Cum'me, dadi

***

    Длинный стол из столетнего дуба с резными ножками — работа одного мастера эпохи Людовика 16. Сделан вручную от и до: лакированное покрытие без единой царапины, а если рабочие, перевозя в другой дом, его как-то портили, тот тут же лишались головы. Если подумать, то кто только не сидел за ним: кажется, даже Боно? или Шер, не важно. Столешница всё ещё хранила тепло их ладоней и...
— Отпечаток чужого зада, Чонгук. Я его вижу. Во-от здесь, — протянул Тэхён, указывая куда-то в сторону канделябра с тремя растаявшими свечами. Воск облепил позолоту и тёк уже по скатерти цвета шампань из тонкого гипюра: работе одного именитого дизайнера прошлого столетия. Конечно же, ручной. Тэхён любит, когда мужчины работают руками.
Чонгук молчал, лениво двигая челюстями и прожёвывая кусочек мраморной говядины прожарки степени rare*. Тени от пламени в камине скакали по его гладко-выбритому лицу, очерчивали точёную челюсть и налитые кровью губы. Он не опровергнул, но и не подтвердил. Молчал, прикладывая тонкое стекло с полусладким урожая 1941 года ко рту, и хмыкал, глядя на гобелен. Чонгук ненавидел эту тряпку, что Тэхён таскал с места на место, и с удовольствием предал бы огню её и этот сарай, названный домом, в котором они были вынуждены скрываться на этот раз.
— Ну?
В глазах Тэхёна спокойствие и ни намёка на раздражение. В глазах Чонгука — отражение пламени камина и безразличие.
— Почему чужого? Это мой, — ответил совершенно спокойно и цокнул языком, пытаясь достать застрявшее мясо из зуба.
Ким Тэхён — выходец из поместья северных земель государства, которого уже и не существовало и не было указано ни на одной из современных карт, лёгким движением мизинца убрал со лба прядь тёмно-каштановых волос, что так некстати выбилась из укладки, и протянул руку к тонкой хрустальной ножке своего бокала. Чон Чонгук — в далёком прошлом простой сын ремесленника, которого застала непогода в лесах Англии каролинской эпохи, где по счастливой — или не очень — случайности влачил вынужденную ссылку Тэхён, что и сумел дать сыну простого ремесленника всё, что тот имел сейчас.
— Дорогуша... — Тэхён бросил пытливый взгляд на камин, где мерно потрескивали поленья, которые так любезно подкинул их, как можно выразиться, личный слуга и вечный спутник Сокджин. — Твой зад я видел со всех ракурсов и углов и со стопроцентной уверенностью могу заверить, милый, что это принадлежит не тебе.
— Может, тогда это Сокджин? — предположил Чонгук и, салютовав уже бутылкой, приложился губами к горлышку.
— Пей из бокала. Разве я не учил тебя манерам, Гукки? — раздражённый голос Тэхёна раскатом грома прокатился по просторной столовой, а его взгляд, сверкнувший из-под бровей, должен был испугать Чонгука, но с тех пор, когда он боялся Тэхёна, прошло много лет.
— Там всё равно осталось на донышке, — пожал плечами юноша и вновь приложился к бутылке. — Кстати, — он отпрянул на секунду и вытер тылом ладони стекающую алую капельку с подбородка, — вина больше нет. Эта была последней.
Тэхён упёрся локтем в столешницу и устало потёр переносицу. За окном завывала вьюга, врезалась в оконные рамы и заметала тонкие стёкла особняка в готическом стиле — постройка 1854 года. До недавних пор этот дом был ничем иным как предметом культуры, некой достопримечательностью небольшого городишки на Севере — подальше от люда, суеты и посторонних глаз.
— Если бы ты так не налегал на вино, то его бы ещё было в избытке.
Чонгук, запрокинув голову назад, жадно и показушно допивал остатки, не сводя при этот пристального взгляда с Ким Тэхёна.
— Если бы ты не затащил нас в эту глухомань, то я бы нашёл себе занятие поинтереснее. — Чонгук молниеносным движением руки откинул бутыль прямо в стену позади Тэхёна. Тот же, не поведя и бровью, продолжал скучающе водить пальцами по тонкой ножке бокала.
— Что-то мне подсказывает, — Тэхён покосился на видимый только его взору отпечаток на столе, — что ты его нашёл. Меня не было полмесяца, Гукки.
