Война закончилась – так говорили все, кому не лень. Каждый из ныне живущих магов успел порадоваться за победу или горевать из-за нее, потому что немалая доля чистокровных стояла за тем, чье имя все еще нельзя называть. Или только ей казалось так? Она не успевала за изменениями в их обычном и привычном за столько лет мире.
Все менялось. Слишком быстро.
Лишь за месяц после прогремевшей на весь магический мир битвой за Хогвартс произошло так много, что бедная наивная Гермиона не могла уследить за всем. Та Гермиона, что всю свою жизнь была собранной ведьмачкой-всезнайкой, которая не мыслила жизни без своих учебников; та Герми, что вечно поучала своих друзей, будто знала все на этом свете, твердо уверенная в себе и собственном будущем; та, что на деле оказалась очень слабой девочкой. Всего лишь девочкой, маленькой и растерявшейся, совершенно не готовой к большим переменам, запутавшейся и испугавшейся серой неизвестности. Иногда мир шутит с ними: как та, что всю свою короткую жизнь наставляла других на путь истинный, отважная Гермиона Грейнджер из Золотого трио Хогвартса, многообещающая ведьма, пусть и грязной крови, но не менее способная, чем тот же Драко Малфой, превратилась в соплячку? Разве за месяц можно потерять самого себя? Ответом на этот вопрос служила сама Гермиона, представляющая сейчас комок оголенных нервов и страхов. Вчера, завтракав вместе с Роном и Гарри, когда рыжий по привычной неуклюжести уронил ложку на пол, она раскричалась на него так, что стены заходили от ее негодования, а на вопрос Гарри «Герм, что случилось? Это ведь просто ложка», смачно хлопнула дверью, оставив друзей в растерянности и глухом непонимании, чтобы потом самой, в полнейшем одиночестве, разрыдаться на одном из балконов замка, злясь на саму себя. Такая ситуация напомнила ей случай на ступенях, когда слезы ее текли с такой же силой и напором, а голос срывался на каждой букве произносимых ею предложений, но тогда их утирали теплые ладони, успокаивали ее и его слова. В этот раз никто из друзей не появился. Так было даже лучше. Ей не хотелось еще раз срываться на любимых людей, они не заслужили. Пройдя через войну, ребенок заслужил только теплых объятий и ласковых слов утешения, чтобы любовь заполнила боль утрат, а радостные краски будущих воспоминаний разбавили черно-красную застывшую композицию смерти, которую любой из них видел каждый день: открывая глаза утром, закрываю глаза ночью. Они были детьми со шрамами, скрытыми от глаз глубоко внутри, эти шрамы жутко болели. Гермиона боялась такой боли, потому что ее было сложно, возможно даже что невозможно, прекратить.
Кажется так давно, а на деле совсем недавно, Беллатриса Лестрейндж, безумная последовательница своего лорда, фанатичная сумасшедшая женщина, выжигала на ее предплечье «грязнокровка». Было настолько адски больно, в какой-то момент Гермионе показалось, что ей хочется умереть. Прямо сейчас, просто взять и отключиться от этого мира, забыться и больше не ощущать раскаленного конца палочки на ее коже. Это потом, много позже, она поняла, что случай с Беллой наглядно доказал слабость, скрытую за маской заучки. Боль прошла, все прекратилось в мгновение ока, которое она не успела заметить, корчившись на полу и захлебываясь слезами. Предплечье больше не горело огнем, заботливые руки подняли ее, а губы шептали, что все будет хорошо прямо ей на ухо. Теперь, глядя на выжженное клеймо, Гермионе было больно совсем иначе. И она этого до нескрываемой жути боялась. Сложно такое признавать, но она в какой-то степени была даже благодарна Беллатрисе Лестрейндж. За что? Возможно за то, что та была настолько безумной, что решила поиздеваться над ней, а тем самым открыла маленькой Герм глаза на собственноручно скрытую правду или, допустим, за то, что напала на дом Уизли, подпалив тогда не только их уютную, жутко нелепую коморку, но и сказочные розовые очки Грейнджер – она до сих пор помнит, как мчалась Джинни сквозь огонь, когда она сама стояла в полной растерянности от происходящего, а, кажется даже, Белле можно сказать спасибо и за слово, напоминающее ей в тихие вечера кто она на самом деле. Нет, это не дискриминация по праву рождения – это положение вещей в их жестоком мире. Доказание слабости.
