявый,желтолицый человек с большими внимательными глазами. Вид у него былозабоченный, череп голый, как моя ладонь; но волосы, выпадая, казалось,прилипли к подбородку и прекрасно привились на новом месте, так как бородаего доходила до пояса. Он был вдовцом с шестью маленькими детьми (чтобыприехать сюда, он их оставил на попечение сестры) и питал страсть к голубям.О них он говорил с восторгом, как знаток и энтузиаст. После работы ончастенько приходил ко мне из своей хижины, чтобы потолковать о своих детях исвоих голубях. В рабочие часы, когда ему приходилось ползать в грязи подкилем парохода, он обвязывал свою бороду чем-то вроде белой салфетки. Ксалфетке приделаны были петли, надевавшиеся на уши. По вечерам он, присев на корточки, старательно стирал свою тряпку взаливчике, а потом торжественно вешал ее на куст для просушки. Я хлопнул его по спине и крикнул: - У нас будут заклепки! Он поднялся на ноги, восклицая: - Да что вы! Заклепки! - словно не верил своим ушам. Потом понизилголос: - Вы... а? Не знаю, почему мы вели себя как сумасшедшие. Я приложил палец к носу итаинственно кивнул головой. - Здорово! - закричал он и, подняв одну ногу, щелкнул пальцами надголовой. Я стал отплясывать жигу. Мы прыгали по железной палубе.Оглушительно задребезжало старое судно, а девственный лес на другом берегуотозвался грохочущим эхом, прокатившимся над спящей станцией. Должно быть,кое-кто из пилигримов проснулся в своей хижине. В дверях освещенной хижиныначальника показалась чья-то темная фигура; вскоре она скрылась, а затем,через секунду, исчез и просвет в дверях. Мы остановились, и тишина,спугнутая топотом наших ног, снова хлынула к нам из леса. Высокая стенарастительности, масса переплетенных ветвей, листьев, сучьев, стволов,неподвижная в лучах луны, походила на стремительную лавину немой жизни, навздыбившийся, увенчанный гребнем зеленый вал, готовый рухнуть в заливчик исмести с лица земли нас - жалких маленьких человечков. Но стена оставаласьнеподвижной. Издалека доносился заглушенный могучий храп и плеск, словнокакой-то ихтиозавр принимал лунную ванну в великой реке. - В конце концов, - рассудительно сказал котельщик, - почему бы нам неполучить заклепок? И в самом деле! Я не видел причины, почему мы могли бы их не получить. - Они прибудут через три недели, - доверчиво сказал я. Но они не прибыли. Вместо заклепок нас ожидало нашествие, испытание,кара. Отдельными группами стали являться посетители, и это продолжалось тринедели. Впереди каждого отряда шел осел, который нес на своей спине белого вновом костюме и коричневых ботинках, раскланивавшегося на обе стороны сошеломленными пилигримами. По пятам за ослом следовала толпа ворчливых,угрюмых негров с натруженными ногами. Палатки, походные стулья, цинковыеящики, белые коробки, темные тюки свалены были во дворе, и атмосфера тайнысгущалась над бестолочью станции. Пять раз повторялись эти вторжения;казалось, что люди беспорядочно обратились в бегство, прихватив с собойтовары из бесчисленных складов мануфактуры и провианта, чтобы здесь - вглуши - поровну разделить добычу. Это было невообразимое скопление вещей,сами по себе они были хороши, но безумие человеческое придавало им виднаграбленного добра. Достойная компания называла себя экспедицией для исследованияЭльдорадо, и я думаю, что члены ее были связаны клятвой хранить тайну.Однако разговоры их напоминали непристойную болтовню пиратов, - разговорыциничные, хищные и жестокие, но отнюдь не мужественные или смелые. Никакихсерьезных намерений или предусмотрительности не было ни у одного из этойбанды, и они, казалось, даже не подозревали, что это необходимо для работы.Единственным их желанием было вырвать сокровище из недр страны, а моральнымипринципами они интересовались не больше, чем интересуется грабитель,взламывающий сейф. Кто оплачивал расходы этой почтенной экспедиции - я незнаю, но во главе банды стоял дядя нашего начальника. Внешне он походил на мясника из бедного квартала, и глаза у него былизаспанные и хитрые. С надменным видом носил он на коротеньких ножках свойтолстый живот и, пока его шайка отравляла воздух станции, не разговаривал нис кем, кроме своего племянника. Можно было наблюдать, как эти двое целымиднями бродят вместе, погруженные в нескончаемую беседу. Я перестал терзать себя мыслями о заклепках. Способность предаватьсятакому безумию более ограничена, чем вы себе представляете. Я послал все кчерту и положился на волю судьбы. Времени для размышлений у меня былосколько угодно, и иногда я подумывал о Куртце. Я не особенно иминтересовался, но все же мне любопытно было узнать, достигнет ли вершиныэтот человек, вооруженный какими-то моральными принципами, и как он тогдапримется за дело.