Ad Dracones

Глава 21. Тот, кто приходит во сне - Álomban járó

Кемисэ

Всё по-прежнему: Вистан с Инанной придвинулись поближе к огню, кутаясь в одно одеяло, Эгир подкладывает в костёр хворостинки, я же смотрю на пламенеющее от жара лицо Ирчи, осторожно касаясь липкой от пота кожи. Как бы мне хотелось впитать этот огонь, поглотить без остатка: мне бы это не причинило никакого вреда. Но здесь я не властен, как и ни в чём другом: все мои познания тут тщетны. Всё, на что мне остаётся надеяться – это на слова Рэу, которые я невольно начинаю повторять себе под нос: «Молодые и сильные исцелятся от любой хвори сами, им и лекарь не нужен».

И всё же как бы мне хотелось, чтобы он сейчас оказался рядом – пусть умом я и понимаю, что мой приёмный отец не смог бы вызволить нас отсюда, а то и создал бы дополнительные затруднения, но всё равно кажется, что от одного его присутствия отступила бы щемящая тоска, которая сосёт моё сердце, неумолимо приговаривая: «А ведь это ты виноват в том, что он едва не погиб».

И это на самом деле так – ведь кто, как не я, забросил камень таким образом, что верёвку перетёрло? А что если на этом и завершился бы жизненный путь нашего отважного проводника? Нет, мне не хочется об этом даже думать.

Пожалуй, я так и маялся бы этими тягостными мыслями весь день напролёт, если бы меня не отвлёк тихий стон Ирчи; думая, что он наконец приходит в себя, я склоняюсь, спрашивая, как он себя чувствует. С его губ и впрямь слетают несколько слов – еле различимых, так что я не в состоянии даже понять, на каком это языке. Полагая, что он, быть может, о чём-то просит, я тотчас зову Эгира, однако, склонив ухо к губам Ирчи, тот лишь пожимаетплечами:

– Должно быть, бредит.

– А что он говорит? – всё же повторяю я срывающимся от волнения голосом: отчего-то мне обидно, что я не в состоянии разобрать его бормотания, пусть на деле оно и представляет собой бессвязный лепет.

– Да что-то про дорогу.

Тем временем голос Ирчи обретает отчётливость, словно он постепенно приходит в сознание и, не удержавшись, я вновь окликаю его на валашском, чтобы получить в ответ всё ту же череду непонятных слов – но что-то в них неуловимо изменилось.

Эту перемену чую не я один: Эгир склоняет голову набок, с интересом прислушиваясь, после чего удовлетворённо заключает:

– Это язык склави. Можно было догадаться, что он из словен [1] – иначе откуда бы у него взяться столь светлым волосам? – На мой недоуменный взгляд он поясняет: – Должно быть, полукровка: кто-то из родителей у него из мадьяр, а то он не говорил бы по-нашему так складно.

– Полукровка, – повторяю я, словно заворожённый.

– Ну да, такое случается нередко, – принимается рассуждать Эгир. – Наши сородичи жалуют словенок, но вот потом смешанная кровь не всегда приходится ко двору – видать, потому-то он и мыкается по свету, будто безродный. – Покачав головой, Эгир возвращается к господину, я же продолжаю смотреть на трепещущие ресницы Ирчи – кажется, веки вот-вот поднимутся – и с замиранием сердца гадаю: бывают ли подобные совпадения? Неужто и он знает, что это такое – быть чуждым обоим мирам, нигде не находя себе места? Впрочем, едва ли про него можно сказать такое: похоже, его умению мигом поладить с любым ничуть не мешает цвет волос, выдающий его происхождение яснее любого клейма – смогу ли я когда-нибудь относиться к приметам своего рождения с такой же лёгкостью? А может, я ошибаюсь, и незримый камень на его сердце ничуть не легче моего?


Ирчи

Проснулся я весь мокрый от пота и с гудящей от долгого сна головой, прежде всего обнаружив, что лежу раздетый, укутанный в свою доху и шерстяной плащ твердынца. Изрядно смущаясь от того, что кому-то пришлось стаскивать с меня мокрую одежду, я приподнялся, тут же скривившись от боли: ощущение было такое, словно меня основательно отходили палками, а потом ещё добавили ногами.

