Несносный

Глава 32. Сомнительно-размышлительная.

Это началось с самой что ни на есть обычненькой, маленькой, незаметненькой, – в общем, с простенькой такой, с серенькой... С мышки, одним словом. Однако именно она смогла заставить меня осознать, насколько же прав был этот чёртов Галилей. О, да!.. Она вертится. Действительно вертится!.. И кружится, и уходит из-под ног. Эта чёртова земля... Уж лучше бы и правда покоилась бы она на черепахах, или китах, или слонах, или на плечах титанов... Лучше бы правы были бы древние, и земля бы покоилась.
Но, к несчастью, определённо прав всё же был Галилей...
Тихий полузадушенный писк, дуэтом произведённый единственными дамами в данном помещении – рыженькой и серенькой – заставил меня немного придти в себя от увиденного.
Диего поймал мышку. И где только найти умудрился? И куда только домовики смотрят? И как он только не раздавил её сразу? Теперь вот стоит с нею в зубах и радостно подмуркивает.
Но дело не в этом. И даже всё-таки не в этом маленьком пищащем создании, которое мне отчего-то так жаль. Нет, проблема заключалась не в этом.
Просто раньше мне иногда снились слишком реалистичные сны, которые, по пробуждении, оставляли лишь размытые и полустёртые воспоминания о том, что ты когда-то знал, но отчего-то забыл. О событиях, которые ты знаешь, что забывать было нельзя, но при этом почему-то не сомневаешься ни секунды, что забвение твоё – твой самый ценный дар.
Эти видения начали захаживать в мои сны довольно давно и появлялись в них с такой завидной периодичностью, что уже и не вызывали практически никакого на себя отклика.
Но вот наяву они меня доселе ещё не преследовали...

А, может, и правда, всё дело всё же было в мышке. В маленькой, серенькой, разобычнейшей мышке, которую мне в зубах радостно принёс мой кот. Котяра был, кстати, шикарный – дымчатый, пушистый и просто огроменный. Правда, может, это не он был таким уж большим, а скорее я – таким уж маленьким, но в те юные годы он казался мне фигурою весьма значительною.
А ещё у меня была сестра. Конечно, по крови она мне выходила вовсе и не сестрой, а какой-то там троюродной кузиной дяди моей мамы, но, дабы не пытаться вникать во все эти перипетии наших семейных отношений, она для меня была просто – сестра.
И сестра эта была старшая, а оттого жутко серьёзная и ещё более жутко умная. И мне всё время казалось, что это неправильно – быть такой серьёзной и такой умной, даже когда ты и такая взрослая барышня (ну, или таковою саму себя считаешь – что, признаться, истине соответствовало больше). А посему я иногда совершал попытки встряхнуть её серое и такое приличное существование, совершая какие-то мелкие не то шутки, не то пакости, но, главное, – все они были весьма безобидными.
Ну, или таковыми они казались мне.
По крайней мере, конкретно эта таковою мне и казалась. Впрочем, и не только мне. Моя так называемая (довольно гордо, кстати, называемая) невеста (окрестили нас так, правда, дворовые ребята, а взрослыми подобное санкционировано не было) моё мнение, кстати, разделяла полностью. Что, в общем-то, и вполне естественно – при её-то столь активном участии в его формировании... Впрочем, сие не столь важно.
...жаль, что за сим список разделяющих моё мнение и подошёл к трагическом концу...
Хотя я так никогда и не смог понять, что же в том было такого. Ведь я преподнёс ей мышку – ценный дар!.. И не абы какую, а неумело раскрашенную (которую мы радостно красили с моею юною подельницей дорогущими привезёнными для неё чуть ли не с другого конца света – ну или так она, по крайней мере, будет позже вопить на весь замок – красками всё той же сестрицы) яркую маленькую очаровашку. В конце концов, она же мне как-то сама признавалась, что хотела бы себе лично какое-нибудь домашнее животное!..
И вот, я ей предложил мышку. Ценный дар!.. А она отчего-то побрезговала. И откуда только такое чистоплюйство?..
...а чистоплюйство, видимо, было семейным... Ибо за подобный подарок мне отчего-то влетело от родителей, которые так и не смогли понять и разделить моего детского восторга перед такой маленькой, так забавно шевелящей усиками, так интересно грызущей предложенный кусочек сыра, такой уже совсем и не серенькой, и совсем и не обычненькой, но всё ещё такой замечательной, такой занимательной, такой... Мышкой.

