...Это произошло вечером. Ещё не совсем поздним, но и не днём, понимаете? Когда британцы обычно садятся пить чай в гостиной. Я помню это, как будто это произошло только что. Было ужасно страшно. Мы не знаем, почему произошло возгорание, да, кажется, никому это и не было важно. Всё списали на неисправность проводов в палате мальчика, совсем маленького. Ему было семь лет, когда он поступил к нам. Мы долго не могли понять, что же с ним. Так бы и не выяснили, если бы не он. Доктор, под начальством которого работали лучшие врачи, которых я знал. Я тоже был в их команде. Но поражала меня моя коллега. Я влюбился в неё тогда, когда она только пришла к нам. Проработала всего пару дней. Я уже не помню, что было с тем семилетним мальчиком, но моя коллега, - великолепный хирург, между прочим, - сделала ему сложнейшую операцию на мозг, на которую не решился бы никто из нас, даже под дулом пистолета. Это произошло как раз после той операции.
Мой великолепный хирург прилегла на диван в комнате ожидания, чтобы немного отдохнуть, после того, как мальчика увезли в его палату и всё чуть поутихло. Это был успех. Мы всегда спасали такие трудные случаи, но тогда успех и жизнь этого пациента были полностью её заслугой. Она накрылась своим халатом, не знаю отчего, но он был ей великоват. Или она такой попросила или просто не было таких маленьких. Он ей шёл. И эти волны коротких волос цвета горького шоколада, которые она всегда забирала в хвост, ведь "- Я же врач". Она говорила так, будто оправдываясь за этот хвост. Волосы, когда были свободны от резинок, пышно торчали почти во все стороны, прикрывая её шрамы на левой стороне лица. Один был тонкий и длинный, тянущийся от нижней челюсти до скулы, а второй потолще, он рассекал бровь и нижнее веко. Она думала, что они ужасны. Возможно, для кого-то они такими и были. Но я полюбил и их, и её волосы, пахнущие чем-то приятным, будто карамель или корица, а может что-то ещё, я так и не успел понять.
В тот вечер, когда она свернулась калачиком на жёстком чёрном диванчике в той комнате, я сидел рядом. Я не хотел отходить от неё ни на шаг, я любовался, да. Ужасно громко заревела пожарная сигнализация, будто ей без наркоза отпилили ногу бензопилой. Уж простите меня за мои врачебные сравнения. Ах, о чём это я? Точно. Сигнализация взревела, а мы сначала даже и не поняли, что это. Наш начальник тоже стоял рядом. Он был хромой на одну ногу, но первый сообразил, что это не учебная тревога. Мой хирург подскочила с чёртового диванчика, на бегу надевая свой халат. Мы выбежали втроём в холл. Палата того семилетнего парня горела, а перед ней стояла его мать и рыдала, пока её пытались оттащить. Мой начальник хромал позади и я с ним рядом застыл от удивления и ужаса. Жаль не она. Та, что уже спасла жизнь мальчика операцией, кинулась в огонь. Я видел, как она оттолкнула обескураженную мать и прыгнула в огонь, благо дверь в палату была открыта. Я видел, как загорелась её штанина, а она быстро затушила её и схватила парня на руки. Сначала они вылезли в окно, она держала и мальчика и капельницу его на руках, стоя на одном карнизе. Они спаслись бы оба, будь внизу пожарная машина, но она ещё не успела приехать. Моя героиня, я видел, залезла обратно в палату, пока мы пытались затушить огонь. В палате обычно стоят кровати с колёсиками. Она закрепила капельницу на кровати, усадила на неё мальчика и сняла крепёж, чтобы кровать смогла катиться. Я не знаю, откуда было столько силы и решительности в этом хрупком тельце, которое ещё утром я ловил и обнимал. Она с силой вытолкнула кровать из палаты. Мальчик не получил ни ожога, только вот палата загорелась ещё сильнее, приборы с хлопками загорались, сыпя искрами. Это была западня. В окно не прыгнешь, третий этаж, а внизу асфальт. Огонь обступил её. Я видел лишь её тень. Я видел, как огонь накинулся на неё, я видел, как горело её тело - самое дорогое, что я мог для себя представить.