Мои спутники были уже на ногах и, похоже, ожидали только моего пробуждения. Видя, что я очнулся, твердынец, облачённый в плащ Эгира, подал мне одежду – если она и не успела полностью просохнуть, то хотя бы прогрелась как следует. Инанна деликатно отошла к ручью, за что я был немало ей благодарен, ведь при ней я постыдился бы принять помощь Нерацу, который терпеливо помогал мне одеться, причём я охал почище Вистана. После этого твердынец вновь подал мне чашу с отваром, подостывшим, но ещё теплым. Я точно так же, без споров и понуканий, осушил её парой глотков, после чего заявил:

– Могу попробовать переправиться ещё раз – вроде, длины верёвки хватит.

Однако Вистан оборвал меня, рубанув воздух ладонью:

– Нет уж, довольно искушать судьбу: ты и так выбрался только чудом. Счастье уже, если тебя не придётся нести.

– Но ведь дело было лишь в том, что верёвку закрепили неправильно, – запротестовал я, кинув мимолётный извиняющийся взгляд на твердынца – я вовсе не хотел винить его в том, что проистекало из моего собственного легкомыслия. – Если набросить её на ствол дерева... – В этот момент на меня напал приступ раздирающего горло кашля – казалось, он не кончится, пока не иссякнет воздух в груди, и при каждом сотрясении я ощущал глухую боль под рёбрами. Пряча лицо в овчине, я раз за разом пытался задавить кашель, но он всё равно прорывался наружу, словно исторгаемая горой лава. По горящим щекам текли слёзы, горло словно надраили жёсткой щеткой, но наконец я смог выдавить севшим голосом:

– Всё в порядке, просто надо выпить тёплой воды.

Словно выведенная моими словами из забытья, Инанна поднесла мне чашку с отваром. Вистан же, терпеливо дождавшись своей очереди, каким-то отяжелевшим голосом повторил:

– Нет, с тебя довольно. Всё уже решено – будем спускаться к нижнему мосту, тому, что на проезжей тропе. – По взгляду, которым он одарил сидящих рядом Нерацу и Эгира, я понял, что они уже обсудили это между собой, пока я спал.

На это мне оставалось лишь пожать плечами: я не мог не признать, что это решение с самого начала было куда разумнее, чем затеянная мною переправа.

Впрочем, Эгир не преминул добавить:

– Пойдём вдоль берега, будем высматривать подходящее место для брода.

***

Поскольку собирать нам теперь было нечего, то вскоре мы уже брели вниз по течению реки, то следуя по самой кромке скалистого берега, то отдаляясь, когда на пути попадались расселины и непроходимые заросли. Пользы от меня на сей раз было немногим больше, чем от Нерацу: я еле переставлял ноги, то и дело заходясь приступами кашля, так что в конце концов Инанна предложила забрать мой заплечный мешок. Но я бы скорее умер от истощения, чем позволил бы женщине тащить свои вещи, так что приободрился, делая вид, что мне это ничего не стоит.

По мере спуска воздух заметно потеплел, так что снега теперь вовсе не было видно, даже в глубоких ложбинах – одна скользкая трава, голые ветви низкорослых деревьев да мокрые камни кругом. Во второй половине дня зарядил дождь, так что мы едва сумели запалить чахлый костерок под прикрытием разлапистой ели. Стоит ли говорить, что еды не осталось ни крошки – одни лишь сухие травы из запасов твердынца, которые он задумчиво крошил в котёл, готовя очередное варево. Вистан и Инанна сидели молчаливые, обессиленные. Эгир отправился на охоту, и я порывался пойти с ним, но он велел мне остаться у костра. Мне следовало бы сказать что-нибудь обнадёживающее, подбодрить спутников обещанием скорого тёплого ночлега и сытного ужина, но душевных сил не осталось даже на это. Единственное, на что меня хватило – это бросить с кривой ухмылкой:

– Наверное, жалеете теперь, что отправились через этот перевал.