Почти такой же мышкой, которую сейчас в зубах держал Диего. И где только взять умудрился? И куда только смотрят домовики? И как это он её ещё не раздавил?..
С трудом вырвавшись из смутных образов, неожиданно заполонивших сознание и также неожиданно почти полностью рассеявшихся, я отвернулся от серого и сконцентрировался на рыжем источнике писка.
– Ты боишься мышей? Не бойся!.. Они абсолютно безобидны. Ну, а если что, то помни, что всегда можешь использовать Диего в качестве индивидуального средства защиты.
Джинни ощутимо передёрнуло, а до меня наконец-то дошло, куда же смотрели домовики.
А смотрели они, по-видимому, куда бы спрятаться, ибо, судя по всему, кроме Владислава, Диего и крови они, оказывается, боятся ещё и мышей. Час от часу не легче...
...а в это время побледневшая Джинни как никогда раньше понимала и домовиков, и столь страстно их защищавшую Гермиону...
В общем, завтрак прошёл в неформальной и дружественной обстановке.
Естественно.
Безусловно.
Да кто бы сомневался!..
Ведь я-то ещё до его фактического начала благополучно отправился выносить из замка и отпускать на волю вольную наскоро реанимированную кусочком сыра мышку. И, конечно, котяра мой за мною увязался – в тщетной надежде, что мои гринписовские чувства с блюдения мышачьих интересов переключатся обратно на кошачьи.
В общем, завтрак прошёл в тёплой и приятной обстановке.
И не только у оставленных мною трапезничать в столовой. Ленивое пережёвывание очередного пирожка с капустой (что́-то, а скорее всего меню, мне подсказывает, что домовики всерьёз подумывают осуществить попытки перевода меня в категорию вегетарианцев), любование природой (ох, какой же вид у меня из башни!..), тихое подмуркивание котяры, отпустившего мне все мои грехи за свежую мясную вырезку... Жизнь казалась отчего-то прекрасной, прошлая ночь и все эти страсти-мордасти – чем-то далёким и почти нереальным, а собственное спокойствие – непоколебимым.
Впрочем, все эти три пункта мне довольно быстро пришлось поставить под сомнение, а чуть позднее даже и опровергнуть.
Хотя начиналось всё вполне мирно и цивильно: с радостного крика Рональда Уизли почти мне на ухо:
– Гэбриэл!.. Вот ты где! А тебя Владислав ищет.
– Компас в помощь, лупу в руки. – Таки не поморщившись (хотя и с трудом – помогло лишь то, что после полнолуния все чувства чуть притуплённые, а я сам – даже не чуть, а очень даже очень), равнодушно бормочу, почти механически вгрызаясь в очередной пирожок.
– Чего? Куда?..
– Рад я за него, вот чего. – Уничтожаю (с особой жестокостью) последние крошки предпоследнего пирожка. – Только передай ему, чтобы в следующий раз, прежде чем становиться во́дой в прятках, пусть меня предупреждает – я хоть спрячусь по-нормальному... – Аккуратно ломаю пополам последний хлебобулочный продукт и протягиваю половину Рону.
Совершенно не сомневаясь, что он откажется.
Совершенно напрасно.
Совершенно спокойно, он берёт пирожок, садится на подоконник рядом со мной и ест.
– Ну, вообще, – да, он тебя не очень ищет. – Доев и отряхнув крошки, говорит Рон. – Ну, то есть вообще как бы ищет, но... – Молчит. Смотрит в пол. Потом в потолок. И только потом на меня. – Я... Прощения попросить хотел. Некрасиво так получилось... Конечно, я не должен был вот так... Да ещё и сестру с собой притащил... А ведь она мне, кстати, говорила... Ну, я... Не хотел, чтобы вот так... Ну, вот так...
С каждым словом, с каждой фразой, с каждым предложением он говорит всё тише и неуверенней, и, наконец, не выдержав, замолкает. Чтобы уже через секунду открыть рот и продолжить свою сбивчивую речь.
