Ad Dracones

Глава 5. Танец - Tánc

Ирчи

Вернувшись к нашему месту ночлега, я обнаружил, что почти все мои спутники уже спят, утомлённые начавшимся до света днём. У костра остался только твердынец — сидит, уставясь на пламя, отблески которого придают его лицу почти человеческий вид — а рядом с ним растянулся Верек, словно сторожевой пёс в ногах у хозяина. Меня так и подмывало спросить, не претит ли подобный надзор твердынцу — будто ты девица, предназначенная в невесты самому кенде, но вместо этого бросил:

— До утра топлива хватит, так что подкидывайте на здоровье, — после чего сам улёгся возле костра с другой стороны, закутавшись в доху [1].

Такая ночёвка словно возвращала меня в детство, когда мы травили байки у костра, пока не слипнутся веки, или я один коротал тёмные часы, с тревогой прислушиваясь к далёкому вою волчьей стаи. Поэтому немудрено, что, хотя Верек утром кряхтел, словно старый дед, сам я проснулся бодрым, будто спал на пуховой перине. Твердынец, казалось, и вовсе не спал: во всяком случае, продрав веки, я обнаружил, что он так и сидит кулём, разве что придвинулся ещё ближе к костру — на его месте я бы на такое не решился, а то рискуешь проснуться от того, что на тебе загорелась одежда. Впрочем, огонь почти сошёл на нет — по углям бродили последние чахлые язычки, словно, устав от ночных танцев, они только и думали о том, чтобы прилечь. Не дожидаясь, пока придёт в себя Верек и, тем паче, пробудится Ньо, я по-быстрому раздул костёр и повесил свою доху на шест — от неё так и повалил пар.

— Позвольте-ка ваш плащ, — велел я, и твердынец протянул мне своё серо-синее одеяние — пусть он и не ночевал на сырой земле, как я, но всё же чуть просушить не помешает: ничто не может быть лучше, чем завернуться по холодку в прогретую одежду. Оставшись без плаща, твердынец опустился на корточки, будто самый обычный парень перед устьем печи, и протянул ладони к огню, словно хотел его обнять.

Тут уже проснулась и Инанна, и мы вместе принялись за приготовление похлёбки, пока Верек расталкивал своего братца и сворачивал палатки. Глядя на то, как она, сидя на корточках, помешивает в котелке, я невольно задумался, каково это, когда каждый день, поднимаясь, видишь, как хозяйка с наспех подвязанными волосами суетится, чтобы окружить тебя уютом и теплом перед трудовым днём, но тут же оборвал себя: о чём я только думаю, когда всё, что я умею — это пасти коз да сопровождать людей в дальних странствиях, а ни то, ни другое не располагает к домашней неге.

Я снял с шеста одежду — настал черёд одеял, и пошёл сворачивать палатку. Господин Вистан уже встал, причём ночлег для него, видимо, выдался не из лёгких: он еле доковылял до костра, вцепившись в руку слуги. Я даже забеспокоился — уж не занемог ли он, но, судя по отменному аппетиту, этого не было и в помине.

Покончив с едой, мы тронулись в путь — сборы на сей раз были недолгими. Во второй половине дня дорога постепенно начала забирать вверх, и под лиственным покровом начали попадаться камни. Горные кручи плавно вздымались перед нами, словно накатывающая волна из страшных снов моряков, но это были лишь предгорья — до перевала оставалось ещё более суток пути. Прежнее веселье поутихло, люди сосредоточенно поглядывали на тянущих тяжёлые возы животных, да и сами передвигали ноги уже с трудом. Инанна спешилась, чтобы облегчить работу мулов, и пошла рядом с повозкой, придерживаясь за борт, с другой стороны пристроился Эгир. Феньо откровенно загребал ногами с таким видом, словно вот-вот упадёт от утомления, Верек, казалось, держался лишь раздражением на него, да и твердынец растерял былую решимость — он брёл, свесив голову, и мне было знакомо это ощущение, когда только и остаётся, что следить за своими ступнями: шаг-другой-шаг-другой. В голову мне невольно полезли мысли — а что, если он и вправду не спал ночь напролёт? А утром поел лишь немного похлёбки... Я тут же обругал себя: и какое мне до этого дело — пускай с ним вожжается Верек! Ну а если твердынец не желает принимать помощь от своих нянек — а судя по недавнему отрывистому обмену репликами, так оно и было — то мне тем паче нет причин нарываться на его неудовольствие.

