Ad Dracones

Глава 36. Затеряться в глубине - Belemerülni a mélységbe

Ирчи

Я ещё вчера раздобыл для Кемисэ доху под стать моей, так что поутру, помогая ему одеться, вручил её со словами:

– Теперь не будешь таскать мою.

Не похоже, чтобы обновка его порадовала, однако он безропотно влез в неё, готовясь к выходу. Кашель, по счастью, больше не давал о себе знать, так что мы благополучно простились с Дару.

– Постой, а моя сумка где? – растерянно спросил Кемисэ после того, как я, накинув свою на плечи, кивнул ему головой – мол, выходим.

– Куда тебе ещё сумку, – бросил я, однако он неожиданно упёрся: усевшись на крыльцо, заявил:

– Неси мою, иначе никуда не пойдём.

Делать нечего – пришлось вытаскивать его суму и потратить время на то, чтобы набить её самыми лёгкими из припасов. Кемисэ же всё это время так и просидел на пороге, не двинувшись с места, заставляя домочадцев Дару опасливо обходить крыльцо, украдкой поглядывая на него с любопытством – он нипочём не желал вернуться в дом, словно бы боялся, что, стоит ступить за порог, и вся затея пойдёт прахом.

Наконец я кинул ему на колени сумку:

– Держи, коли неймётся.

Как бы то ни было, мой груз при этом изрядно полегчал, да и ему, вроде, было не тяжело, так что досада из-за непредвиденной задержки быстро сошла на нет.

От меня не укрылось, что Кемисэ прихватил с собой меч, но, пусть я и питал изрядные сомнения, что в его нынешнем состоянии он сможет воспользоваться оружием, кем бы я был, укажи я ему на это? К тому же, если меч придавал ему уверенности, то это всяко не повредит.

Проходя по деревне, он сам натянул капюшон пониже, но это не спасло его от любопытных взглядов: пусть у селян и хватало разумения не ходить за нами хвостом, собравшись толпой, но не глазеть на загадочного гостя было явно выше их сил. Даже мой не столь уж тонкий слух то и дело улавливал беглые шепотки: «Дракон... Убил в бою... Вернули с того света...» – и поневоле жалел, что не могу закрыть Кемисэ уши ладонями так же, как лицо – капюшоном.

Но вскоре мы покинули пределы селения, и вместо того, чтобы повести Кемисэ к мосту, куда так полюбили ходить Вистан с Инанной, я свернул выше, безошибочно отыскав петляющую по лесу потаённую тропу, по которой мы должны были спуститься с перевала, если бы все прошло как намечено. Палую листву укрывал лишь тонкий слой снега, так что поскользнуться было как нечего делать, поэтому я поначалу придерживал Кемисэ, пока не убедился, что на ногах он держится получше моего – он умудрился подхватить меня, когда я сам запнулся о торчащий корень.

Пусть мы шли молча, шагалось легко, будто за непринуждённой беседой: Кемисэ вертел головой по сторонам, словно выбравшийся на ярмарку ребёнок, и, глядя на него, я сам, казалось, начал видеть окружавший нас блёклый лес его глазами – глазами того, чья душа, подобно моей, рвётся на свободу, пусть та не дарует ни тепла, ни уюта, ни безопасности.

Ближе к полудню мы сделали привал, наскоро разведя костёр, и, хоть у Кемисэ теперь была собственная доха, я не преминул накинуть на него ещё и полу своей, образовав невероятно толстый кокон. Он благодарно опустил голову мне на плечо и прикрыл глаза, словно в крайнем утомлении. При виде этого во мне зашевелилось чувство вины, и я тихо спросил:

– Устал? Мы можем не идти дальше, просто вернёмся в деревню!

Он вместо ответа спросил, не поднимая головы и не размыкая век:

– Мы же тогда не пойдём туда, если вернёмся?

– Ну, отчего же, может, потом, когда окрепнешь, – принялся возражать я, не очень-то веря своим словам: мне самому казалось, что, разверни мы оглобли сейчас, потом у меня может не хватить решимости. – Может ты... Ну... – Горло внезапно сдавило, так что я с трудом произнёс: – Не хочешь?