– Знаешь, Рон... – Мягко улыбаясь и прерывая его на полузвуке, произношу я. – Я никогда не мог понять, отчего же все так любят повторять, что, мол, благими намерениями... – Я не продолжил. Да и не понадобилось – Рон понял и чуть виновато кивнул. – А как по мне, так лучше пусть, искренне желая добра, сделают что-то не очень хорошее, чем, надеясь сделать что-то по-настоящему плохое, случайно сделают наоборот. Мне почему-то кажется, что намерения – это... Это же так важно, чёрт возьми!.. Чёрт... Я не знаю, я... Наверное, я просто не смогу это как-то выразить вовне, как-нибудь объяснить. Возможно, это просто надо почувствовать и прочувствовать. И понять. Потому что я убеждён, что, несмотря ни на что, намерения – они важны. И я знаю, что ты хотел как лучше. И к черту, если даже получилось как всегда.
Молчим. Сидим. И я опять чувствую, как на меня что-то накатывает. Что же это?.. Может, нечто остаточное от сумасшедшего полнолуния? Или опять во мне говорит память крови, вновь этот шёпот видений?.. Наверное, нечто среднее – потому что когда я кладу правую руку ему на сердце, я абсолютно точно знаю, что надо делать.
– Если бы Владислав узнал, то удавился бы. От зависти. – Ухмыляюсь и смотрю в его расширившиеся в непонимании глаза. – Только он, конечно, не узнает...
Рука пульсирует в такт биения сердца Рона, мы дышим в унисон, и на секунду я ощущаю его почти также хорошо, как себя. Всего на секунду – но мне хватает.
– У тебя всё будет в жизни хорошо. Знай это. – Он ошалело моргает, пытается придти в себя и наверняка ощущает, что всё совершенно изменилось – и, в то же время, не изменилось ничего. – Владислав узнал бы – удавился. Но, несмотря ни на что... Он этого не достоин. Я не знаю, как это объяснить. У меня почти нет никаких доказательств. Но я точно знаю – он меня использует, ему надо что-то от меня, и надо очень сильно... Вот он и ходит вокруг меня, нарезая круги самых разных диаметров, весь из себя такой заботливый. А я чувствую, какой неестественностью от него иногда несёт, чувствую это даже сильнее, чем могильный холод, что окружает его. Может, мне и просто кажется. Иногда мне думается, что эта вся подозрительность – лишь одно из проявлений тихого порыкивания оборотня во мне, потому как мысли такие обостряются особо к полной луне. Но... Благословения он не достоин. – Я медленно убираю руку и глубоко вдыхаю. – Потому что, всё равно, несмотря ни на что – искренность намерений для меня важнее.
Он молчит. Я молчу. Мы оба молчим. И к чёрту всё, если это не самое уютное молчание в моей жизни!..
– Ну, ладно... Я ещё чуть-чуть посижу. А ты иди. Что там тебе Владислав сказал – сказать мне, что я сам сказал, что нам надо обратно возвращаться?.. – Всё ещё ошеломлённый, он кивает. Знает ли Рон, сколь многое я ему только что подарил? Знает ли, что я дал ему не только защиту, поддержку и тепло? Знает ли?.. Конечно, нет. И наверняка даже и не догадывается, сколь сильно ему повезло и сколь сильно Владислав желает оказаться сейчас на его месте. – И помни: ничего не произошло, а раз ничего не произошло, то и рассказывать некому и не о чем. Запомнил?
Он кивает и уходит. А я сижу на подоконнике, прислонившись лбом к холодному стеклу, и чувствую, что это – одна из немногих правильных вещей, которые я сделал в последнее время. Одна из очень немногих.

Полнолуния очень выматывают. А ещё перед такими днями я обычно хожу злой и перевозбуждённый, и частенько говорю или делаю что-то не подумав, или забываю самые элементарные вещи, да и ни на чём сосредоточиться практически не в состоянии.
Полнолуния Очень выматывают. Потому что после них, после гиперактивности и обострённости всех чувств, приходят апатия, сонливость и... Мысли всякие ненужные в голову лезут. Сомнения откуда-то появляются, причём сомнения в тех вещах и в тех людях, в которых ты доселе и не думал сомневаться.
Полнолуния выматывают. Очень выматывают физически – ведь на все эти превращения в зверя и обратно расходуется столько энергии, что просто жутко становится.
Но больше, чем физически, они выматывают духовно.
Да, мысли ненужные лезут. Впрочем, не только мысли, но ещё и видения. Это – да. Но то – мысли, а вот чувства, эмоции и прочие ощущения... Они притупляются. Заметно притупляются.
