Казачьи сказки

Казак Чигин

Дело было на Капказе. Еще в ту турецкую войну. Менял полк позицию. И попал в гибельные места.
Где свои, где чужие, даже сам полковник Веревкин понять не может. Кончился фураж и провиант. Долина голая, камень да песок. В горах неприятель засел, постреливает. Охотники за провизией сгинули. Ни слуху, ни духу о них. У казаков последние сухарики давно подобрались. Палатки ветер полощет, от зноя плохая защита. Вызывает полковник Веревкин к себе в палатку казака Чигина.
– Вот, – говорит, – братец, послал я охотников за провизией к неприятелю, а курьера – к своим, и ни слуху от них, ни духу. Одна надежа на тебя осталась.
Чигин отвечает:
– Можете не сумлеваться, ваше скородь, что надо, сделаем.
– Бросать с языка, а не с сундука, – говорит полковник.
– У каждого человека своя перегородка, – отвечает казак.
Покрутил полковник головой: не любы ему казачьи речи.
– Не зарывайся, – говорит.
– Смельство кандалы трет, смельство мед пьет, – отвечает Чигин.
– Коли эвдак, – говорит полковник, – не мешкай немало, отправляйся в путь.
Оседлал Чигин своего маштака и отправился в путь. Едет, едет, солнце в зените. От такой жары, кажись, камни полопаются. Набрал Чигин по склонам гор травинок, в рот засунул, пожевал, чтобы жажду сбить. Пососал. Да где там. Кушать захотел так, что подвело живот к ретивому сердцу. Круги пошли перед глазами.
Вдруг видит, всадник вдали объявился. Никак турок! Иль помнилось? Точно, всадник. Чигин своего маштака в шенкеля к нему направил: куда кривая выведет. Всадник завидел погоню – и деру. Чигин за ним, Поотстал. «Ничего, – думает, – казачий конь на даль берет. Все одно, не уйдешь».
Вдруг тень занялась ужастенная. Тутоко треск начался, вихорь песок поднял до небес. Потом все враз прошло. Солнышко засветило, небо очистилось. Облегчение.
Крутит, вертит головой Чигин: нет всадника. Ушел, знать. Речка журчит. По камешкам-песочкам воды свои перекатывает. Вода тока мутная, коричневым цветом отливает. Пить хочется невмоготу. «Ну, – думает Чигин, – если конь будет эту воду пить, то и я напьюсь досыта».
И направил коня к реке. Зашел конь в воду. На колени передними ногами упал. Хлебнет глоток да почавкает. Хлебнет да почавкает.
«Ета чо-нибудь неспросту, – думает Чигин, – я и сам поотведаю». Хвать глоток – сладка водица. Хвать другой – сладка. Ба! Да это ж чай внакладку. Приободрился Чигин, нахлебался чаю. Душой повеселел. Конь шибче по берегу пошел. Смотрит Чигин, у коня вроде как странное поведение началось. Идет конь, потом – хвать песок, похрумтит. «Никак песком кормится», – дивится Чигин. А конь песок хвать да хвать. И хрумтит. «Э-э! Братец ты мой, – думает Чигин, – и это недаром». Слез с коня. Лизнул песочку немного. А это не песок. Сахар, вот что. Начал тут Чигин собирать кусочки. Пропасть сколько собрал: полны халявы и полну запазуху.
Тронулся Чигин дале вдоль реки. Сахарком балуется, песенки попевает. Совсем на душе хорошо. Что за страна расчудесная такая, Капказ. Про всадника незнакомого и думать забыл. Смотрит, вроде как овцы пасутся. Большое стадо. Кто пасет? Никого. Ан люди-то все одно должны быть. Огляделся Чигин. С седла привстал. Дом заприметил вдалеке. Подъехал поближе. Дальше пешки пошел. Крадучись. Видит, дом большой. О двух этажах. А около двери собака лежит. Развалилась. Дремет. Здоровущая. Страсть.
«Собака – это не задача, - думает Чигин, – вот в доме том кто?»
Подкрался Чигин к собаке с подветренной стороны. Разом ухватил ее за хвост, крутанул по воздуху вокруг себя три раза и бросил. Собака после такого надругательства, поджав хвост, дала тягу, даже не тявкнула.
Толкнул Чигин дверь. Открыто. Заходи, пожалуйста. Прошел Чигин первый этаж. Ни души. Поднялся на второй. Мать честная! Туркеня висит, к потолку за волосы привязаная. Висит и молчит. Тока смотрит жалостно. Вот порода! Терпеливая.
– А вот я, – говорит Чигин, – подожди малешенько.
Шашку вострую вытащил. Сомлела туркеня. Лицо помертвело. Чигин шашечкой раз – и оттяпал полкосы. Туркеня прям-таки на пол и повалилась. Бросил Чигин шашечку. Подхватил туркеню. Успел заметить – красовитая. Уложил ее на кровать. По щечке персиковой потрепал. Очнулась туркеня. Смотрит перепугано, тока не на Чигина, а через евонное плечо.