Он наконец открыл глаза, и на меня в упор уставились необычайные штормовые омуты, источавшие невиданную прежде твёрдость.

– Нет, давай уж дойдём – я вовсе не устал.

И впрямь, после привала он не выказывал ни малейших признаков утомления, казалось, вознамерившись перещеголять меня в выносливости, так что мы добрались до заветной хижины ещё до темноты. В сгущающихся меж древесных стволов сумерках я с трудом различил крытую дёрном крышу на низеньком срубе. Судя по выражению лица Кемисэ, когда мы подошли поближе, лишь скромность помешала ему спросить, как в ней можно жить.

– Погоди, я затеплю очаг, сейчас там темень, – предупредил его я, ныряя в низкий дверной проём, и протянул ему руку, чтобы помочь спуститься по сходням. – И побереги голову, – добавил я, видя, что Кемисэ, зайдя, собирается распрямиться: мне-то потолок был аккурат по росту, а вот твердынец мог бы знатно приложиться головой.

Как я и ожидал, под навесом крыши обнаружился запас сухих дров, так что развести огонь в очаге ничего не стоило. Хоть неизбежная сырость ощущалась в воздухе, она отдавала лёгким грибным запахом, а не гнилостной затхлостью. Оглядывая бревенчатые стены с забитыми мхом щелями, деревянные полати, очаг, лавку и стол у стены, Кемисэ признал:

– А тут довольно уютно.

– Вот-вот будет ещё и тепло, – пообещал я и, велев Кемисэ сидеть смирно и отдыхать, принялся за растопку и готовку. Пока я был занят, дело позволяло мне отвлечься, но уже под конец приготовлений к ужину я почувствовал, что меня ощутимо потряхивает, а сердце так и норовит сорваться в бешеный галоп. Как ни крути, а так робеть мне не доводилось никогда – даже будучи зелёным юнцом – так что я поневоле задумался, уж не подцепил ли я лихорадку от своего болезного друга.

Тот всё это время так и просидел в молчании, причём на лице у него застыло какое-то прямо-таки торжественное выражение, словно он собирается не приступить к трапезе в обществе давнего попутчика, а ожидает приёма у самого кенде [короля]. Подавая на стол, я попытался было скрасить повисшую тишину шутками и прибаутками, но даже мне самому казалось, что в полумраке хижины они звучат странно, и, хоть Кемисэ всякий раз добросовестно улыбался, его улыбки казались малость вымученными.

После ужина я убрал со стола – и понял, что мне уже нечем занять руки: не надо возиться ни с палаткой, ни со скотиной – даже отвар для Кемисэ и тот стоит на столе в котелке. У меня мелькнула заполошная мысль отправиться за дровами в темнеющие сумерки, но я безошибочно распознал в ней проявление малодушия и усилием воли вновь опустился на накрытые овчиной полати рядом с Кемисэ. Тот, казалось, намеренно избегал моего взгляда, левой рукой комкая подол на колене – глядя на его застывшее лицо, я понял, что он попросту боится – ещё сильнее, чем я сам.

Чувствуя себя мальчонкой, который впервые отважился подарить понравившейся девчушке из соседней деревни резную ложку, я осторожно придвинулся к нему поближе и жестом бережным, как прикосновение к дремлющей бабочке, коснулся его волос – той самой золотой ленточки в косе, которую ещё вчера вплетал я сам. Он повернулся ко мне, так и не поднимая глаз, при этом вид у него был такой, словно он готов грохнуться в обморок. По-видимому, именно так выглядит невинная девушка, с трепетом ожидающая первой брачной ночи.

Зарывшись пальцами в его волосы, я бережно притянул его лицо к себе и шёпотом повторил:

– Я не стану делать того, чего ты не захочешь.

– Я... – наконец нарушил своё молчание он и, склонив голову, покаянно бросил: – Я не умею.