Грязнокровка. Грязная кровь. Слабая кровь.
Запутавшись не только в самой себе, но и собственных мыслях, Грейнджер оперлась локтями на холодный камень старого балкона Хогвартса. Отсюда открывался отличный вид на остатки войны, которая закончилась. Закончилась, но в то же время продолжалась и будет. Искоренив главного злодея нельзя верить в то, что его идеология просто возьмет и запрется с ним в гробу. У Темного лорда всегда была огромная толпа последователей, а авроры не поймали и треть ее части. Случится это через год или через десять, но когда-нибудь новый маг выкрикнет имя, которое называть по крайней мере не принято. И начнется по новой. Если углубиться в историю их мира, то можно с легкостью понять, что так было просто всегда. Разве может измениться что-то в их ситуации, если не менялось тысячу лет? Ответ прост.
Холодный ветер заструился по вековым стенам замка, блуждая по камням, которые видели в своем существовании столько, что Гермиона не могла себе даже банально представить, плавно переходя на верхние этажи. Добравшись до нее, ветер растрепал непослушные каштановые пряди, которые были распущены, а не по старой привычке собранные в неаккуратный конский хвостик. Ворот водолазки защищал шею от холодных порывов, а длинные рукава скрывали выжженную на коже цвета молочного шоколада надпись. Она стояла тут уже довольно давно, чтобы замерзнуть, но уходить Грейнджер никак не хотела. Иногда одиночество успокаивает даже лучше, чем слова поддержки.
Мы же победили. Радуйся, Гермиона.
Ей хотелось, правда очень сильно хотелось. И первые несколько дней она искренне улыбалась, кричала «ура» и «Гарри» вместе с остальными, иногда даже чуть громче, чем надо. Но когда Хогвартс начал постепенно редеть, от радости не осталось и следа. Каждый из ее бывших сокурсников знал, чего хочет дальше и теперь дороги были открыты, а она сама позабыла все свои планы, окунаясь с головой в войну. Вспомнить их было слишком трудно, Герм не была уверена, что все еще хочет выйти замуж за Рона, изменить политику по отношению к магглорожденным, вступив в Министерство Магии. Как девушка, которая рассматривает тихими одинокими вечерами слово «грязнокровка» и считает, что все правильно, что так быть и должно, сможет изменить закоренелую политику магов? А надо ли ей это вообще?
На вопросы она ответов не получила. Впрочем, это не удивило.
Гермиона закрыла глаза. Вот перед ней, за место разрушенного внутреннего двора школы, она сама – повзрослевшая. Пытаясь вообразить, чем могла бы заниматься тридцатипятилетняя Гермиона Грейнджер, она запустила ледяные пальцы в запутавшиеся, как и она сама, каштановые волосы. Ничего не получалось. Ни единого кусочка пазла не сходилось, все они были разбросаны и перемешаны, а картина человека не может взять и собраться, когда половины частей просто-напросто не хватает. Ее половина сейчас могла быть где угодно: у озера, в столовой или собственной комнате, в кабинете директора, в одном из пустых коридоров замка или у развалин, до которых руки еще просто не дошли. Важно не то, где он. Важно с кем. А Герм могла представить его только с двумя людьми, оба которых были непроглядно рыжими. И, кажется, от этого лучше и светлее в ее запутавшемся сознании отнюдь не становилось.
