КАК СЕНЬКА ВПЕРВЫЕ УВИДАЛ СМЕРТЬ
Сначала-то ее, конечно, не так звали, а обыкновенно, как полагается.
Маланья там или, может, Агриппина. И фамилия тоже имелась. Как же без
фамилии? Это вон у Жучки, что по двору бегает, фамилии нет, а у человека
беспременно должна быть, на то он и человек.
Но когда Сенька Скорик ее впервые увидал, прозванье у нее было уже
нынешнее. Никто по-другому про нее не говорил, имени-фамилии не помнил.
А увидал он ее так.
Сидели с пацанами на скамейке, перед дерюгинской бакалейкой. Курили
табак, лясы точили.
Вдруг подъезжает шарабан: шины дутые, спицы в золотой цвет крашенные,
верх желтой кожи. И выходит из него девка, каких Сенька никогда еще не
видывал, даже на Кузнецком мосту, даже на Красной площади в престольный
праздник. Нет, не девка, а девушка или, правильнее сказать, дева. Черные
косы на голове венцом уложены, на плечах шелковый многоцветный платок, и
платье тоже шелковое, переливчатое, но дело не в платке и не в платье. Очень
уж у ней лицо было такое... даже не выскажешь, какое. Посмотришь - и
обомлеешь. Ну, Сенька и обомлел.
- Это что за фря? - спросил и, чтоб виду не подать, сплюнул через
стиснутые зубы в сторону (дальше всех этак цыкнуть мог, на целую сажень -
рот-то с щербиной, удобно).
Проха в ответ: мол, сразу видать, что ты, Скорик, у нас недавно.
(Сенька и правда на Хитровке тогда еще только приживался, недели две как с
Сухаревки деру дал). Сам ты, говорит, фря. Это ж Смерть!
Сенька сразу не сообразил, при чем тут смерть. Подумал, у Прохи
присказка такая - мол, смерть до чего хороша.
И то - хороша была, не оторвешься. Лоб высокий, чистый. Брови
коромыслицами, кожа белая, губы алые, а глаза - ух, что за глаза. Сенька
такие видал на Конной площади, у лошадей туркестанской породы: большие,
влажные и при этом будто огоньками светятся. Только у девушки-девы, что из
шарабана вышла, глаза еще лучше были, чем у тех лошадей.
Глядит Сенька на расчудесную особу, глазами хлопает, а Михейка Филин
табачную крошку с губы смахнул и локтем в бок: ты, говорит, Скорик, пялься
да меру знай. А то тебе Князь ухи обрежет и жрать заставит, как тогда
барышника волоколамского заставил. Тоже Смерть ему приглянулась,
барышнику-то. Вот и допялился.
И опять Сенька про "смерть" не слобастил - очень уж сожранными ушами
заинтересовался.
- И чего этот барышник, сожрал? - удивился он. - Я бы нипочем не стал.
Проха пива из горлышка отхлебнул. Стал бы, говорит. Если б Князь тебя
по-хорошему попросил, по-вежливому, стал бы как миленький и еще спасибочки
сказал, оченно вкусно. Барышник одно ухо-то пожевал-пожевал, проглотить не
может, а Князь ему уж второе оттяпал и сует. И, чтоб поторапливался, пером в
брюхо покалывает. После у волоколамца башка вся загноилась, распухла. Повыл
пару деньков, да и подох, так и не доехал до своего Волоколамска. Во как у
нас на Хитровке-то. Ты, Скорик, мотай на ус.
Про Князя Сенька, само собой, слыхал, хоть и терся на Хитровке недолгое
время. Про Князя кто ж не слыхал? Самый рисковый на всю Москву налетчик. На
рынках про него говорят, в газетах пишут. Псы на него охотятся, да только
когти у них коротки. Хитровка, она своего не выдаст - знает, что с
выдавалыциками бывает.
А ухо свое жрать я все одно бы не стал, подумал Сенька. Лучше уж на
нож.
- Она чего, Князева маруха, что ли? - спросил он про удивительную деву
- так, из любопытства. Решил про себя, что глазеть на нее больше не будет,
больно нужно. Да и не на кого было, она уже в лавку вошла.
"Фто ли", передразнил Проха (из-за выбитого зуба у Сеньки не все слова
как надо выговаривались). Сам ты, говорит, маруха.
На Сухаревке кто пацана марухой обзывал - за такое сразу метелили без
пощады, и Сенька прицелился было вмазать Прохе в костлявую харю, но
передумал. Во-первых, может, у них тут на Хитровке другие обыкновения и
сказано было не в обиду. Во-вторых, Проха - парнище здоровенный, тут еще
поглядеть, кто кого отметелит. А в-третьих, очень уж хотелось про девушку
эту послушать.
Ну Проха поломался немножко и рассказал.
