Ad Dracones

Глава 34. Притяжение - Vonzalom

Назавтра Кемисэ с утра пораньше вновь принялся упрашивать – мол, хочет на улицу, и всё тут. К пущему моему неудовольствию, Дару занял его сторону: если господин и впрямь чувствует себя хорошо, отчего бы ему не выйти ненадолго? Пришлось мне волей-неволей подчиниться.

Помогая Кемисэ засунуть неподвижную руку в рукав верхнего платья, я с горечью думал, что, будь моя воля, не выпустил бы его отсюда, по меньшей мере, до весны – да и то лишь тогда, когда за ним явится целый отряд его сородичей, чтобы сопроводить до Цитадели в целости и сохранности. Пусть разумом я понимал, что эта крохотная комнатка – далеко не самое надёжное убежище для твердынца, в глубине души я продолжал считать её единственным оплотом тепла и безопасности.

– Я никогда не любил сидеть взаперти подолгу, – заговорил он, словно прочтя мои мысли. – Даже поздней осенью, когда мои сородичи почти не покидают домов, я выходил на охоту и за травами – разумеется, не в такой лютый холод, как там, на перевале.

– Вот оно что, – бросил я, подавая ему штаны, которые он неловко принялся натягивать одной рукой. – Выходит, совсем как я – тоже начинаю на стенку лезть, когда приходится зимой сидеть сиднем без работы, и хожу на охоту, чтобы хоть немного развеяться – вот на этой самой Подкове, по той тропе, где мы шли, как-то бывал и зимой.

– Так тебе, наверно, тоже тяжко тут сидеть, – тут же встревожился он.

Я только рукой махнул, отшутившись:

– Чего-чего, а приключений мне хватит на всю зиму вперёд; после подобного перехода я был бы вовсе не прочь поскучать месяцок-другой.

Видимо, это вполне успокоило его совесть – дальше он одевался уже молча, под конец позволив мне его обуть. Когда Кемисэ набросил плащ, я дёрнул за край широкого капюшона, натягивая его пониже.

– Что ты делаешь? – недовольно спросил он, поправляя капюшон, но я не преминул повторить свой манёвр, пояснив:

– Ты что, хочешь, чтобы на тебя глазела вся деревня?

После этого он уже не возражал, покорно следуя за мной.

Сказать по правде, я думал, что его желание подышать свежим воздухом ограничится походом во двор, где я уже по привычке принялся указывать на все подряд:

– Забор, колодец, ворота...

Наверно, в глазах попадавшихся нам на пути домочадцев Дару это выглядело весьма странно, но мне до этого и дела не было. Однако, покружив по двору, Кемисэ заявил:

– Мы можем выйти на улицу?

Сперва я хотел было окоротить его, но затем рассудил, что, пожалуй, то, что его уже тянет со двора – хороший признак, и потому вместо этого спросил:

– А куда тебе хочется?

– Не знаю, – бросил Кемисэ, уставясь на свои расшитые сапоги. – Мне всегда нравилось бродить по безлюдью.

– За этим-то дело не станет, – пообещал я и задами повёл его к реке, туда, где вчера стирал бельё.

Выйдя на берег, он застыл, глядя то на серую воду, уже подернувшуюся льдом у берега, то на кусты за рекой, на которых весело щебетали пичужки.

– Может, вернёмся? – предложил я, когда он за довольно продолжительное время так и не выказал желания двинуться дальше: на промозглом воздухе даже я успел продрогнуть от неподвижности.

Но Кемисэ лишь мотнул головой, даже не обернувшись.

Тогда я накинул ему на плечи свою доху, велев:

– Садись, в ногах правды нет.

Он послушно опустился на влажную пожухлую траву, придерживая мохнатые полы, и вопросительно воззрился на меня. Сам же я собирался мужественно изображать, что мне ничуть не холодно, подбадривая себя мыслью, что я ведь не чета их хлипкому народцу – однако, лишившись своей овчины, был вынужден обхватить себя руками, а зубы против воли пустились отплясывать собственный танец.

Не говоря ни слова, Кемисэ откинул полу объёмистой дохи, и я, наплевав на всё, опустился рядом с ним, ныряя под теплый мех, как тогда, на перевале, когда мы только-только остались без палатки. Хоть сейчас, когда мы сидели бок о бок, полы не сходились, мне более чем хватало и половины дохи – и ему, судя по всему, тоже.

Прижимаясь к его боку, я бездумно обхватил Кемисэ за плечи, уже воспринимая это как своё святое право, и принялся таращиться на реку так же, как и он. Удивительное дело, но мне самому совершенно не хотелось сдвигаться с места при всей моей обычной непоседливости – сидеть на сыром берегу и слушать плеск воды, перемежаемый птичьим щебетом, было так же уютно, как смотреть на пляшущий в печи огонь, когда за окном метет пурга.