А ещё усталость волнами накатывает, а вместе с этими волнами усталости накатывают волны видений, и эти волны сливаются, смешиваются, затягивают в водоворот неясных и полустёртых картин из прошлого, которые практически невозможно различить и разглядеть, которые не оставляют почти никакого следа в памяти, но ощутимо отпечатываются в сердце...
Образы сменяют друг друга и понять и разделить их очень сложно. Среди неясных и многочисленных и таких кровавых баталий, битв насмерть против людей и – особенно – против вампиров и оборотней, среди всего этого неопределённого и напряжённого клубка боли и отчаяния иногда, однако, выхватываются отдельные относительно чёткие воспоминания.
Я помню, как когда-то давно-давно устало стоял рядом с до хрипоты орущими друг на друга двумя моими братьями и тоскливо понимал, что помирить их всё же, видимо, не в моих силах. Помню и бессильную злость, и как хотелось сделать уже хоть что-нибудь, лишь бы не разрываться вот так на части между двумя одинаково дорогими тебе людьми.
Хотя и эта картина тоже, впрочем, не отличается особой чёткостью – я практически не в состоянии различить не то, что лиц – даже силуэтов спорщиков (хотя что-то мне подсказывает, что одним из них является Владислав), да и в памяти не сохранилось ни повода ссоры, ни её последствий... Зато осталось ощущение – возмутительно яркое и странное, горькое, усталое: "Ну и семейка! И угораздило же меня в ней родиться! Найду аиста – придушу, скотину!..".
Я доподлинно знаю – в моём прошлом очень много, даже слишком много тьмы. И крови. И мрачной неопределённости, сомнений и терзаний. И чего-то, что мне, несомненно, вспомнить окончательно, полностью и в деталях, будет весьма неприятно.
Но иногда в чёрной тьме моих воспоминаний мелькают всё же и светлые образы. Я помню, что любил сестру. Я помню, что любил родителей. Я помню, что, несмотря на все эти их извечные ссоры, я любил братьев. Я точно знаю, точно помню – я действительно любил свою семью.
А ещё я любил...
Лица её мне чётко увидеть и разглядеть, увы, не удаётся. Волосы, кажется, светлые были, русые – на солнце золотились так красиво, и рыженьким отливали. Глаза... Нет, не помню их цвета.
Зато помню, что она долго не позволяла мне даже ручку её целовать. А я пытался использовать любой мало-мальски уважительный предлог, чтобы хотя бы на секундочку до неё дотронуться, прикоснуться, да просто быть к ней хоть чуточку поближе...
А ещё помню, что много позже, когда она всё же разрешила себя целовать – только в щёку, конечно, но победою это было значительною – мы постоянно с нею торговались.
Я помню, что она любила яблоки. И поэтому я лазил для неё по деревьям, срывал фрукты и обменивал их. Впрочем, детали воспоминаний от меня ускользают, и я никак не могу вспомнить никаких подробностей – только трепет сердца, фонтан чувств и... Извечную фразу, произносимою мною с нескрываемою нежностью: "Барышня, а торгуетесь как бабка базарная... Три поцелуя и ни на полпоцелуя меньше!..".

Джинни нервничала. Джинни очень нервничала. Джинни чертовски сильно нервничала и – чего уж там – боялась.
Сразу после завтрака её непутёвый братец зачем-то отправился на поиски этого чудовища. Она не могла его понять в этом иррациональном желании (лично она бы вообще с радостью как можно скорее убралась бы куда подальше из логова этого зверя), как, впрочем, не могла и остановить.
При свете дня, конечно, весь пережитый ночью ужас уже не казался ей настолько жутким и страшным, но...
Да, было страшно. Да, пункт "встретить оборотня в полнолуние" никогда не входил в список её самых сокровенных желаний. Да, возможно, тогда Гэбриэл действительно по-румынски вежливо попросил Владислава убрать их из комнаты, дабы не искушать его только придремавшего внутреннего зверя (в чём она ой как сильно сомневалась)...
Но всё это меркло и бледнело по сравнению с тем, что напугало её по-настоящему – его горящий взгляд, устремлённый прямо на неё. Голодный взгляд. Взгляд завораживающий.
Некстати вспомнилось, что, говорят, жертвы вампиров перед смертью испытывают ни с чем не сравнимое блаженство...
Вспомнилось и опять решительно потопилось в пучине праведного негодования.
Зверь! Чудовище! Он – чудовище! И... И зверь!..
