— Никого ты, блять, не любишь!
У тебя глаза красные, слезы неконтролируемо стекают по щекам, будучи наверняка обвинёнными в бесчестном предательстве, а стоишь всё равно прямо, уверенно, словно бы непробиваемая стена, подбородок вскинув горделиво. Мне ли не знать, что эта самая «стена» прямо сейчас раскрошится к чертовой матери, да настолько, что не поможет никакая реконструкция.
— Никого. Ни-ко-го, — вновь выдаю я, подойдя вплотную. Ты пытаешься отвести взгляд, наивно полагая, что это чем-то поможет, но я больно стискиваю твой подбородок в своих пальцах, не позволяя провернуть задуманное.
Как иронично. Маленький солдатик сдаёт позиции. К такому его не готовили. Мы всё это время играли по правилам твоей игры, но не я нарек тебя титулом вечно пытающегося адаптироваться к этой серой реальности пьяницы, что видит спасение в злоебучих таблетках. Стоял, уверял меня, сука, что осознал весь их вред, да аки философ в конечной. Я знаю, что ты знаешь. Я знаю, что ты знаешь, что я хочу услышать. Как жаль, что ты не учёл, что твои рассказы об, выданные с таким придыханием, выдают тебя с поличным.
— Ты ничего не любишь. Ничего и никого. Естественно, что тебе на всех похуй, ведь тебе так похуй на себя, сколько не заверяй в обратном. Ищешь того, кто вытащит тебя из своей ямы, к которой ты намертво прирос, вечно тебе всё не так, но не будет этого волшебного спасителя, что, приняв твои дары отчаявшегося, отдался бы в ответ. Ты настолько забитый, что иной жизни просто не знаешь. У тебя нет точного представления желаемого лишь потому, что этого попросту не существует.
Ты рыдаешь уже навзрыд, заверяя меня в моей неправоте. Это всё ясно даёт понять, что ты хочешь, чтобы я остановился, не привыкший к такого рода констатации очевидного. Естественно, всякий отдалённо не безразличный не побрезгует тем, чтобы указать тебе на то, какое ты ничтожество, но они забывают об очевидном — тебе приелась элементарная формулировка, надобно воротиться к корням, к истоку.
— Ты никогда ни с чем не справишься, выкарабкиваясь лишь волей случая. Ты безнадёжен, бездарен, ты проебал всё, что было протянуто тебе на блядском блюдце. Завёл всё в такой злоебучий тупик, что даже бесконечное рвение к лучшему исходу, — уже слишком поздно, — не поможет.
Ты упёрся лбом в мое плечо, схватившись за выцветшую рубашку — на манер утопающего. Я мерно поглаживаю тебя по судорожно вздымавшейся спине. Истеришь? Хорошо. Прониклись же не озвученным.
— Ты никогда никого не полюбишь. Ты попросту разучился. Ровно тогда, когда сдал руль течению, молча примирившись с тем, что всем наплетать. Они спохватились, а ты уже не спохватишься. Все были в этой яме, но менее жалкие умудрились выбраться. А для тебя даже лестница — непосильное препятствие.
Плач стих, твое дыхание постепенно приходит в норму. Хватка ослабела. Выдохлась, дорогуша.
— Никого ты не любишь, ведь тебя никто не любил.
Судорожный вздох.
— Сейчас я люблю тебя, а ты меня уже не полюбишь.
Я отступаю назад, ты падаешь на колени, даже не пытаясь сохранить равновесие. Невольно взрыхлив руками землю, заваливаешься набок, прижав колени к груди.
Мне бы очень хотелось лечь рядом, погладить тебя по волосам, заверив в том, что всё будет в порядке. Что мы, общими усилиями, избавимся от твоих демонов: в виде зависимостей, панического страха пред светом, ненависти к себе. Мне бы хотелось еле слышно прошептать тебе на ухо, что всё будет хорошо, отныне будет лучше. Убрать прядь твоих волос за ухо, стереть слезы с твоих раскрасневшихся щёк.
Но ничего уже не будет лучше.
Ничего уже никогда не станет лучше.
Ничего.
Никогда.
Ты не виноват, что лишился всех путей отступления, нынешний ты — нет. И я тоже. Потому я и пойду на встречу новой жизни; развернусь прямо сейчас, не оборачиваясь назад. Ты варишься в таком котле, что способен расплавить даже кости. Ничего уже никогда не станет лучше, не будет проще. Я медленно заворачиваю за поворот, проигнорировав тихий всхлип:
— Я люблю тебя.
И в этом твой недуг.
