Он видел.
Видел, как Юра давится, кашляет, выплевывает эти чёртовы лепестки незабудок и желтых хризантем, застрявших посреди глотки и не дающих нормально дышать. Потому что цветы росли, росли настолько быстро, неумолимо, что вскоре полностью заполнили собой простарство внутри и начали проситься наружу.
И Юра плевался ими вперемешку с кровью (страшно было даже представить, какое месиво творилось под грудной клеткой), со слезами на глазах ногтями скреб свою грудь, потому что было очень больно там, куда достанет только хирургические инструменты и ответная любовь соулмейта, который не пытался облегчить страдания — лишь подмечал синяки под красными от слез глазами, потрескавшиеся губы с присохшей в уголках кровью, болезненно бледную кожу, тонкие запястья с выступающими венами.
Слышал его тихие, отчаянные рыдания ночью в ванной, но не шёл успокоить и согреть.
Он просто его не любил. Он знал, чем оборачивается отвержение от своей родственной души. Он это, чёрт возьми, видел каждый гребанный день.
Каждый раз, заходя в туалет или ванную, он видел эти голубые незабудки, смешаные с кровью и осточертевшие настолько, что не хотелось даже домой возвращаться, лишь бы не видеть страдающего Плисецкого и это действущее на нервы смешение цветов, встречающее его всякий раз в уборной.
Хотелось застрелиться. Или застрелить Юру. Чтоб не мучился.
Он отсиживался у Юри, которого действительно любил. Нежно, всем сердцем. Как жаль, что Кацуки не его соулмейт. Как жаль, что он Пустой.
Каждая пропитанная заботой мысль Виктора о Юри отдавалась в груди Плисецкого невыносимой болью, изрезая внутренности острыми, безжалостными шипами белых и черных роз. Совсем, как слова Никифорова, которые он произносил в сторону бедного, умирающего от безграничной тоски мальчишки. Хотя, какого мальчишки. Ему минуло семнадцать и, видит Бог, до совершеннолетия он не доживет.
Его убьет любовь.
Его убьет Виктор.
Никифоров вернулся в их с Юрой квартиру спустя неделю. На пороге его встретила абсолютная тишина. Посмотрев на тумбочку в прихожей, которая была покрыта тонким слоем пыли, мужчина с замершим сердцем вошёл в гостиную. Юры не было. Зато из-за приоткрытой двери в ванную лился холодный электрический свет. С нехорошим предчувствием Виктор открыл дверь и тут же отпрянул назад с широко открытыми от ужаса глазами.
Всё — раковину, зеркало, стиральную машину и ванну оплели цветы. Незабудки, розы, хризантемы. Из бортика ванны торчала рука, бледная, нереально худая и грязная из-за засохшей крови на запястье и пальцах. Под ней оказалось пятно, тёмное, отчетливо видное на бежевом кафеле. Внимание привлекали ровные, глубокие порезы на тонкой, мертвецки бледной коже.
Он не смог побороть чувства.
Он проиграл.
Виктор, словно не желая принимать реальность, начал остервенело рвать кусты, сдирая кожу на ладонях, зовя Юру по имени, крича.
Им словно не было конца. Этим намертво въевшимся в кожу и память цветам.
Виктор остановился лишь тогда, когда увидел светлую макушку и серое лицо с присохшей у рта кровью и открытыми, бледно-зелеными глазами. Тусклыми и мертвыми. Как у фарфоровой куклы.
Именно сейчас он был похож на ангела. В обрамлении светлых пшеничных волос, что спускались по плечам и путались в ветвях разросшихся желтых и синих цветов, которые не бесили — вызывали желание выть от тоски, кожа его была бледна, лицо умиротворенным, несмотря на темные круги под глазами. Он не выдержал давления, сломался. Но его смерть была наполнена неповторимой одухотворенной красотой.
Виктор осел на пол, чувствуя, как щеки обжигают горячие слёзы, оперся о бортик руками и, уткнувшись в них лицом, взвыл.