Я давно уже не испытывал подобного ощущения полного умиротворения – когда ничего на свете не желаешь так сильно, как того, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось. Вместе с тем меня кольнуло осознание, что, быть может, этому никогда больше не суждено будет повториться, потому что совсем скоро Кемисэ сгинет в своих пещерах, я же – затеряюсь на пыльных и грязных дорогах... При этой мысли я невольно сжал его плечи крепче, отчего Кемисэ вздрогнул, и я тут же ослабил хватку. Он же, напротив, придвинулся ближе, и я бездумно брякнул:

– Вот было бы здорово, если бы мы могли зимой болтаться по твоим горам вместе – свои умения я уже доказал на деле, да и от моей стряпни тебя, вроде, не воротит... – Едва эти слова сорвались с языка, как я тотчас досадливо одёрнул себя: – Впрочем, что я несу! Кто ж меня пустит в эту вашу Цитадель? – «Если за долгие годы службы Верек так ни разу и не пересекал порога Твердыни», – заключил я про себя. Кемисэ не ответил, лишь смерив меня пристальным, до жути серьёзным взглядом.

Чувствуя себя неловко, я заёрзал на месте:

– Может, пойдём обратно? Дару, небось, думает, что я тебя потерял, и потому сам не решаюсь явиться.

Он кивнул, неожиданно спросив:

– Как будет на твоем языке «сокровище»?

– Кинч [1], – ответил я, не задумываясь.

– А «моё сокровище»?

– А кинчем [2].

Когда он повторил за мной, у меня неведомо отчего сладко заныло сердце, а щёки вновь запылали. Отвернувшись, я поспешно поднялся с земли и помог встать Кемисэ, стараясь не смотреть ему в глаза.


***

После возвращения я сам предложил возобновить обучение, устроившись на лавке с шитьём – на сей раз решил подлатать собственное снаряжение. Я рассеянно отвечал на вопросы Кемисэ, лишний раз прошивая лямку сумы – мне показалось, что она малость поистёрлась – и про себя сокрушался о сгинувшей палатке, гадая, когда же я теперь обзаведусь новой. С палатки мои мысли перешли на злополучного мула, который своим бегством поставил нас в столь затруднительное положение, когда Кемисэ внезапно закашлялся на слове «восемнадцатилетний [3]» – я как раз учил его, как правильно сообщать свой возраст моим сородичам. Понаблюдав за тем, как он безуспешно пытается откашляться, я с силой опустил ладони на колени:

– Ну что, допрыгался? – при этом я поймал себя на том, что в сокрушённый голос закралась-таки злорадная нотка. – Пойду попрошу у Дару приготовить отвар.

По правде, я и сам неплохо справился бы с этой немудрёной задачей – недаром же я в детстве столько раз помогал матушке готовить снадобье для занемогших братцев – но рассудил, что лучше уж предоставить это знающему человеку, тем паче, что после такого серьёзного ранения я не мог поручиться, что моё варево не навредит.

Кемисэ замахал на меня рукой, с трудом выдавив:

– Не нужно, сейчас пройдёт!

– Ага, уже, – сурово бросил я и собрался было выйти, но, заметив кровь на его рукаве, не удержался от того, чтобы, присев на край полатей, потрепать его по спине: – Я тотчас же вернусь!

Как и следовало ожидать, Дару воззрился на меня подозрительным взглядом:

– Господину опять неможется?

– Опять, – потупился я. – Видимо, ему всё же не стоило так рано вставать...

Мои надежды на то, что староста, снабдив меня снадобьем, оставит нас в покое, само собой, не оправдались – он пожелал незамедлительно осмотреть твердынца. Как назло, стоило ему показаться в дверях, как Кемисэ вновь зашёлся тяжким кашлем.

– Сколько времени вы были на улице? – уставил на меня обвиняющий взгляд Дару.

– Ну, господин пожелал прогуляться к реке, – при этих словах я вновь упёр свой взор в половицы. – А дальше мы не заходили, нет... – Повинуясь немигающему взгляду талтоша, я нехотя добавил: – И у реки немного посидели... Я предлагал господину пойти домой, а он не пожелал...

– А голова у тебя на что? – выплюнул Дару, наконец-то переключившись на твердынца. После того, как староста закончил осмотр, сообщив, что теперь господину несколько дней точно не светит никаких прогулок, я увязался за ним, вопрошая:

– Это опасно? Вы сможете его вылечить?

– Может, и опасно, – устало отозвался он. – Но не думаю, что господину Нерацу предстоит умереть от обычной простуды, если тебя это утешит.

– Ну вот, теперь я ещё и виноват, – бурчал я под нос на обратном пути. Однако стоило мне увидеть Кемисэ, который силился сдержать очередной приступ кашля, как всё раздражение мигом улетучилось.