А Рон так давно ушёл искать этого монстра и до сих пор не вернулся.
А, может быть, именно в этот момент её непутёвому братцу требуется помощь...
А она сидит тут. И паникует. И истерит. И...
И чего она тут сидит?!
Резко подскочив с кресла, чуть не свалившись и с трудом удержав равновесие, ругая вполголоса неаккуратность братца и его привычку разбрасывать вещи по полу, она решительно ринулась осуществлять поисково-спасательную операцию.

Поиски продолжались долго и когда, наконец, она, запыхавшись и с трудом переводя дыхание, залетела проверить очередную башню, то, от открывшего перед ней зрелища, Джинни на секунду забыла, как дышать.
Представшая перед ней картина была просто ожившим кошмаром. Дурным сном. Это не могло, просто не могло быть правдой!..
Однако, определённо, ею было.
Правда, это правда... Она всё же не успела...
Ужас сковывал всё тело, и единственное, что она могла – так это беспомощно переводить взгляд с перепачканного кровью, лениво вылизывающегося тигра, на лицо этого монстра, по которому блуждала блаженная, довольная и – сытая!.. – улыбка...
...а брата её нигде, нигде нет! А они тут... Такие... Тут...
Ужас медленно перерастал в панику, которая позже грозилась перерасти в грандиознейшую истерику, уже так давно назревавшую. Трясущейся рукой она поднимает волшебную палочку...
...на него практически ничего не действует...
...это бесполезно...
На него практически ничего и никак не действует.
На него.
Но не на ручного монстра этого монстра...

От приятных воспоминаний меня отвлекает какой-то шум. Втягиваю носом воздух – такой чудесный запах...
"Джииииинни..." – мысленно промурлыкиваю её имя я, открывая глаза, и улыбаясь, и чувствуя себя на редкость счастливым...
И вижу, в каком она состоянии. Вижу, как она начинает произносить сжигающее заживо проклятие, как она направляет волшебную палочку...
Но на меня же это не действует, она же знает!..
...на моего кота?!!
Её волшебная палочка оказывается в моей руке даже прежде, чем я успеваю в полной мере выйти из себя.
Ярость.
Бешенство.
Ненависть.
Всё это отчаянно пытается прорваться через тоненькие остаточки плотины моего спокойствия, и выплеснуться, но...
Это же Джинни...
И, так и не выйдя из себя, я успокаиваюсь. Хмурюсь. Смотрю на неё – и понимаю, с чего вдруг я почувствовал такую всепоглощающую ненависть, такую слепящую ярость, такое дикое бешенство...
Это не мои чувства.
Я не знаю, почему я так остро её смог почувствовать – и знать не хочу.
Я не знаю, за что она так со мной – но знать хочу. И поэтому спрашиваю:
– Что случилось?
И получаю в ответ истерику. Настоящую, форменную, безобразнейшую истерику.
Впрочем, а чего же я хотел? Напугал её сегодня ночью, наверное, до невозможности. И вообще, у неё же стресс на стрессе сейчас, одни сплошные нервы. Бедная моя девочка...
Она налетает на меня, в чём-то невнятно обвиняет – из всего её потока слов я улавливаю лишь постоянно повторяющиеся "как ты мог", "чудовище", "монстр", "зверь кровожадный" и ряд других нелестных эпитетов.
Джинни, напрочь позабыв всё, что знала о боевых искусствах, колотит меня кулаками в грудь, и пытается как можно чаще и больнее пнуть куда-нибудь.
Я не сопротивляюсь – всё равно всё заживает, а ей, может, всё же станет легче. Это раз. А два... Отчего-то я себя, как никогда сильно, ощущаю именно тем, кем она меня называет – монстром, чудовищем и бездушной тварью.
За что я так с ней? За что заставляю разрываться между собой и собой? Почему не скажу правду, не откроюсь, не признаюсь? Чего я боюсь – получить то, что на самом деле заслужил? Зачем я морочу ей голову? Мучаю её? Зачем?..
Среди всхлипов и отчаянного лепета разбираю что-то, связанное с Роном. Вначале я справедливо рассудил, что она всё ещё переживает из-за того, что я чуть не выпил их ночью. Но, через ещё несколько невнятных обвинений, до меня начинает доходить, что дело здесь не только и не столько в этом.
– Постой, а что не так с Роном?.. Он же только минут десять как в свою комнату ушёл.