Жила она, как положено, при отце-матери, не то в Доброй Слободе, не то
на Разгуляе, короче, где-то в той стороне. Девка выросла видная, сладкая, от
женихов отбою не было. Ну и сосватали ее, как в возраст вошла. Ехали они
венчаться в церковь, она и жених ее. Вдруг два кобеля черных, агромадных,
прямо перед санями через дорогу - шмыг. Если б тогда догадаться, да молитву
прочесть, глядишь, по-другому бы сложилось. Или хоть бы крестом себя
осенить. Только никто не догадался или, может, не успели. Лошади кобелей
черных напугались, понесли, и на повороте бултых с бережка в Яузу. Жениха
насмерть раздавило, кучер потоп, а девке ничего, ни царапки.
Ладно, всяко бывает. Повезли его хоронить, парня этого. Она, невеста,
рядом с гробом шла. Убивалась ужас как - очень, говорят, его любила. А как
стали через мост переезжать, напротив того самого места, где все
приключилось, она вдруг как крикнет - прощай, мол, народ христианский - да
через оградку, да с моста головой вниз. Накануне приморозило, на реке лед
толстенный, так что по всему следовало ей себе башку вдребезги расколотить
или шею переломать. Но вышло по-другому. Попала она прямиком в полынью,
сверху ледком чуть-чуть заросшую и снежком припорошенную. Ушла под воду с
головкой, и нет ее.
Ну, все думают, потопла. Бегают, руками машут. А ее, утопленницу-то,
подо льдом саженей с полета проволокло, да из проруби, где бабы белье
стирали, выкинуло.
Подцепили ее багром или чем там, вытащили. Она по виду как мертвая
была, белая вся, но полежала, отогрелась и опять хоть бы что ей.
Живехонькая.
За такую кошачью живучесть прозвали ее Живая, а иные называли
Бессмертной, но это еще не окончательное ее прозвище было. Потом поменялось.
Проходит год или, может, полтора, родители ее давай снова замуж
выдавать. Девка-то пуще прежнего расцвела. Посватался купчина один,
немолодой, но сильно богатый. Ей-то, Живой, все равно было, за купчину так
за купчину. Кто ее тогда знал, сказывают, что скучала она очень о женихе
своем - о том, первом, что расшибся.
И что же? Новый жених за день до свадьбы, в церкви, на утренней, как
захрипит, руками заполощет - и брык набок. Ногой подергал, губами пошлепал,
и со святыми упокой. Кондрашка его прихватил.
После этого случая замуж она ходить больше не стала, а в скором времени
сбежала из родительского дома с барином одним, из военных. Стала у него в
доме жить, на Арбате. И совсем краля сделалась: одевалась по-господски, к
отцу-матери приезжала в лаковой коляске, с кружевным зонтиком. Офицер даром
что жениться на ней не мог, благословения от отца ему на это не было, а души
в ней не чаял, безумно ее обожал.
Но только и третьего она сгубила. Был он, барин этот, крепкий собой
молодец, кровь с молоком, а как пожил с нею сколько-то, вдруг начал чахнуть.
Бледный стал, хилый, ноги его не держат. Доктора с ним бились-бились. И на
воды его, и в заграницы, да все попусту. Сказывали, рак в нем какой-то
завелся и клешнями своими всю внутреннюю ему разодрал.
Ну а как она офицера своего схоронила, тут уж до всех, даже до самых
недоумных дошло: неладно с девкой. Тогда-то прозвище ей и переменили.
Назад в слободу ей ходу не было, да и не хотела она. Жизнь у ней пошла
совсем другая. Обычный народ ее сторонился. Она мимо идет - крестятся, да
через плечо плюют. А клеились к ней известно кто - фартовые ребята,
отчаянные, кому и смерть нипочем. Она ведь, как из барина того сок весь
высосала, вон какая стала, сам видал. Можно сказать, первая на всю Москву
раскрасавица.
Так дальше и пошло. Кольша Штырь (забироха был знаменитый, на Мещанах
промышлял) с ней месяца два погулял - свои же ребята его на ножи поставили,
слам не поделили.
Потом Яшка Костромской был, конокрад. Чистокровных рысаков прямо из
конюшен уводил, цыганам продавал за огромные деньжищи. Иной раз в карманах
по нескольку тыщ носил. Ничего для нее не жалел, прямо в золоте купал.
Застрелили Яшку псы легавые, полгода тому.
Теперь вот Князь с ней. Месяца три уже. То-то он и куражится, то-то и
беснуется. Раньше был вор как вор, а ныне ему человека кончить, что муху
раздавить. Все потому что со Смертью связался и понимает: недолго ему теперь
землю топтать. Присказка есть: позвал смерть в гости, будешь на погосте.
Прозвище - оно неспроста дается, да еще такое.
- Что за прозвище-то? - не выдержал Сенька, слушавший рассказ с
разинутым ртом. - Ты, Проха, так и не сказал.
Проха на него вылупился, костяшками себя по лбу постучал. Ну ты,
говорит, сырой-непропеченный. И чего тебя только Скориком кличут? Я ж тебе,
говорит, битый час толкую. Смерть - вот какое у ней прозвище. Все ее так
зовут. Она ничего, привыкла, откликается.