Дальше всё, как в тумане. Всех вывели на улицу, наконец приехали пожарные. Я отдалённо слышал, как мать рыдала, обнимая спасённого сына, как глав.врач объясняла что-то пожарным, как мой начальник собрал остальных и тоже что-то говорил им хриплым голосом. Я слабо осознавал, что произошло только что. Ко мне кто-то подходил и спрашивал что-то, кажется, журналисты набежали, но я не отвечал и скоро от меня отстали. Пожарные потушили огонь. И вывезли на каталке что-то, что еле-еле поднимало ткань, которой это что-то укрыли. Глав.врач заглянула под ткань и вскрикнула. Я метнулся к ней, но меня оттащил мой начальник, старый и хромой, всегда саркастичный и язвительный. Наш онколог заглянул под ткань, взял что-то и принёс мне. Это был её кулон. Тот, что болтался на её шее всё время. Он был ещё тёплым. Нити, конечно, не было, остался только сам кулон, очень странный, но мне было всё равно. Я сжал его в кулаке дрожащими пальцами и, наверное впервые за очень много лет, из моих глаз потекли слёзы. Я не буйствовал, не кричал. Я даже рта не раскрыл. Ко мне подошла молодая журналистка с какого-то известного канала.
- Что вы можете сказать о погибшей? - я слышал в её голосе некую жалость ко мне. Конечно, перед ней ведь стоял тридцатилетний взрослый мужчина и плакал.
- Каждый день погибает куча людей, снимайте о них. - вступился за меня мой начальник. Я не ожидал такого от него, я услышал в его голосе дрожь, это и вывело меня из состояния шока и швырнуло о гранит действительности.
- Она погибла, как герой. - тихо начал я. - Это и так все знают. Может вы покажете её портрет, тогда все подумают, что она ужасна и начнут жалеть её из-за её шрамов. Не надо её жалеть. Она была прекрасна. Я видел её глаза. У неё была гетерохромия, знаете, что это такое? У неё были разного цвета глаза. Но как она смотрела на мир. Я заглядывал в её глаза, когда она думала, когда она была весела, когда она смотрела на меня, когда на неё нападала грусть. - Я не знаю, зачем репортёр меня слушала, но она слушала и её оператор снимал меня. Я не смотрел в камеру, просто говорил. И меня слушали. Мой начальник, моя команда, ещё какие-то журналисты. Только она не могла услышать меня. - Она была прекрасна. Я не успел её узнать, я видел лишь немногое из того, на что она способна. Я знаю, что у неё был длительный перерыв между учёбой и практикой и работой у нас. Я не поверю, я никогда не поверю, что она просто лежала и болела. Это не в её духе. Я знаю, что она спасала жизни, чем бы не занималась. Спасение людей - вся её жизнь, я видел это в её глазах, в той уверенности, с которой она шла оперировать или с которой она толкнула ту кровать, подписывая себе смертный приговор. Я знаю, что у неё есть сводный брат, старший. Я был бы признателен, если бы ты приехал ко мне, я знаю, ты смотришь это.
- А можно её имя назвать и её брата тоже? - тихо спросила репортёр, пытаясь заглянуть мне в глаза.
- Давайте сегодня без имён. - мой голос дрогнул. За многие годы работы мой голос не дрожал даже тогда, когда я сообщал кому-то о смерти. Я мог сказать многое. Но именно в тот момент и по сей день я не могу выговорить её имени. Оно недосказанными словами витало вокруг меня. Но произнести его я не мог. И не могу.
Её брат приехал очень скоро. Мне дали посмотреть на то, что осталось от моей героини. Знаете, каково это хоронить пару обгорелых костей и сгоревший мобильник в закрытом гробу, вместо того, чтобы целоваться на крыше больницы, пока начальство не видит? Я знаю. Я не пожелаю такого никому из моих врагов, никому из живущих. Но это может случиться. На то я и стал врачом, чтобы спасать жизни.