Иногда переломные моменты в жизни случаются совершенно неожиданно. Хотя, переломные моменты всегда случаются неожиданно, ведь как можно ждать чего-то, если не знаешь, что именно. Беллатриса Лестрейндж была таким моментом для Грейнджер. Вся эта женщина, в корни изменившая жизнь заучки с Гриффиндора, безумная женщина, любящая смотреть на смерть и страдания. Еще одним моментом был Малфой, с его вечными приставаниями и грубыми словами. В какой-то немало степени он повлиял на сознание маленькой Гермионы Грейнджер, сделал его тверже и закалистее. Последним она могла бы назвать ступеньки. Холодные ступеньки, смятое розовое платье, соленые слезы на теплых дружественных руках. Интересно, а всегда ли переломным моментом служит человек? На тех обычных хогвартских ступеньках закончилась огромная эпоха ее жизни, началась новая и не кончается до сих пор. Возможно, что даже и не собирается это делать. Ей казалось, что она любила Рона слишком долго, чтобы в один из дней просто взять и забыть. Променять на другого. Неправильно. Так поступать нельзя. Но холод ступеней уже наполнял ее сердце небывалой теплотой, а дружественные руки больше не казались ей просто дружественными. Это были его руки, держаться за которые у нее нет права. У Джинни эти права были. По крайней мере так Гермионе казалось. В таких ситуациях ей не хотелось быть правой, но она была. Доказательство тому сейчас мелькали перед ее глазами каждый день. Достаточно часто она видела их вместе, чтобы убедиться. Ломало еще сильнее.
Тонкие пальцы высвободились из паутины, сплетенной волосинками, глаза открылись, а сама она вновь явила миру себя – поломанного ребенка с незаживающими шрамами внутри. Предплечье сильно зазудело. Ткань водолазки с легкостью отъехала, собравшись под локтем.
Г Р Я З Н О К Р О В К А
Да, она такая. Это слово может быть только у нее на коже.
- Нет, Гермиона, - рукав с такой же скоростью опустилась вниз, с какой стая голубей взлетела, громка хлопая перистыми крыльями. Голос, который невозможно спутать. Он оперся рядом, правее нее самой, карие глаза уставились на порушенный внутренний двор школы. – Это не ты.
Ей было легче промолчать, чем что-либо доказывать. Не хотелось спорить, открываться и реветь. За месяц Грейнджер надоели собственные нюни, но она отчаянно ощущала колющий, щипавший и жутко раздражающий зуд в глазах. Снова. Гарри в последнее время частенько вызывал у нее такую реакцию, даже не подозревая об этом.
- Я знаю, что все сложно, - сказал он, потерев большой ладонью сморщенный лоб, - но мы должны жить дальше. Если ты дышишь, значит жив. А если жив, то иди и делай то, что тебе хочется. Учись, влюбляйся, ешь мороженное тоннами и пробуй огневиски, по ночам гуляй в темном лесу. Спи до двенадцати, не ложись до шести. Дыши, чтобы жить, а не существовать, - повисло молчание, долгое, растекающееся сладкой патокой и тянувшееся вечность. – Так бы сказала Гермиона Грейнджер. Не считаешь?
Я люблю тебя, Гарри. Очень сильно. Просто за то, что ты такой, каким родился.
- Ну точно не про все, - сказала она, укладывая заостренный подбородок на ладони, почти припав к морозистому камню перил балкона, - Гермиона не приветствует ночные гулянки, тем более вставать в двенадцать! Весь режим собьется. А огневиски могут вызвать зависимость, мороженое поможет заглотнуть и подсластить проблемы, а вместе с тем прибавить несколько килограммов, любовь принесет только лишние переживания, которые и будут впоследствии заедены сладким. В итоге получается, что Гермиона сказала бы только про важность учебы и постоянного дыхания.
Солнце постепенно опускалось за горизонт, заливая небо цветами от красного до желтого, насыщенных оттенков розового и блеклых оранжевых оттеней. Это было прекрасно. Можно ли попросить, чтобы один единственный момент крутили всю твою жизнь? Закат, спокойствие, важные слова, которые когда-нибудь должны были родиться в предложения.
Он и она.
Пожалуйста.
пожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйста
Когда Гарри открывает рот для того, чтобы родить то, что Гермиона ну никак слышать не хочет, она понимает – ее просьбы остались неуслышанными. Канули в бездну с ее бывшими убеждениями, мечтами и силой. Где-то там они перемешались в огромный черный комок. И он тоже когда-нибудь вырастет до таких размеров, что просто переломает ей все ребра.
- А с кем я разговариваю? С Гермионой Грейнджер или другим человеком?
- С другим человеком. С чужим. С тем, кто носит название грязнокровки.
Гарри заметно хмурится, явно не ожидая такого крутого поворота в их, изначально замышляющемся как духоподъемный, разговоре.