Придерживая плошку с горячим отваром, я обнял его за плечи, и он тотчас прильнул к моему боку в бессознательной жажде тепла. Сказать, что мне это не понравилось, было бы величайшей ложью в моей жизни – если уж быть до конца откровенным, мешала мне только плошка, требующая к себе пристального внимания, ведь Кемисэ то и дело грозил перевернуть её на себя, внезапно закашлявшись.

Когда плошка опустела, я велел:

– А теперь ложись и спи. Чтобы лекарство подействовало, нужно дать телу отдых.

Сам же я намеревался вернуться к своему немудрёному занятию, пока день даёт достаточно света, пробивающегося сквозь небольшое окно, однако Кемисэ меня удержал:

– Не уходи.

– Да я и так никуда не собираюсь, – отчего-то смутился я. – Правда никуда, до самой ночи!

Однако он по-прежнему не отпускал мой рукав, и я наконец-то понял то, чему отказывался верить.

– Не уйду, – внезапно севшим голосом отозвался я и, не отдавая себе в этом отчёта, провел пальцем по его переносице – сверху вниз.

– Орр [нос] [4], – послушно отозвался он, будто специально раскатив это слово по нёбу, так что я не удержался: впился в его губы, словно истосковавшаяся по нектару пчела – в цветок, крепко сжимая его плечи. В голове всё поплыло, дыхание перехватило – на какое-то мгновение мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание, словно какая-то нежная дева, о которых любят петь бродячие лантоши [5]. Он никак не отвечал, но и не пытался оттолкнуть – видимо, попросту растерялся от неожиданности, а быть может, даже не понял, что я делаю – я ведь даже не знаю, целуются ли твердынцы...

Когда способность соображать наконец-то возвратилась ко мне, я поспешно отстранился, только теперь заметив, что весь трясусь мелкой дрожью, и забормотал:

– Прости-прости-прости...

Я сам еще до конца не сознавал, что натворил, но в голове будто бил набат, побуждающий хватать ноги в руки и бежать отсюда поскорее, пока твердынец, в свою очередь, не пришёл в себя. Ни за какие сокровища в мире я бы не решился взглянуть ему в глаза в подобную минуту.

Однако пальцы на моём рукаве не разжимались, удерживая меня на месте, и некоторое время спустя послышалось еле слышное вопросительное:

– Энньи [Всё] [6]?

В немом удивлении воззрившись на Кемисэ, я тотчас приметил и таящуюся в уголках губ улыбку, и сияющие предвкушением глаза.

– Нэм баном [Не возражаю] [7], – добавил он, словно опасаясь, что я неверно его понял.

– Когда это ты успел столько выучить? – оторопело выпалил я, хотя желал сказать совсем другое.

– Слушал, – слегка пожал плечами он.

– Выходит, я на твои уроки только зря время тратил, – мягко пожурил его я, накидывая ему одеяло на плечи. – Ложись давай, а то опять кашлять начнёшь.

В его глазах отразилось разочарование, когда я поднялся с полатей, однако я тотчас вернулся со своим одеялом:

– Вот теперь точно не замёрзнешь.

На сей раз я уже не заботился о сохранении дистанции и внешних приличий – всё, что мог обо мне подумать Дару, он и так уже подумал – так что забрался прямиком под одеяло, оставшись лишь в нижней рубахе и штанах.

Несмотря на то, что Кемисэ нисколько не возражал, напротив, в его пристальном взгляде мерещилось ожидание, мне всё ещё не верилось в происходящее – хотелось немедленного подтверждения, такого, чтобы отмело все сомнения – однако я понимал, что при нынешнем состоянии твердынца это было бы, по меньшей мере, неблагоразумно. Поцеловав его в лоб, я велел:

– Спи давай, никуда я не денусь. – С этими словами я вновь закинул его безвольную руку себе на грудь и уставился в потолок, твёрдо уверенный в том, что нипочём не засну – стоит ли говорить, что с этой мыслью я тотчас провалился в сон.

На сей раз мне привиделось и впрямь нечто до крайности непристойное – я лежал на лужайке на берегу реки, подставляясь солнечным лучам и не менее жарким взглядам уж не ведаю, кого – закинув мои ноги на плечи, он вновь и вновь входил в моё тело, заставляя его плавиться, словно воск на огне. Подняв глаза, я обнаружил на месте незнакомца Кемисэ, и тотчас застыдился, пытаясь отползти, но тело не повиновалось, а хватка на моих бёдрах становилась только крепче. Я в изнеможении повторял: «Погоди, погоди!», против воли выгибаясь навстречу щекочущим прикосновениям к груди и плечам – как вдруг глаза ослепила тьма, и я очнулся в тесном коконе одеяла от встревоженного голоса Кемисэ, который тормошил меня за плечо.