Сказать по правде, на это я не ожидал иного ответа, кроме угрюмого молчания, однако неожиданно заговорил твердынец:

– Я не жалею. – Его белые, словно корешки трав, пальцы нещадно терзали ломкие стебли, а на лице застыло выражение мрачной решимости. Не дождавшись продолжения, я был вынужден сам нарушить установившуюся тишину:

– Неужто вам так худо жилось? – спросил я, намереваясь обратить всё в шутку. – А я-то думал, что господам живётся сытнее – видать, ошибался, как и во всём прочем.

– Еды было вдоволь, – отозвался он, не сводя с меня неподвижного взгляда глаз, казавшихся чёрными в сгустившихся сумерках, и больше не добавил ни слова, но мне в лицо отчего-то бросилась кровь, будто я ляпнул что-то совершенно неуместное.

Когда он вновь подсунул мне отвар из своих травок, я, по правде говоря, думал было отказаться: уж лучше немного кашля и боли в горле, чем часами ощущать послевкусие от этой гадости – но решил, что это будет верхом неблагодарности после того, как он потратил столько времени и трав из своих запасов. Заверив его, что я уже почти здоров, я, зажмурясь, одним махом осушил чашу, силясь не обращать внимания на спазм горечи, пожаром прошедшийся по глотке.

То ли отвар обладал и снотворным действием, то ли меня от усталости сморила дрёма – так или иначе, я вновь очутился у той же реки со светящимися под её темнеющими волнами раскалёнными камнями.

– Я понял, – произнёс я, еле ворочая языком – видимо, исходящий от воды пар наполнял всё тело неуклюжей вялостью, – это всё твердынские травки. Ни за что больше не стану пить эту пакость.

Из-за спины послышался всё тот же голос из сна:

– Ты должен успеть!

– Чего ради? – отозвался я, чувствуя, что не в состоянии даже поднять руки, не то что погрузить их в закипающий поток цвета сажи.

Но приказывающего мне этот дерзкий выпад отнюдь не смутил:

– Позволь мне объяснить тебе.

Взяв меня за руку, он принялся указывать на уже разложенные по берегу камни:

– Колесо – единая мера истинной свободы это.

Река на моих глазах вздувалась, чёрные волны вспучивались, скрывая светящиеся камни из вида.

– Я не понимаю, – в растерянности пробормотал я. – Откуда нам взять колесо, наша повозка осталась внизу...

Однако вместо ответа он повторил то же самое, но на языке склави:

– Колесо – единая мера истинной свободы это [2].

Видимо, из-за источаемых рекой ядовитых паров мой разум помутился: его голос словно бы начал двоиться, сквозь знакомые мне слова прорывалось какое-то непонятное наречие; он вновь принялся твердить свою несусветицу про колесо, указывая на камни моим же пальцем, но, вместо того, чтобы пытаться его понять, я уставился на руку, лежащую на моём запястье: иссиня-белую, покрытую словно бы разводами сажи, под которыми проступало что-то вроде полосок чешуи... Вздрогнув, я вырвался – и при этом тотчас проснулся, но в ушах всё ещё звучал его повелительный голос:

– Запомни, ты должен успеть!

И я послушно повторил:

– Колесо – единая мера... истинной... свободы.

Пробудившись, я обнаружил, что вернулся Эгир, возвестив нам долгожданную удачу: он умудрился подстрелить зайца в зимнем наряде, сигавшего зигзагами меж тёмных кустов. Хоть слуга и ворчал, свежуя добычу, что с ней больше возни, чем толку от неё, видно было, что он и сам сгорает от предвкушения приличной трапезы, а Инанна тотчас бросилась за водой. В самом деле, хоть мяса в тощей животине оказалось не больно много, похлёбка получилась хоть куда – от одного запаха всё внутри переворачивалось. Из приправ у меня нашлась соль, а у твердынца – перец, уж не знаю, для чего припасённый, так что горевать оставалось лишь об отсутствии хлеба или горсти крупы.

После еды все заметно приободрились, а я даже позволил себе пуститься в построение планов:

– Завтра доберемся до моста, а там неподалеку большая деревня – вот уж где как следует отъедимся. Как бы вы, господа, ни спешили, я думаю, что все мы с лихвой заслужили славный отдых. – К моему удивлению, никто не спешил поддержать мои фантазии: Вистан с Эгиром лишь угрюмо переглянулись, а твердынец и вовсе нахохлился, словно его обделили при делёжке. Лишь Инанна невесело заметила:

– Как я понимаю, там наши дороги и разойдутся: мы отправимся прямиком в столицу, а вам с господином Нерацу предстоит держать путь на север...