И всё же невесть зачем я подошёл к нему и предложил:

— Можете держаться за упряжь мула — так идти намного легче.

В устремлённом на меня взгляде непонимания было куда больше, чем недовольства — то ли он попросту не знал такого слова, то ли мой валашский меня подвёл.

— Ну, упряжь... узду... поводья... Чудаба [2]! — наконец выругался я, отчаявшись подыскать знакомое ему слово. Самым правильным для меня было бы обратиться к Вереку — пусть растолкует, но вместо этого я просто взял руку твердынца повыше запястья и опустил на ремень, которым крепился тюк с припасами. Он бросил на меня такой взгляд, словно я отрастил вторую голову, однако его пальцы стиснули ремень. Подоспевший Верек тотчас принялся что-то вещать, но ответом ему была лишь пара слов, произнесённая с такой интонацией, что я невольно прыснул. Верек пригвоздил меня сердитым взглядом, так что я уже приготовился к безудержной брани, однако он лишь отвесил мне подзатыльник — столь лёгкий, что его можно было счесть ласковым.

Все вздохнули с облегчением, добравшись до места ночлега до темноты — не зря Анвер полдня подгонял усталых людей. Стоило разгореться кострам и забулькать котелкам, как всеобщее настроение мигом поднялось — этому немало способствовало и то, что до Вёрёшвара, где всем предстоял отдых, а кого-то поджидал домашний очаг, оставалось всего ничего. Мне же предстоял длинный путь в небольшой — и отчасти весьма унылой — компании, так что я возрадовался, когда вместо вчерашних мудрёных бесед со стороны костра Анвера послышались звуки инструментов — мелодичный напев свирели [3] и высокий взвизг дуды [4]. Сам Анвер затянул песню, и мы с Ботондом тотчас её подхватили, а Шома вышел на освободившееся пространство и принялся пританцовывать под весёлый напев. Разумеется, я и сам не продержался долго — когда ещё выпадет возможность как следует повеселиться? — и, выйдя на площадку, вокруг которой сгрудились хлопающие в ладоши певцы, я двинулся по кругу, притоптывая по слежавшейся траве.

Мне всегда говорили, что я неплохо танцую — а в нашем краю, где в час веселья почитай что каждый, от младенца до дряхлого старца, скачет, как козёл, такая похвала немалого стоит. Забывшись в волнах задорного ритма, я едва замечал, что танцующих становится всё больше, пока мне на глаза не попалась незаметно присоединившаяся к хлопающим в ладоши Инанна — её глаза так и сверкали в отсветах костра искрами неподдельного веселья. Тут-то я долго раздумывать не стал: подскочил к ней и, взяв за руку, вытащил в самый центр. Она тотчас пустилась в пляс с такой готовностью, словно только об этом и мечтала весь день — и, оказавшись против неё, я позабыл обо всех женщинах, с которыми когда-либо танцевал. А когда, подхватив Инанну за талию, я закружил её, откинув руку — прочие танцоры расступились, освободив нам пространство — я почувствовал, что не поменялся бы местами и с самим кенде, ведь в это мгновение нам принадлежало нечто несравнимо большее, чем наша необъятная страна. Когда, вскинув руку, Инанна одновременно со мной издала торжествующий возглас, мне подумалось, что и она разделяет это чувство. И всё же, как бы я ни был поглощён музыкой и красотой танцующей со мной женщины, меня не покидало чувство, словно кто-то сверлит взглядом мою спину.

Хоть желающих пройтись в танце с Инанной нашлось немало, я не отпускал её до тех пор, пока она, задыхаясь, не заверила меня, что больше не может ступить ни шагу. После этого я присел на землю рядом с ней и господином Вистаном — тот посторонился, освободив Инанне место на подтащенной Эгиром колоде. Передохнув, я вновь пустился в пляс, но все постепенно выбивались из сил, включая музыкантов — сказывался не самый лёгкий день — и вскоре задорные мелодии сами собой сменились протяжными напевами в сопровождении свирели и цитры [5], на которой наигрывал Шома. Так мы и пели полночи, пока не оказалось, что самозабвенно оглашаем окрестный лес старинными напевами лишь мы с Анвером да Ботонд.