– Не зря вампиров бездушными существами называют, да ты!.. – Джинни замирает в моих руках, больше не пытаясь отстраниться подальше (ибо противно) и придвинуться поближе (ибо ближний бой вести вблизи удобнее) одновременно, больше не стараясь ударить, или пнуть посильнее, или оскорбить как-нибудь. – И-и-издеваешься, с-с-сволочь!.. Бе-бе-бездушная... – Заикаясь и всхлипывая, лопочет она.
– Ты, конечно, права. – Мягко улыбаясь и незаметненько успокаивающе её поглаживая, соглашаюсь я. – Вампиров действительно не зря называют бездушными существами. Только это не потому, что у нас души нет, а потому, что мы просто-напросто не входим в рацион питания дементоров. – Аккуратно вытираю слёзы с её щёчек, тихо спрашиваю: – Так что там с Роном?
Через некоторое время мне удалось понять, что же случилось с её братом. Ещё через некоторое время мне удалось доказать, что этого с её братом не случилось.
И, наконец, она то ли наконец-то успокоилась, то ли просто выдохлась – но, главное, что истерику мы, кажется, уже пережили.
– А что ты там про дементоров говорил?.. – После долгого и даже весьма уютного молчания, уткнувшись носом мне в плечо, пробормотала она вопрос.
– Я вообще не очень хорошо понимаю, если честно, что люди имеют в виду под словом "душа". Что это такое – разум, чувства, что-то ещё? И я не понимаю, почему так распространена точка зрения, что лишь у людей она есть. Что же это получается, никто, кроме людей, думать не в состоянии? Или видеть, дышать, слышать, осязать? Или, думаешь, животные не умеют любить? – Чуть неровное, притихшее дыхание мне в плечо – и нет ответа. – Просто ты ведь знаешь, что дементоры высасывают душу человека. Именно человека. Нелюдей и животных это не касается. И все выводы про бездушность всех, кроме людей, основываются на не вхождение всех остальных живых существ в рацион питания дементоров. – Пауза. Молчим. – По-моему, это несколько глупо – делать такие серьёзные выводы из гастрономических предпочтений каких-то сомнительных существ.
Мы ещё некоторое время молчим, после чего я, прикрыв глаза, всё же решаюсь извиниться. Хотя бы за часть своих действий, раз уж признаться во всём и попросить прощения за всё у меня не хватает духу.
– Ты... Прости меня. Если сможешь, конечно... Что всё же не смог удержать сегодня ночью себя. И что сейчас тоже – еле удержался от отзеркаливания тебя. Ты... Прости меня. Слышишь?.. Прости...
Отрывается от моей мантии, смотрит чуть покрасневшими, но всё равно такими красивыми глазами на меня. Неуверенно кивает. И снова спрашивает:
– Отзеркаливание?..
Киваю.
– Ты помнишь же, в каком была состоянии. Ты помнишь, что все твои эмоции были негативными и направленными точно на меня. Обычно человек в подобных условиях начинает "отзеркаливать" собеседника, так что если кто-то на тебя кричит, весьма велика вероятность того, что и ты закричишь в ответ. И когда я смотрел на тебя – такую до крайности взбешённую, – то явственно ощущал, как прямо волнами исходят от тебя негативные эмоции. Их нельзя увидеть глазами – да я и не видел. Я лишь ощущал, как тебя всю распирает от злости, как ты накручиваешь себя, всё сильнее раздражаешься, злишься, бесишься... На некоторое время я даже почувствовал тоже, что и ты. – При этих словах я вдруг вспоминаю, что когда-то давно, чертовски давно, я испытывал всё то же, что и она. И даже сильнее. Но – почему? Из-за кого? Переживая за кого?.. Ответов нет, есть лишь тупая пульсация головной боли, что мешает даже просто думать...
– И всё же не отзеркалил... – Со странной интонацией задумчиво протягивает слова она.
