Lie

/всего лишь человек/

     Свет софитов ослепляет, заставляя поморщиться где-то на задворках сознания, на деле же — только улыбнуться пошире. Челюсти уже сводит судорогой от постоянных улыбок, от которых хочется уйти и хорошенько проблеваться. Потому что тошнит. От этой идеальности. От этих полукриков-полустонов «Оппа!» и даже изредка — млеющих «Хён!». Невыносимо становится так, что почти падать, но удержаться на ногах, прищуривая раскосые глаза и закусывая пухлые губы почти до крови.
     
      Никто не замечает.
     
      Спектакль продолжается, толпа оживляется с новой силой, когда мокрая футболка неприятно липнет к телу, словно вторая кожа. Фанаты скандируют «Пак Чимин» и растекаются сотнями лужиц под ногами, шумно сглатывая и почти насилуя взглядом.
     
      Попав в этот круговорот совсем юным, должен был привыкнуть ко всему этому. Но не привык. Слишком громкие возгласы фанаток оглушают, проезжаясь по ушам шумным поездом недовольств или довольств.
     
      Уже на втором часу работы голос садится и вытягивать эти грёбанные высокие ноты становится почти невозможно. Но должен. Откашливаться в кулак, прочищая горло. Поднимать микрофон.  Заученным жестом поправлять волосы назад, отвлекая толпу от явной фальши в охрипшем голосе. Подмигивать. Стягивать с себя рубашку, будто случайно. Обнажать плечи, ключицы, живот… Показывать изящную линию шеи, шумно сглатывая от боли во всём теле.
     
      И улыбаться. Хобби-хён, научи меня так!
     
      Бесстыдно врать. Себе. Толпе, окружающей сцену. Снова улыбаться, стискивая зубы до противного скрежета.
     
      Всё в порядке.
     
      Совсем не устал.
     
      Брать бутылку с водой в перерывах между песнями и даже не успевать сделать глоток нагретой в жарком помещении жидкости, которая всё равно не утолила бы жажду, но хотя бы смочила бы пересохшие губы.
     
      Ноги немеют, и танцевать осознанно становится невыносимо. Невыносимо больно. Тело отказывается слушаться уже спустя несколько мощных песен. Все движения становятся корявыми и несинхронными, когда почти падаешь на пол и чувствуешь чью-то поддержку.
     
      Чонгук, да, спасибо, я твой должник.
     
      Всё плывёт и будто в тумане. Все движения на автомате, а голос сорван давно.  Приходится кричать в микрофон, снова напрягая разорванные ещё на репетиции голосовые связки…  И улыбаться. Высовывать язык, чтобы смочить покрывшиеся маленькими трещинками от жажды губы, и сдавленно стонать, еле успев убрать микрофон от лица, чтобы никто не слышал. Потому что нельзя выдать слабость. Показать правду.
     
      По ту сторону экрана всё должно выглядеть тошнотворно идеальным. Поэтому даже не включаю телевизор, изредка мониторя, что думают люди. Такие же люди, как и я. Только мне нельзя сказать, что думаю. Каждое слово прописано в сценарии. Каждый жест заучен давно. Можно только улыбаться, словно дурак, глотая невысказанное, которое из горла никогда не вырвется наружу.
     
      Люди выходят с концерта счастливые и довольные. И никто не знает, как потом мне трудно двигаться и разговаривать. Улыбаться. Кивать. Здороваться. Не сходить с ума.
     
      Танцевать с каждым днём становится труднее, диеты забирают последние силы, и на контрольном прогоне хочется просто рухнуть на пол.
     
      Но встаю.
     
      Как-то двигаюсь в гримёрку. Позволяю касаться своего лица. Тонна косметики — и из зеркала на тебя смотрит фарфоровая кукла, с лица которой не сходит эта идиотская улыбка, которая уже в сотый раз за этот бесконечный день появляется на лице, вызывая покалывания, на которые Джин посоветовал не обращать внимания.
     
      Вот и не обращаю.
     
      Натягиваю ужасно подобранную одежду, в которой неудобно и жарко, от чего по спине стекает маленькая капля пота, стремясь к пояснице и приятно отдавая холодком на разгорячённом теле. Глаза слезятся, потому что линзы больно и неприятно жгут слизистую, но «потерпи», как всегда говорит Намджун, принося лёд, чтобы снять боль в растянутых мышцах.
     
      И терплю.
     
      Когда выходишь на сцену и сотни любопытных глаз смотрят на тебя, чувствуешь себя почти счастливым. Только поначалу. Потом их лица меняются. Становятся жадными и пугающими. Они следят за каждым движением, надеясь отыскать изъян. Моргнул не так. Слишком громко вздохнул.
     
      А так хочется запрыгнуть сейчас на диван, взять кастрюльку с рамёном и маринованную редьку, и просто лежать перед телевизором, который даже включать не обязательно. Последний раз позволял себе есть такое… Ещё до дебюта, кажется.
     
      Но всё это тонет в плавных движениях, отдающихся болью на задворках сознания. Всё это сливается с лирикой, тошнотворно-сладкой. И каждая фанатка в этой шумной толпе думает, что я пою это ей. Будто хочу только её, и все остальные меркнут на её фоне. А всё потому что я разрешаю думать так. Специально заставляю желать большего, облизывая губы и повторяя отточенные движения. Потому что фанаты — «мир, благодаря которому на наших счетах не кончаются деньги», как любит повторять Юнги.
     
      И он прав.
     
      Всё делается ради денег. И мы продолжаем подрывать своё здоровье, стоя на сцене и позволяя разглядывать себя с разных ракурсов, ради денег. Потому что это отличная возможность выжить, если жить не получается.
     
      Поэтому каждый раз снова выходим на сцену. Двигаемся в такт музыке. Поём чистыми голосами. Заставляем поверить, что вот они, идеальные люди. Улыбаемся. Позволяем узнать себя ровно настолько, насколько позволяет образ пай-мальчика. Иногда я верю Тэхёну, когда он, прикрыв на мгновение глаза, шепчет, что «чёрная дыра поглощает» его.
     
      Меня тоже, друг.
     
      Все эти нетизены запищали бы от радости, узнав, что творится за закрытыми дверями гримёрок, за прикрытыми шторами общежитий, за тонированными окнами машин… Когда камеры выключаются, маски падают на пол и разбиваются о трёхэтажные маты. О стоны боли, когда прикладываешь лёд к опухшей лодыжке и понимаешь, что через час снова выходить на сцену и что нужно успеть накачать себя обезболивающим до потери чувств.
     
      Поэтому, не успев посидеть в этой душной гримёрке, снова садишься в машину, где неприятно пахнет сигаретами, которые курит менеджер, и машинным маслом. Укачивает от одного запаха. Садишься в машину, ожидая, когда она тронется навстречу фанатам, которые снова будут пищать от одного твоего взгляда.
     
      Натягиваешь улыбку на лицо, собирая разбившуюся маску по осколкам, и склеиваешь так, что никто не догадается.
     
      Идёшь навстречу неизвестности, стараясь не моргать от ярких вспышек фотоаппаратов. Сдерживаешь себя, чтобы не разбить камеры, которые продолжают сунуть тебе прямо в лицо.
     
      Спектакль продолжается. И вот ты уже идеал и идол для большинства. И вот они уже почти молятся на тебя. И вот ты свыкаешься с этой мыслью, что каждый день кто-то хочет стать тобой… Быть тобой. Быть с тобой.
     
      И позволяешь им это.
     
      Играть до конца.
     
      Ложь…
     
      Идеальная ложь.