— Вот именно! — Чонгук медленно поднялся со стула. Сминая скатерть одной рукой с такой силой, что лежащие на ней тарелки начали брякать наперебой, сталкиваясь, второй он со всей скопившейся в нём злобой и ненавистью тыкал в своего извечного спутника. В глазах Чонгука зарождалось пламя иного плана: то, что копилось внутри долгие и долгие годы; которое вырывалось из него раз в полвека, но всякий раз пожирало на пути всё, что видело. — Ты оставил меня в этом чёртовом доме. Одного. Вокруг ни души: сплошные деревья и сугробы!
— И с каких это пор одиночество тебя тяготит? Ты, вроде, всякий раз радовался тому моменту, когда мог провести время наедине с собой, — Тэхён изучал свои ногти и, казалось, совсем не обращал внимания на то, что Чонгук в ближайшие несколько мгновений опрокинет стол, поддавшись ярости. — Я же тебе надоедаю: постоянно рядом, таскаю за собой во все позабытые Богом углы мира, чтобы спастись. Конечно, я не достоин и толики благодарности...
— А я просил тебя об этом, а?! — Чонгук что есть сил ударил по столешнице, отчего та издала глухой треск, а взгляд Тэхёна тут же устремился на место удара. Брови юноши сошлись на переносице, а верхняя губа дрогнула, обнажая ряд белоснежных зубов.
— Не смей-больше-так-делать, Чонгукки, — отчеканил Тэхён, отставляя бокал с недопитым вином в сторону.
— Этот твой стол, Тэхён... — юноша глубоко вздохнул, запрокидывая голову назад и прикрывая глаза. — Больше твоего грёбаного гобелена я ненавижу его...
Он с шумом потёр лицо и опустил подбородок на грудь. Перебирая пальцами по скатерти, он потянулся к столовому ножу, начищенному до блеска, отчего нельзя не отдать дань уважения Сокджину. — Знал бы ты, как он меня бесит. Эта груда досок действует мне на нервы...
— Не делай того, о чём пожалеешь, милый, — предостерегающим тоном произнёс Тэхён, постукивая подушечками пальцев по лакированной поверхности. Он сидел напротив Чонгука мраморной статуей: недвижим, холоден и прекрасен. За его спиной отплясывали тени пламени камина, а в глазах, что почернели от нахлынувшей ярости, читалась неприкрытая угроза.
Но в Чонгуке бурлил адреналин и недовольство, вперемежку с литрами выпитого алкоголя. На таких, как они с Тэхёном, вино действовало иначе, нежели на простых людей: оно распаляло инстинкты, не притупляло сознание, а наоборот — делало ум острее.
— Скажи-ка мне, Тэхён, что ты выберешь: меня? — и Чонгук, взяв в руку нож, медленно и высокомерно запрокинул голову назад, обнажая горло. Он приставил острое лезвие прямо к едва-пульсирующей артерии и слегка надавил. Тонкую, словно папирус, кожу без усилий распороло, словно скальпелем, и к открахмаленному воротничку рубашки стремительно побежала аспидно-чёрная струйка крови. Тэхён сидел так же неподвижно, только зрачки его бешено метались от закатившихся от удовольствия глаз Чонгука к медленно-затягивающемуся шраму.
— Или всё-таки ты отдашь своё предпочтение этому столу?
Тэхён знал, что хотел сделать Чонгук, и его сил и скорости хватило бы, чтобы за десятую долю секунды оказаться возле возлюбленного, отобрать нож и полоснуть по этому прелестному горлу ещё раз, но с большей жестокостью и с полным отсутствием эстетики. Но он не стал этого делать, а продолжал, стиснув зубы, взирать на то, как лезвие скользит по лакированному дереву, оставляя после себя тонкие узоры, похожие на нити.
— Хм, — удивился Чонгук, убирая нож с поцарапанного стола и начиная ковыряться остриём под ногтями, вычищая из-под них несуществующую грязь. — Всё же, что-то для тебя я ещё значу...
— Да, дорогой, я всё ещё так же безумно, как и в первые наши годы, люблю тебя, — вновь смахнув прядь со лба, кивнул Тэхён, — но вот только я сомневаюсь в твоей искренности.
Чонгук, поджав губы, проследил за взглядом Тэхёна, что был устремлён на абстрактное пятно чужого зада на его столе, и тут же ухмыльнулся.
— Ой, да брось ты, Тэхён. Я был голоден, только и всего.
Чонгук закатил глаза и бросил нож на стол, лезвие которого зацепилось за дерево и откололо маленькую щепку. Он сделал шаг в сторону — к большому окну, где сквозь щели в рамах пробирался холодный ветер и оставлял маленькие сугробы на подоконнике.