– Тебе приснился кошмар? – спросил он, когда я, очухавшись, подскочил на постели, развернувшись к нему спиной.

– Вроде того, – пробормотал я, сам не зная, что сильнее меня терзает – жгучий стыд или сожаление о том, что сон прервался слишком рано.

За спиной послышался шорох – Кемисэ приподнялся и обнял меня за плечи одной рукой, прижимаясь к моей спине.

– Мне раньше часто снились кошмары, – признался он, щекоча дыханием ухо. – Но с тех пор, как ты рядом, их не было ни разу.

– Что же тебе снилось? – не удержался я, оборачиваясь.

Казалось, мой вопрос его смутил. Наконец он произнес:

– Расскажу, если ты расскажешь.

– Пожалуй, не стоит об этом говорить, – признал я, поглаживая его по руке. – И ложись давай, пока не замёрз.

Словно в подтверждение моих слов, он вновь начал кашлять – на сей раз глухо и равномерно, по счастью, без крови. Остаток ночи мы так и провели – он, прильнув к моей спине, я же – тщетно ожидая возвращения сна, которого я и страшился, и желал всем сердцем.


Кемисэ

Сидя подле меня, Ирчи уходит в свои мысли, и это позволяет мне рассматривать его, не чинясь, исподволь гадая: что бы сказали о нём мои сородичи? Не так давно я согласился бы с ними, что вид людей не может вызывать ничего, кроме страха и омерзения, но ведь тогда я их и не видал – как и они. Одно дело – видеть врага в пылу войны, и совсем другое – сидеть с кем-то бок о бок на берегу реки.

Выбивающиеся из-под шапки пряди солнечного цвета кажутся жёсткими, будто сухая трава – и всё же я знаю, что на ощупь они мягкие. Мне давно уже хочется предложить ему то же, что он сделал для меня – заплести его перетянутые ремешком волосы в косы, но я не решился бы на это, даже если бы двигалась моя вторая рука: слишком глубоко в сознании сидят запреты, из-за которых я не могу делать это с такой же лёгкостью, как сам Ирчи.

Его карие глаза всегда кажутся добродушно прищуренными, но я видел их и распахнутыми в ужасе, и полными слёз, так что не могу не чувствовать светящееся в них тепло и участие. Однако порой их свет будто бы тускнеет – когда он с головой уходит в тягостные мысли или не желает чем-то делиться. Наверно, он думает, что я этого не замечаю – но это не так.

В тусклом зимнем свете на столь близком расстоянии мне отчётливо виден светлый пушок на его щеке – словно кожица персика – и отчаянно хочется коснуться, чтобы проверить, правда ли она на ощупь такая же нежная и мягкая, это желание так велико, что от него покалывает кончики пальцев.

Когда у реки Ирчи внезапно заговаривает о том, что мог бы приходить в Цитадель, чтобы бродить по горам со мной, моё сердце начинает биться с такой силой, что, кажется, это замечает даже Ирчи, тут же заторопившись назад.

Я сам не ведаю, когда моё ревнивое желание иметь рядом того, кто мне интересен, приятен и – что и говорить – полезен, преобразовалось во что-то совсем иное, когда мало простой близости – вместо того, чтобы дарить радость, она начинает иссушать, томя жаждой большего. Я знаю, что так даёт о себе знать древний зов, велящий либо соединиться с тем, к кому тебя тянет, в неразрывное целое, либо отвернуться от него, запретить себе видеть и слышать. Мне же приходится признать, что я застрял на этой развилке: сделать одно не велит совесть, на другое же недостаёт решимости.

Если бы ты знал, отец, к чему стремится моё сердце, ты бы возненавидел меня, желая моей смерти – впрочем, разве ты не делал этого прежде?.. Но разве нет твоей вины в том, что всё так вышло – ведь ты сам обрёк меня на подобную судьбу, позволив мне появиться на свет...


Примечания:

О названии главы: строго говоря, vonzalom пер. с венг. как «влечение, склонность», но оно образовано от глагола vonz – в пер. с венг. «притягивать, влечь, манить, привлекать». От этого же глагола образовано существительное vonzás – в пер. с венг. «обольщение».

[1] Сокровище – венг. kincs.

[2] Моё сокровище – венг. a kincsem.

[3] Восемнадцатилетний – венг. tizennyolc éves (тизенньольц эйвеш); венгры говорят не «Мне восемнадцать», например, а «Я восемнадцатилетний».

[4] Нос – венг. orr.

[5] Лантош – венг. lántos, «менестрель», от lánt – лютня.

[6] Всё – венг. ennyi – в букв. пер. с венг. «вот столько», употребляется в значении «всё, конец».

[7] Не возражаю – венг. nem bánom.