– Полагаю, что до Грана мы вполне можем добраться вместе, – возразил я. – Хоть ради этого и придется чуток завернуть к западу, но это всяко лучше, чем путешествовать раздельно. Так будет и безопаснее, и выгоднее, ведь всё равно предстоит нанимать новую повозку и тягловую животину, так не лучше ли одну на всех? К тому же, я должен довести господина Вистана со спутниками до столицы согласно нашему уговору... – «Где мне предстоит сполна получить свою плату...» – домыслил я, втайне надеясь, что проявленные мною отвага, смекалка и стойкость стоят прибавки в пару денариев.

Моим вполне разумным построениям, в которых крылась разве что толика личного интереса, неожиданно положил конец твердынец:

– План был другой, – не терпящим возражения тоном заявил он. – Если ехать через столицу, то нипочем не успеть до наступления зимы.

– Но ведь это от силы пара недель пути, – запротестовал было я, – в сравнении с затраченным на всю дорогу временем это сущие пустяки! К тому же, не припомню, чтобы вы куда-то спешили... – Я не стал упоминать о том, что изначально вообще предполагалось, что дальше с ним отправятся Верек и Феньо, а я вместе с прочими пойду в столицу.

– Тебе следовало спросить меня, прежде чем менять планы! – отрезал он таким тоном, что я почёл за нужное пойти на попятный:

– Не извольте волноваться, я доставлю вас в вашу Твердыню в скорейшем времени, – заверил его я. Однако вместо того, чтобы угомониться, он внезапно вскочил с места и умчался куда-то вниз по склону.

Сказать по правде, за проведённые в дороге дни я привык считать его весьма покладистым, если не сказать безответным – прежде он лишь безоговорочно принимал чужие решения, не изъявляя ни малейшего недовольства по куда более значительным поводам. А теперь – вот тебе живейшее подтверждение того, что любой попутчик, в котором ты, казалось бы, можешь быть уверен, способен в любой момент выкинуть самые невероятные штуки.

– Не знаю, что за вожжа ему под хвост попала, – ругнулся я, оглядывая притихших спутников.

– Пожалуй, лучше мне сходить за ним, – неуверенно предложил Эгир, поднимаясь на ноги.

– Да уж схожу сам, – раздражённо отмахнулся я. – Моя, в конце концов, обязанность, а то ещё повторит подвиг Феньо.

В ночной тьме, окутавшей мрачные скалы, чьё молчание нарушалось лишь глухим шумом реки, моя шутка отдавала изрядной мрачностью, так что мне самому от неё сделалось тошно.

Я нашел твердынца весьма быстро: обхватив себя за локти, он забрался на уступ над рекой, на который я не решился бы сунуться в темноте.

Глядя на его застывшую в неподвижности фигуру, я с неудовольствием подумал, что мне, судя по всему, надлежит извиниться, хотя сам я не видел за собой никакой вины: нет чтобы сказать мне спокойно, что не хочет, мол, делать крюк, напустился на меня, словно гадюка над гнездом... Собравшись с духом, я всё же вымолвил:

– Господин Нерацу, прошу простить меня. Разумеется, мне следовало сперва спросить вашего мнения.

Он молчал так долго, что я успел усомниться, он ли это на самом деле – или же причудливый силуэт дерева, который я ошибочно принял за человека. Чувствуя себя круглым дураком, я сделал шаг вперёд, вновь окликнув:

– Господин Нерацу, если это вы, то, прошу вас, отзовитесь.

– Можешь показать мне, где деревня? – неожиданно спросил он.

– Разумеется, – отозвался я с недюжинным облегчением. Осторожно ступая по покрытому мхом камню, я приблизился к нему и добросовестно попытался в тусклом свете затянутой облаками луны прозреть, что делается внизу. – По-моему, вон там, за перелеском, будет каменный мост, его отсюда не видно... А правее, – встав плечом к плечу с твердынцем, я провёл пальцем от реки по лесистому склону горы, – будет деревня.