— И когда это для того, чтобы кого-то съесть, его нужно было бы обязательно трахнуть, Чонгуки?
Тонкие пальцы Тэхёна, что так ловко бегали по клавишам фортепьяно почти каждый вечер, где бы юноши не находились, с силой надавили на кадык Чонгука, а холодное дыхание с нотками вишни и винограда, пробиралось от мочки уха к ноздрям, что могли учуять человека за десять километров. Чонгук знал, что Тэхён не сможет сдержать себя; знал, что он сдастся и что всё-таки выберет свой треклятый стол, а не его. Чонгук не сопротивлялся, когда слышал хруст собственного ломающегося кадыка. Он не издал и звука, когда чужие ногти пропороли кожу и подушечки пальцев впились в плоть. Спазмами глухая боль колотила по телу, но взгляд Чонгука всё так же был устремлён в черноту за окном, и только из-за жёлтого пламени камина можно было различить вереницу снежинок, ударяющихся о стекло.
— Чонгуки, я так тебя люблю, ты же знаешь, — мурчал Тэхён на ухо любимого и наклонялся, подставляя язык под эти сладкие тёмные струйки на шее. — Так сильно люблю.
И пальцы впились глубже, разрывая кожу, как бумагу. С пухлых алых губ Чонгука сорвался непроизвольный хрип, а руки впились в чужие предплечья, силясь отдёрнуть, убрать, разрешить вздохнуть.
— Ну же, Чонгукки, ответь мне: ты меня любишь?
Вторая рука Тэхёна скользнула под чужой пиджак и прямо сквозь тонкую материю рубашки вонзилась в плоть. Пальцы пробирались под рёбра, к трепещущим лёгким и сердцу, что ударялось о грудную клетку раз в минуту.
— Оно — моё, Гукки, — шептал Тэхён на ухо любимого, чей затылок уже лежал на тэхёновом плече. — Твоё сердце принадлежит мне, как и всё остальное. Ты — только мой, Чонгук, и ничто в мире этого не изменит!
Тэхён отступил назад, одёргивая руки одним резким движением, и Чонгук бездыханной окровавленной грудой мяса в дорогом костюме обрушился на дощатый, отполированный пол. Тэхён стоял возле любимого и смотрел в его глаза: чёрные, как вороново крыло, в эти отблески камина в покрытых лопнувшими капиллярами белках. С пальцев лениво стекала густая кровь, падая на лакированные ботинки и бледный лоб Чонгука.
— Ты такой красивый, Гукки...
Тэхён присел на корточки и коснулся острых скул и линии нижней челюсти.
— Такой красивый и только мой...
Тэхён не испугался, когда тело Чонгука забилось в конвульсиях, а с уст сорвались хрипы и завывания. Глубокий шумный вдох, и ранее, казалось, мёртвый юноша изогнулся дугой, раскрыл рот, стараясь вобрать в лёгкие как можно больше воздуха. Пальцы Чонгука впились в древесину на полу, оставляя глубокие борозды. Занозы забивались прямо под ногти, но эта боль была неосязаема по сравнению с той, которая сейчас жгла лёгкие и заживающее горло.
— ...такой красивый.
Чонгук дышал часто, урывками, временами выплёвывая свернувшуюся кровь и пачкая свою, чужую одежду, а Тэхён продолжал касаться его впалых щёк и губ, и любовался, любовался.
Удар Тэхёну пришёлся прямиком в глаз: он отшатнулся и упал навзничь, хватаясь за вмиг опустевшую глазницу. Чонгук сел и что есть сил сжал глазное яблоко с карей радужкой в ладони. С тонким писком белок потёк меж пальцев, смешиваясь с собственной кровью. Юноша не стал засиживаться и тут же поднялся на ноги. Некогда белая рубашка пестрила чёрными пятнами на вздымающейся от ярости груди. Кулаки Чонгука сжимались и разжимались, ошмётки чужого глаза упали на пол и тут же были придавлены носком его ботинка.
Тэхён лежал чуть поодаль, раскинув руки в стороны, и звонко смеялся, вперяя взгляд в днище стола.
— Гукки, Гукки.
Мгновение, и Тэхён на ногах. Улыбка тонкая, хищная. Голова наклонена к правому плечу, а ресницы слиплись от крови. Ещё мгновение, и Чонгука отбросило к стене прямо через ненавистный стол ручной работы одного знаменитого мастера эпохи Людовика 16. Канделябры, один за другим, посыпались на пол, скатерть и посуда на ней превратились в сплошное месиво, а пламя свечей, так и не успевшее разгореться, было погашено подошвой любимых ботинок Тэхёна.