А под пледом и солью - весна

14

К приходу Виктора Юрий успевает принять долгий обжигающе горячий душ, умыть заплаканные глаза и высыпать полную окурков пепельницу в фикус. 

Отражение в зеркале явно смеётся над ним, показывая вместо нормального юношеского лица убогий шарж со спутанными волосами до узких, тощих плеч с выступающими ключицами, усыпанных родинками, с лихорадочным блеском в мутных зелёных глазах, с запавшими бледными щеками — на одной, кстати, красуется свежий кровоподтёк, Георгий явно перестарался с нравоучениями.

Бутылки звенят, рассыпаются, катятся, когда Юрий медленно выгребает их из-под стола. Три, четыре, пять… о, здесь, в углу, прошлогодние… батарея из двенадцати… ах, нет, у двери ещё одна… Из тринадцати бутылок.

Тринадцати, ага. Дьявол побери это проклятое число.

В дверь звонят, и Юрий, до белых пальцев сжимая подоконник, кричит «Открыто!» через плечо.

— Чаю не предлагаю, кончился. Кофе тоже нет, — говорит Юрий буднично, по-прежнему не оборачиваясь, а внутри всё дрожит, цепенеет натянутой струной, а сердце, как дикая птица, гулко-гулко колотится в клетке рёбер. — Есть текила, немного водки, но ты наверное за рулём. Зачем приехал? Говори быстрее и выметайся отсюда.

Виктор вздыхает, судя по шороху, ногой пододвигает колченогий табурет, на котором так любил сидеть по-турецки Кацудон.

— К тебе.

И снова предательски наворачиваются слёзы, щиплют, разъедают солью глаза. Казалось бы, чем ещё можно плакать — только водкой или текилой. Юрий был уверен, что выплакал всё, что накопилось-нахламилось внутри, полтора дня назад в колени Кацудона, но нет. Видимо, не всё — далеко не всё.

— Ты не мог знать, что я здесь, — хрипло говорит вместо этого Юрий. — Кто из этих поросят меня сдал — Мила, Георгий? Рохля Кацуки?

— Никто из вышеперечисленных. Яков.

— Яков?! А он-то откуда знает?!

— Камеры наблюдения с Ледовой арены. — Виктор вытаскивает изящный серебряный портсигар, закуривает толстую терпкую папиросу, пахнущую корицей и вишнёвым листом. — Я видел записи. Дважды. Какой позор. — В его голосе нет осуждения — только констатация факта.

Юрий стискивает зубы. Тот ли это Виктор — непосредственный, эмоциональный, чувствительный, порой откровенно пугающий своими перепадами настроения? Тот ли это Виктор — заботливый и участливый?