Кемисэ

Эти два дня выдались нелёгкими, так что я поневоле начинаю задрёмывать, едва расположившись рядом с костром. Кое-как поев, я направляюсь в палатку с твёрдым намерением наконец выспаться, но раздавшиеся совсем рядом резкие звуки мигом сметают сонливость. Прежде у меня никогда не возникало соблазна принять участие в развлечениях людей, так что какое-то время я тщетно пытаюсь заснуть, твердя себе, что они могут веселиться хоть ночь напролёт — я и с места не сдвинусь. Но любопытство наконец пересиливает, и я привстаю, высунувшись из палатки, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что происходит у большого костра. Верек тут как тут:

— Этот шум мешает вам спать, господин Нерацу?

Пару мгновений я борюсь с соблазном заявить: да, мешает — только чтобы посмотреть, что он будет делать дальше, но в конце концов лишь встряхиваю головой, давая понять, что его услуги мне без надобности.

Выглянув, я вижу мельтешение теней в красноватом свете костра — и поневоле сжимается сердце: они танцуют. Кто бы мог подумать, что люди тоже танцуют, чтобы выразить свои чувства, желания, упования и горести?

Ноги сами несут меня к костру, так что я и не замечаю, как оказываюсь в первых рядах. Подняв руки, я неуверенно делаю хлопок — и вот мои ладони сами собой отбивают ритм, наполняя сознание пьянящим чувством парения. Кто бы мог подумать, что танцующие люди так красивы? Они неуклюжи, их движения незамысловаты, даже грубы — но та искренность, с которой они отдаются танцу, делает их прекрасными под стать моим сородичам. В безудержном кружении бликов пламени они словно бы светятся сами, озаряя сиянием своей жизненной силы и мою продрогшую душу.

Меня тотчас охватывает неудержимое желание броситься в круг, забыться в танце, отрешиться и от себя, и от своего прошлого — наверняка они приняли бы меня, ведь не могут же люди отвергнуть того, кто движется и чувствует так же, как они? Едва не поддавшись порыву, я готов сделать шаг — но нахожу силы одёрнуть себя. Я думаю о холодном камне, глядя на мечущиеся подобно языкам огня фигуры. Я думаю о боли, из которой рождается кипение жизни. Я смотрю на него, упивающегося близостью красивой женщины, и думаю о том, суждено ли мне когда-нибудь станцевать вновь.


Примечания:

[1] Доха – шуба с мехом внутрь и наружу. По-венгерски – «bunda», то бишь «шкура», или же «suba», что и произносится как «шуба». Мы выбрали именно это слово, ибо словом «шуба» до XIX в. называлась верхняя одежда из парчи и бархата с меховой подкладкой. Доха же происходит от калмыцкого daχɔ, что означает «шуба мехом наружу», и мы подумали, что венграм это ближе. Подобную одежду венгерские пастухи носят по сей день, также она используется во время народных праздников – например, Бушояраша.

[2] Чудаба – венг. Csudába – довольно мягкое венгерское ругательство, буквально означающее «в чудо», а в переносном смысле – «к чёрту». И да, однокоренное со славянским «чудо» – в венгерском вообще на диво много заимствований из славянских языков.

[3] Свирель – венг. fűzfasíp – букв. «ивовая/вербовая/тальниковая деревянная свистулька» - широко распространённый в Европе народный духовой музыкальный инструмент, изготавливающийся из дерева с мягкой сердцевиной.

[4] Дуда – венг. duda, bőrduda, tömlősíp – венгерская разновидность волынки. Существуют разные её модификации, наиболее распространённый – двумя соединенными вместе игральными трубками, причём в одной из них только одно отверстие.

[5] Цитра – венг. citera – венгерский народный щипковый музыкальный инструмент с деревянным корпусом. В древнейшем источнике по истории Венгрии, «Gesta Hungarorum», упоминается какая-то разновидность цитры.