Серый рассвет

Чёрные линии деревьев полосовали окно и серое осеннее небо, влажно-душно застывшее этим утром над городом. Вороны взметнулись ввысь с противным карканьем, когда ветер пронёс с собой печально-последнюю пожелтевшую листву, вырывая её из цветастых куч, въедающихся в насыщенно-зелёную влажную траву. День обещал быть ужасным – казалось Мари, и она вздыхала, размазывая липко-едкие чернила на исчерканных листах бумаги, спрессованных в ровный слой для её макета. Время тянулось неторопливо-надоедливой простынёй из застывших на начале кинолент, пол устелили старые наброски персонажей и костюмов, пока она искала измазано-потрескавшиеся краски, чтобы закрасить фон, на столе рассыпались акварельные карандаши, податливо-мягкие в её руках. Вот только красных, принципиально, не было. Мари не любила красный, и грубо-резким движением вычеркнула его из жизни, словно неправильный вариант или очередную ошибку.

– Слишком мрачное утро... – вздохнула она, когда очередной чёрный карандаш сломался, разваливаясь разбитым грифелем и нитями дерева в её руках. Рисовать не хотелось, руки перепачкались в чёрно-жёлтых разводах свежих чернил и краски, кисточки в старом стакане оставляли влажные линии оттенков на сухой бумаге. Комната, отведённая под студию-мастерскую в её доме, заполнилась скрипучим молчанием. Мари потянулась всем телом, чувствуя, как сводит мышцы и горячей болью ноет шея – вторую ночь подряд она проводит за работой, не успевая в сроки сдачи картин для выставки, растянутый светлый свитер давно измазан красками, и ноги под тонкой тканью штанов дрожат не от холода – взволнованного нетерпения. Она чувствует, знает, что тянет удачу за хвост яркой композицией и историей мира в громадном холсте – вспоминает, как обречённо следовала за привычным для мира укладом в юности, и как слепое повиновение разбилось о хрусталь её взгляда и ядовито-сковывающую боль громких слов. Родители недовольно скалились на её истерично вспыхнувшее сопротивление, убеждали, что жизнь продолжается и стоит просто поддаться течению – но она знала, прекрасно понимала, что за каждым неповиновением следует наказание. Горькое, болезненное, обжигающе наказание – за отрицание собственной принадлежности, ненависть к алому на собственных запястьях и громко-раздражённое «Не может быть!» в лицо привычной системе. Она это знала...

... и на её запястьях замкнулись кандалы. Грузные, тяжёлые, с холодным звоном цепей они повалились на холодный пол, провалились куда-то ниже, больнее, оставляя сердце больно ухать в опаленном кипящей жижей желудке. Она чувствовала их тяжесть и усмехнулась, закрывая давно незрячие глаза – поблекший чёрный зрачок, графитовые нити, пронизывающие роговицу, ярко-красная сосудистая сеть, прошившая глаз до основания. Это не её жизнь, не так ей стоило закончиться – оборвавшись на половине вдоха вместе с алой линией на тонкой, изрисованной тёмными венами, кисти. Она завилась и оборвала всё, шелком скользя по раскрытой ладони. Мари ненавидела собственную принадлежность, ощущала её ужасом под кожей и в жизни, горячо отрицала из последних сил – и была не в силах бороться. Первыми сломались её кости, ослепляя волной боли, после – глаза утратили светочувствительность, и врачи диагностировали не оперируемую стадию болезни, что разорвала неровными кусками её сетчатку, позволяя мутным пятнам изрисовать глазное дно.

Ей, дрожащей в горячей темноте, чудился тонкий ободок на безымянном пальце, нити, которыми сердце вырывают из тела, чужие прикосновения – стоило вздрогнуть, всматриваясь в несуществующие контуры комнаты, как всё пропадало, осыпаясь привкусом горечи. Несмело она пыталась рассмотреть мир другими чувствами, почувствовать солнечный свет на вкус и расслышать каждый миллиметр пространства.Не получалось. Она осталась слепа и бессильна одновременно – стремления вырвались кем-то и силы иссякли в момент, оставляя её в одинокой компании липкого страха. Тогда ей так хотелось вновь увидеть мир, схватиться за любую робкую надежду, поверить во что угодно – и видеть каждый оттенок рассвета, мягко наложившего призму света на сонливый город. Родители несмело корили её – вся вина в сопротивлении, нужно было согласиться и забыть о юношеской, цветочно-подростковой дурости, когда судьба алым провела линию к чужому сердцу. Чуждому Мари сердцу.Она знала, что тот, кто скрыт за линией вечного горизонта страдает, обжигается, мучается от ноющей боли в сердце – но ничем не могла помочь. Потому что принятие – худшее огорчение из возможных, свод правил и чётких рамок, кто-то безразлично-привязанный рядом и чувство обязанности, душащее обоих. Такими были её родители, свыкшиеся с мыслью о своей связи и боящиеся испытать боль – они улыбались, невесомо касались друг друга и говорили, повторяли, заверяли – «Быть предназначенным – лучший подарок, который может сделать Вселенная, ведь это значит, что никто не будет одинок!». Но Вселенная любит ошибки, конечно – всегда находится один процент, лишённый нити на запястье, зачастую бесконечно-одинокий в море привязанностей и принятий. Правда, сама Мари мечтала стать этим одним процентом – горячо, наивно и трепетно, словно это последняя спасительная соломинка – и уход от надоедливых правил. Свобода...