- Никогда бы не подумал, что мы опустимся до такого, - выдавил он из себя, явно борясь с желанием сказать что покрепче.
Гермиона не удивилась. Примерно такой реакции от своего друга она и ожидала.
- Представь, но я тоже, - ветер подхватил ее слова, унося их далеко-далеко, куда только мог добраться холодный порыв сбитого воздуха. – Никогда бы не подумала, что потеряюсь в этой жизни. Стану такой... грязной. Буду стоять на этом балконе полуразрушенного Хогвартса, говорить со своим лучшим другом о таких неприятных вещах. Думать о плохом. Быть не заучкой с Гриффиндора, а героем войны.
Они долго молчали, каждый из них думал о чем-то своем, очень схожем, пока солнце садилось все ниже и ниже, уже почти скрываясь за невидимым горизонтом. Становилось все холоднее. Его тяжелая рука сначала опустилась на ее спину, плавно перетекла на плечо. Он мог бы остановиться на этом, потому что для друзей так будет нормальнее. Гарри дергает Гермиону на себя, по-медвежьи укрывая хрупкое тело девушки в своих объятьях. Его руки опять были теплые, как и тогда, на холодных ступенях школы, после бала. И опять переломный момент – неужели?
- Не надо так, - шепотом говорит Герм, зарываясь носом в синюю толстовку друга.
Ложь бывает сладка, но привкус от нее всегда горький.
- Надо. Потому что я так хочу. Мы дышим, значит мы живы. Можно идти и делать то, что тебе хочется. Это говорю я, Гарри Поттер. Сейчас я делаю то, что мне больше всего хочется, - разом для нее закончился кислород, а глаза уже завлекло плотной пеленой проступающих слез. – Я тоже не знаю, что ждет нас в будущем. Этого, наверное, никто не может знать. Но мне отчаянно хочется верить, что если мы будем вместе, то обязательно найдем правильную дорогу из тысячи ложных. Всего лишь надежда, но иногда и ее одной достаточно, чтобы сделать правильный выбор в своей жизни. Вот именно сейчас я делаю один из таких выборов, основанных только на теплящейся в моей груди надежде. Я не знаю, что будет минутой позже, но все-равно продолжаю говорить. Так почему ты не хочешь этого делать, Гермиона? Гермиона Грейнджер, что бы ты там не говорила.
Не плачь. Просто хватит. Не давай потоку вновь прорваться, иначе это будет похоже на заезженную, старую, черно-белую пластинку.
- О каком выборе ты говоришь? – спрашивает, заставляя дрожащий голос звучать совершенно по-обычному.
- Мы. Я, ты. Гарри и Гермиона. Могла ли ты себе такое представить? Почему-то я мог всегда, - голос Гарри почти не меняется, когда он продолжает говорить то, от чего ее сердце готово остановиться, - не знаю, странно, наверное. Но это было во мне достаточно долго, чтобы я смог во всем разобраться. Когда ты смотрела на Рона, мой взгляд всегда был обращен на тебя. Хотя дружба для нас обоих была важнее.
Стало совсем холодно, когда последний луч скрылся за серой пеленой, но ни он, ни она этого холода не ощущали, стоя в обнимку на одном из многочисленных балконов старинной школы чародейства и волшебства.
- Что хранил?
Гермиона хотела, чтобы он сказал вслух, но вместо этого Гарри показал. Дал ей почувствовать, прокричал это слово в нежном касании губ. Это было то, чего ей не хватало - маленькой пазлинки, которая поможет сложиться сразу двум картинам: Гермионы Грейнджер и Гарри Поттера. Пазлинки, что соединит их картины воедино, дабы создать одну, крепкую и нерушимую. На следующий день в опасное будущее они смотрели уже вместе, ведь поломанным детям с шрамами внутри нужна любовь. Это никогда не станет лекарством от всего, а буквы на ее молочной коже останутся навсегда в напоминание, но поддержкой, крепким фундаментом для жизни – да.
История никогда не может закончиться словами «жили они долго и счастливо». Хватит того, что несколько лет спустя, Гарри и Гермиона стояли на похожем балконе собственного дома, обнявшись и наблюдая прекрасный закат.