– Вероятнее всего, тому виною были не мои высокие моральные качества, обладающие высокой степенью стойкости, а как раз таки простое и почти полное безразличие. – "Да ты просто... Бесчувственная тварь!..", явственно звучит её голос в моей памяти. Может, в чём-то она и права... – Знаешь, Джинни... Все эти превращения отнимают столько сил – в том числе и душевных – что в душе, само существование которой все столь упрямо ставят под сомнение, образуется какой-то эмоциональный вакуум. Знаешь, у людей такое тоже бывает, ты не думай, что только у нелюдей. Вот если ты в течение недели спать где-то по часу в сутки будешь, то сначала ты также, как и оборотни перед полнолунием, ходить станешь – жутко злая, кидаться-бросаться-кусаться будешь... А потом... Потом, знаешь, становится всё безразлично. И не имеет значения, что или кого ты ненавидишь или любишь, что тебе нравится, а от чего воротит... Организм, дойдя до определённой черты, практически приглушает все возможные чувства, ты очень чётко ощущаешь своё тело – как, оказывается, напряжены мышцы, что, оказывается, у тебя температура определённо повышена от переутомления – и для этого её вовсе и не обязательно мерить, ты и так знаешь это наверняка. Также, как и знаешь, что стоит лишь на секундочку дольше необходимого сомкнуть веки – и темнота с редкими светлыми проблесками перед глазами затянет глубоко-глубоко в сон... Знаешь, доведя себя до определённого состояния, организм просто сам вырубает у тебя почти все эмоции, ведь что́ для него, да и для тебя, эмоции?.. Лишь приходящие и уходящие вспышки меняющегося настроения. А вот спать да есть ему для жизни надо всегда... Из этого состояния люди обычно выходят довольно быстро – вот ты после такой тяжёлой и напряжённой недели отоспалась, отдохнула – и снова стала прежней. Всё стало настолько как и было, что та неделя воспринимается лишь как тяжёлый, муторный сон, который и не помнишь-то уже толком, хотя и весьма специфическое ощущение в памяти осталось... Оборотням же сложнее: для преобразования расходуется значительное количество энергии, тратится ужасающе много сил – это выбивает из колеи, причём настолько, что последующие за полнолунием несколько дней они пребывают в таком состоянии лёгкого аффекта, когда кажется, что всё происходящее вокруг происходит не с тобой, когда так сильно́ ощущение какой-то нереальности... И, опять-таки, апатия. И что-то вроде эмоционального вакуума. А потом ты приходишь в себя более-менее, и оказывается, что луна опять растущая, и ты чувствуешь, как пробуждаются чувства – правда, почему-то какие-то тёмные и всё больше злость да раздражение... – Замолкаю ненадолго, перевожу дыхание и тихо, устало выдыхаю: – Знаешь, это очень плохо, когда обращают насильственно. Ведь именно это тяжёлое эмоциональное состояние, а не те жалкие пара часов в обличие зверя, так бесконечно сильно выматывают. И, конечно, не все выдерживают. Мало кто в состоянии сохранить себя, своё я, не перенести звериный дух в человеческое тело. А ведь, знаешь, говорят, что оборотни такие же бессмертные, как и вампиры. Просто вампиры, если переживают первый приступ голода да обращение, то... – Замолкаю. Сомневаюсь. Мне вообще всё чаще кажется, что образовывающийся эмоциональный вакуум у оборотней – ничто по сравнению с чёрной дырой почти полной бесчувственности, что я ощущаю на каком-то подсознательном уровне при каждой встрече с каждым вампиром. Владислав... Многое ли он в состоянии ощутить, многое ли он чувствует? Голова опять начинает почти привычно болеть. Кажется, подобные направления мыслей у нас несколько запретны...
– То что?
– Ничего. Просто... Это действительно тяжело. И стоит ли того бессмертие – настолько спорный вопрос, что даже древнейшие вампиры на него лишь философски пожимают плечами. – Усмехаясь, отстранённо произношу: – Вампиров считают весьма мудрыми созданиями, но мне кажется, что оборотни их мудрее. Вечность – это всё же слишком много...
Мы молчим несколько минут. Я сижу на холодном подоконнике, она – практически лежит на мне, доверчиво прижавшись и снова спрятав лицо в мою мантию.
– Не такой уж ты и монстр... – Тихо, едва слышно выдыхает она.