Сказать по правде, я уже решил было, что он задал мне вопрос лишь потому, что хотел загладить впечатление от своей выходки, о которой я уже собирался великодушно забыть, но тут он сказал:

– Мне показалось, что я видел свет вон там. – Он указал туда, где, по моему мнению, должен был находиться мост.

– Мало ли кто там шатается, – рассудил я – сейчас-то ни малейшего проблеска не было, сколько ни вглядывайся. – Припозднившийся путник с факелом, какой-нибудь бедолага в поиске заблудившейся скотины, а может, и дозорный, если тамошний ишпан прослышал о нападавших на нас лихих людях.

Нерацу кивнул и, помолчав, добавил:

– Чуешь, дымом пахнет?

– Так это от нашего же костра, – заверил его я и тотчас воспользовался удобным случаем предложить: – Не желаете туда вернуться? А то продрогнете...

– Да, и тебе ни к чему тут мёрзнуть, – неожиданно легко согласился он. Сказать по правде, теперь, когда между нами вновь воцарился мир и согласие, я надеялся, что со временем смогу убедить его в преимуществах собственного плана, но покамест предпочёл оставить этот вопрос во избежание новых разногласий.


Кемисэ

Даже сейчас, уходя в ночь, я понимаю, что кругом не прав. Теперь я и сам не знаю, отчего так вспылил – не от того же, в самом деле, что идея Ирчи как-то нарушала мои планы? Обхватив себя руками, чтобы сохранить хоть какие-то крохи тепла, я вглядываюсь в танец теней над шумящей рекой, раздумывая над тем, что же стало настоящей причиной моей вспышки. То, что Ирчи не посчитал нужным спросить меня? Ведь, положа руку на сердце, так ли я тороплюсь в Цитадель? Две недели проволочки, или месяц, или год – что они изменят? Когда я уходил, едва ли кто-то, включая меня самого, верил в то, что я и впрямь доберусь туда живым, а теперь меня заботят какие-то две недели? Или то, что Ирчи рвётся в этот Гран из-за Инанны? Так это его право – если он по-прежнему не теряет надежды, даже зная, кому отдает предпочтение госпожа.

В голове живым обвинением звучит голос Рэу: «Какое окно откроешь – такой ветер и влетит». По его мнению, вероятно, мне самому следовало бы принять участие в разговоре, поделиться собственными планами, обсудить, какое решение было бы наилучшим – следовало бы, да только теперь думать об этом – все равно что ставить примочки мертвецу.

Как бы меня ни занимали эти помыслы, внезапный проблеск среди деревьев тотчас привлекает мое внимание. Поначалу мне кажется, что глаза меня обманывают – так, стоит надавить на веки, под ними расцветает целая россыпь огней – но вот он опять проблёскивает, чтобы тут же погаснуть, однако я успеваю убедиться, что это не игра чувств. Свет тёплый, живой, как от огня, надежно укрытого деревьями – видать, налетевший порыв ветра раздвинул ветви в то самое мгновение, когда я бездумно таращился в темноту над рекой. Сколько я ни вглядываюсь, мне больше не удается ничего высмотреть, но всё же об этом следует рассказать спутникам. Едва я припоминаю, как только что сбежал, повинуясь малодушному порыву, как скулы сводит от досады, но хочешь – не хочешь, а вернуться придётся.

В этот-то момент позади слышится голос Ирчи – столь же внезапный, как недавняя искра света. Мой первый порыв – тотчас повиниться, признавшись, что я возражал ему из чистого упрямства, а на самом-то деле мне вовсе не претит идея идти в Гран – но вместо этого я завожу речь о замеченном мной огне, тем самым избегая необходимости объясняться.


Примечания:

[1] Словене – здесь Эгир имеет в виду не жителей Словении (они – словенцы). Во время действия повествования славянские народы ещё не вполне оформились. Живущие на территории Венгрии славяне сами именовали себя «словенами», в то время как представители иных народов называли их «склавинами», «склавенами» или просто «склави» - то бишь славянами, или же мораванами (по реке Мораве). Как вы, возможно, помните, Ирчи родом с территории современной Словакии, которая тогда входила в состав Венгрии.

[2] Колесо – единая мера истинной свободы это – вот как выглядит эта фраза по-венгерски: Kerék – egyes mére igazsági szabadságnak ez.