Несмотря на всю серьёзность момента и сострадание к своему до смерти перепуганному другу в тот момент мне больше всего хотелось рассмеяться во весь голос. Пусть мне и удалось усмирить этот порыв, лицо расплылось в улыбке, о которой говорят: «щёки треснут». Зарывшись носом в его волосы, я пообещал:

– Я научу тебя всему, чему пожелаешь.

Мы не торопились: я давал ему время превозмочь робость, он также не стремился ускорить темп, сдерживаемый потаённым страхом. У меня мелькнула мысль, что лучше бы ему в невесты попалась опытная девушка – а то, чего доброго, он не сообразит, что с ней делать, отчаянно боясь сотворить что-то не так. Быть может, я бы так не церемонился, попросту веля ему подчиняться своим порывам, если бы сам не опасался причинить Кемисэ вред: пусть тело в моих объятиях казалось сильным и гибким, в памяти то и дело всплывала кровь на его губах и лицо, перекошенное внезапным страданием.

– Можно пока ничего не делать, если не хочешь, – предложил я, опустив руку ему на затылок.

– Я боюсь того, что может случиться завтра, – выдохнул он, прижимаясь ко мне всем телом, и в его голосе я уловил подлинный страх. – Хочу соединиться с тобой сегодня, тогда мне будет не страшно.

– Не говори так, – нервно усмехнулся я. – Сам я вовсе не собираюсь умирать.

– Вот и славно, – совершенно серьёзно отозвался он. – Пока ты живёшь, ты для меня словно солнце за тучами, даже если ты далеко.

От подобного признания я лишился дара речи – покачав головой, только и вымолвил, что:

– Кесе.

Целуя его, чтобы прекратить этот поток признаний, ошеломляющий своей наивной чистосердечностью, я с горечью думал: «Конечно, это не так – разумеется, ты меня забудешь, как всегда забывают. Может, где-то в глубинах памяти, словно на дне дедовского сундука, сохранится воспоминание о чем-то тёплом и радостном, как летняя нега, которое столь тесно переплелось с ощущением юности и силы, что кажется их олицетворением – но едва ли ты при этом вспомнишь моё имя... А вот твоё я точно не забуду, ведь оно выжжено у меня на сердце теми горячими камнями: колесо единая мера истинной свободы...»

От этих невесёлых мыслей меня отвлекло то, что Кемисэ, наконец, набравшись решимости, запустил руку мне под рубашку – пробежав по пояснице, пальцы остановились на лопатке, напряжённые, словно он готов был их отдёрнуть при любом признаке неодобрения с моей стороны.

Не удержавшись, я выдохнул:

– Да, – готовый хоть всю ночь просидеть неподвижно, лишь бы он вот так гладил меня по спине прохладной рукой. Почувствовав это, Кемисэ наконец-то позволил себе расслабиться. Движения ладони, ласкающей спину, стали увереннее, вызывая у меня сдавленные стоны – я уже готов был махнуть рукой на твёрдое решение не ускорять события, отчаянно желая большего. И Кемисэ, казалось, был со мной солидарен: опустив руку, он попытался стащить с меня рубаху, но одной рукой, в движениях которой ещё чувствовались отголоски недавней раны, сделать это было не так-то просто – и я просто последовал его воле, скинув её одним движением.

Не останавливаясь на этом, он потянулся к штанам – я позволил бы ему вволю помучиться с завязками, но слишком жаждал возвращения этих прикосновений, а потому не замедлил снять их самостоятельно, зардевшись при этом то ли от жара очага, то ли от стыда за свою нескладность. Прежде мне никогда не доводилось переживать на этот счёт, но, как ни крути, в сравнении со мной Кемисэ был едва ли не небожителем – или тюндёр, как та, о которой сказывал Вистан – безупречно гладкая кожа, которой позавидовала бы иная девица, сложение настолько ладное, что, казалось, создав его, природа достигла своего предела, а черты лица – одновременно твёрдые и нежные, будто у принца, каковым он, впрочем, и являлся. Даже увечья, избороздившие его тело темными шрамами, ничуть не умаляли этой красоты – словно патина, лишь подчёркивающая ценность древнего сокровища.