– Представляю, какую картину ты себе за эти несколько часов нарисовала. Наверняка вспомнила всё плохое, что когда-то было, и всё хорошее, чего не было, и – вуаля! – у тебя получился почти идеальный портрет чудовища. Ты ведь пришла сюда с уже нарисованной в воображении тёмной и мрачной картиной моей жизни, успев столь удачно вставить её в рамки своего изменившегося представления обо мне... А тут я, такой вот нехороший, в эти рамки почему-то не вписываюсь. И ты, даже сейчас, всё ещё усиленно пытаешься впихнуть – а не впихиваюсь. И та картина, что у тебя получилась: тёмная, мрачная, страшная... Тебя она подавляет. Она режет глаза, вызывает резкое и почти непреодолимое желание бежать куда-нибудь – желательно, как можно дальше. Но ты загоняешь себя в эту картинную галерею, в которой ты аккуратненько нарисовала и развесила все картины своей жизни под тем углом, под каким тебе захотелось увидеть события. Ты хотела видеть во мне монстра, ты хотела, чтобы сквозь темноту и черноту не проскальзывали светлые краски, ты даже сейчас ещё очень хочешь впихнуть меня в рамки своего представления о моей жизни... Жаль, – но я в них никак не вписываюсь. Да и вообще у меня всегда крайне плохо удавалось вписываться в какие-либо рамки. – Пауза. Печально усмехаюсь. – Даже той же разумности... – Снова молчание. – Вот и сейчас – мне не стоило тебе всего этого говорить.
Она отстраняется, вытирает щёчки ладошками, поправляет волосы и... Улыбается мне. Так, как получается почему-то только у неё одной – очень искренне, мягко, светло...
– Стоило.
А, может, и правда – стоило. Я ведь знаю: для того, чтобы кого-то успокоить, порой нужно много-много говорить, говорить не переставая. Говорить чуть ли не первое, что приходит в голову – главное, чтобы в твоих словах не было лжи, главное, чтобы твой собеседник тебя услышал.
Вот только сейчас я почему-то не так уверен, кто кого тут на самом деле успокаивал...
Нет, определённо: это мне просто необходимо было выговориться.
– Я... Пойду. Нам возвращаться уже пора. – Она выскальзывает из моих объятий, и я прямо физически ощущаю, насколько же холодно мне становится.
– Да. Ты права. Иди. – Она, не отрывая от меня взгляда, делает несколько шагов назад, к двери. Ей остался последний шаг – и она, отвернувшись, его делает. – Постой! – Окликаю я её, чтобы задать кажущийся сейчас таким важным вопрос. – Джинни, ты... – Ловлю её взгляд, вглядываюсь в её лицо, в глаза, в самую душу... – ...любишь яблоки?..
– Д-да... – Чуть удивлённо отвечает она, немного хмурится и спрашивает: – А что?
Мотаю головой – мол, ничего, иди. И она уходит. А я сижу и задумчиво смотрю ей вслед.
Порой мне кажется, что кто-то там, в небе, смотрит на меня и дико ржёт. Порой я присматриваюсь внимательней и, прицельно метнув тапок, ору Владиславу, что скоро его ночные (по большей части) прогулки типа "летаю, дышу свежим воздухом, никого не трогаю – всё сугубо издалека и на приличном расстоянии..." я начну пресекать гораздо более радикальными способами.
В последнее время в наших с ним отношениях всё больше разверзается пропасть непонимания и недоверия. И хотя я весьма демонстративно многое ему рассказываю, но о том, что я начинаю вспоминать свои прошлые жизни и многочисленные кровавые схватки преимущественно против вампиров и даже драки с ним самим, я, однако, умалчиваю – мне почему-то кажется, что ему кажется, что, кажется, вспоминать это мне было бы совсем и не обязательно, а даже скорее наоборот – мне обязательно было это не вспоминать. Так оно безопаснее, спокойнее и удобнее. И я честно не могу признаться даже самому себе – кому из нас двоих такое избирательное забвение действительно было бы удобнее... Жаль, но даже соображения собственного удобства не заставляют меня даже на миг допустить мысль о том, чтобы самозаобливиэйтиться.
Джинни уходит, а я всё смотрю ей вслед и никак не могу понять: какого чёрта я морочу ей голову?! Какого чёрта я морочу голову своим друзьям, тем, кого я действительно люблю?! И что это за внутренний барьер, что я не могу преодолеть, почему, даже несколько раз уже порывавшись во всём признаться, я внезапно останавливаю сам себя? Что это – страх быть непонятым, страх потерять их дружбу и расположение, или же...
У меня паранойя.
И я слишком во многом подозреваю Владислава.
Но то, что у меня паранойя, ещё не значит, что за мной никто не следит... Отворачиваюсь прочь от окна, в котором то и дело мелькает силуэт разминающего крылья Владислава.
У меня паранойя.
И это бесспорно.
...однако осторожность определённо не повредит...