Оглянулся казак. Мать честная! Перед ним турка стоит. Зубы скалит. Шашечкой Чигиновой поигрывает. Здоровущий, что гора. И на один глаз кривой. «Никак наездник тот, – подумал Чигин, – и дома хозяин». Схватил из-за пазухи сахара кусок, что побольше, и как жигнул турку в здоровый глаз. Турка – брык, и развалился на полу, что тебе медведь какой.
Поглядел на него Чигин. А турка-то смазглявенький оказался: вся сила в жир ушла. И говорит:
– Разрисовал бы я узорами твою толстую рожу, да ладно уж, недосуг мне.
Скрутил ему Чигин руки, взвалил на себя, отнес в чулан, замок запер, ключ себе в карман положил. Вернулся. А туркеня уж хлопочет, на стол собирает: и вино, и лепешки, и фрукты разные. Выпил Чигин, перекусил. От туркени глаз не спускает. Аккуратка. Подзывает ее к себе. Притиснул. Дух у нее заняло. Подалась она и притихла.
– Слушай, – говорит Чигин, – и принимай к сердцу. Поедем со мной в родимые места, женой мне будешь. Согласная? Туркеня головой кивает. Радостно.
– Ты правильно решила, – говорит казак. – На кой тебе этот супостат кривой нужон?
Встал Чигин из-за стола. Поблагодарил хозяйку. Из дома вышел. Свистнул своего маштака. Прибежал тот на зов. Ласкает его Чигин. А как по-другому? Конь после бога другой защитник казаку. Отвел Чигин его в конюшню, накормил, напоил, вычистил.
– Отдыхай перед дальней дорогой, друг ты мой дорогой. Скоро-скоро в обратный путь.
Заходит Чигин в дом, смотрит, а туркеня около двери в чулан стоит и о чем-то со своим муженьком шушукается.
– О чем гутарите? – спрашивает Чигин.
Вздрогнула туркеня, испугалась, знаки кажет: так, мол, про меж собой. Не понравилось это Чигину, но виду не подал, говорит:
– Собираться в путь-дорогу пора, али передумала?
Туркеня головой кивает, улыбается, счастливая. Берет Чигина за руку и в спаленку ведет, отдохни, мол, перед дорогой, пока я свою причиндалию соберу.
– Ну что ж, соглашается Чигин, – это тоже дело.
Сел на постелю, туркеня воды принесла, сапоги сняла с Чигина, ноги ему помыла – тронула сердце. Рубашку мужнюю чистую принесла, перемени, мол.
– Да ты чо, – замахал руками Чигин, – я ж в ней утону. Твой-то хряк раза в три поболе меня будет. Расстроилась туркеня. Слезы навернулись.
– Ладно, – говорит Чигин, – будь по-твоему.
Взял рубашку. А туркеня машет, мол, иди, а я тут передохну маленько. Повертел рубашку, повертел и бросил у постели. Что-то душа не лежала к этой одевке. Прикорнул казак на подушке и задремал.
Сквозь сон чувствует, душит его кто-то. Да так крепко горло обхватило, что в пору конец. Глаза открыл Чигин. А это рубашка окаянная, рукавами вокруг шеи обвилась. Напрягся Чигин, рубашку отодрать не может, словно она из жести сшитая. Кое-как сел на постели, круги перед глазами, до шашки не дотянуться. Вспомнил Чигин про отцовский ножик, что в кармане носил. Мигом вытащил и полоснул ту рубашку. Из чулана вопль донесся. Потом звук такой раздался, словно кто доской об воду хватил или об грязь. Ослабели перекруты вокруг казачьей шеи. Вошел в страсть казак, исполосовал рубашку в мелкие лоскуты. Глядь, а нож-то у него в крови. «Порешил я, знать, кривого, сам того не ведая», – подумал Чигин.
Вдруг двери отворяются, вбегает туркеня, на колени бух. Ноги Чигину целует. Прощения просит. «Эх, отходить бы тебя плеточкой,чтоб любо - дорого, до свежих веников не забыла бы, – думает казак. – Да что уж там, оно понятно, женское сердце с воску леплено, оно к жалости доходчиво, к милости податливо». И говорит:
– Пожалела, знать, свово муженька? А вышло напереверт. Нет тебе мово пардону.
Собрался быстро. И в дорогу. Подъехал к овцам. Отобрал стадо, чтоб друзьям-товарищам на прокорм хватило. И погнал. Куда? Да кто ее знает. Куда дорога выведет. Кружил-кружил, кружил-кружил. Думы все на туркеню выводят. День прошел. Другой. Глядь. Ан свой стан. Каким манером Чигин до своих добрался, до сих пор не припомнит.
Рассказывает станичникам, что с ним приключилось. Не верят. «А може и не было всего этого, – подумал Чигин.- Больно на сказку похоже». Полез в карман за кисетом. А там лежит ключ от чулана. И говорит:
– Можете мне верить, братцы мои, можете – нет. Одно сердце мне жмет: была бы у меня молодая жена, красовитая, хоть и туркеня. А теперь, почитай, что ветром отшибло.