Отчаянно боясь прочесть приговор во взгляде Кемисэ, я поспешил развернуться спиной – и испытал одно-единственное мгновение мучительной неуверенности, не зная, захочет ли коснуться меня тот, перед кем благоговейно трепетало моё сердце – прежде чем он опустил руку мне на плечо и, проведя по спине от плеча до самого низа, коснулся её губами – выбившиеся пряди волос защекотали кожу. Казалось, все кости и мышцы разом растаяли от этого прикосновения – не хотелось даже шевелиться, чтобы не потревожить заполошно бьющегося сердца, а внизу живота заныло так, что впору было стонать в голос от невысказанных желаний.

Прижимаясь к моей спине, Кемисэ принялся целовать мои плечи и шею, поднимаясь к затылку; в то же время, судя по возне, которую я чувствовал словно на грани сознания, он умудрился развязать собственный пояс – а вот прикосновение горячей плоти я почувствовал очень даже отчётливо, пусть оно и было совсем мимолётным – приникнув на мгновение, Кемисэ отпрянул, будто это ощущение и его обожгло огнём, пробудив от марева страсти, застившего рассудок. Не на шутку испугавшись, как бы он и впрямь не пошёл на попятный, я подался назад, упираясь ягодицами в его живот, и к своему облегчению понял, что только этого он и ждал, похоже, нуждаясь в столь немудрёном подтверждении твёрдости моих намерений, поскольку, вместо того, чтобы отодвинуться, он устремился мне навстречу, прижимаясь к моему бедру так, словно хотел со мной слиться. Заведя руку назад, я направил его движение – и в тот же миг уткнулся лбом в густой мех дохи, повинуясь толчку, породившему взрыв боли – столь мучительно-знакомой, в несущей в своей раздирающей ярости залог будущего удовольствия.

Как все неопытные любовники, он был жесток – не умея сдержать свои порывы, попросту не ведая, что медленное наращивание скорости несёт в себе больше наслаждения, чем грубый напор – но в то мгновение именно этого я и жаждал: отречения от себя на грани с самопожертвованием, которым я хотя бы отчасти мог возместить то, что Кемисэ пострадал за меня, невредимого, взять на себя хотя бы часть его муки и беспомощности. Прогнувшись в пояснице, я лишь шире развёл бёдра, покоряясь заданному им темпу, и ждал, пока болезненные толчки сменятся внезапными вспышками блаженства, чью вкрадчивую поступь я уже ощущал в потаённых глубинах своего естества. И всё же первая из них, как всегда, застала меня врасплох. С шумом втянув воздух, я выдохнул его со стоном, выгибаясь ещё сильнее, чтобы ставшая необычайно чувствительной кожа груди прижалась к щекочущему её меху – в это мгновение я отчаянно жаждал любых прикосновений – того, что внутри меня, и руки Кемисэ, придерживающей меня за бедро, было недостаточно – и я потянулся к собственной промежности, обхватывая восставшую плоть, а с губ сорвалось всхлипывающее:

– Дёршабб... тёбб... [Быстрее... ещё...] [2]

Хоть Кемисэ не мог понять значение этих слов, он словно почувствовал, в чём я нуждаюсь: полностью выходя, он вновь с размаха вбивался внутрь, вырывая у меня новые судорожные вскрики. Прильнув к моей спине, он провёл рукой по животу и, нащупав мою руку, принялся гладить меня, с поразительной быстротой поймав нужный ритм: похоже, за ту пару раз, что ему довелось этим заниматься, он и впрямь немало усвоил, схватывая на лету – в то же время его губы коснулись того самого места между лопаток, что даже при случайном касании лишало меня последних капель рассудка – и, словно покоряясь этому безмолвному дозволению, я излился с протяжным стоном, зарывшись щекой в овчину – и даже не сразу понял, что причина окутавшей меня темноты – мои плотно зажмуренные веки.

После пары толчков, которые я ощущал словно сквозь пелену тумана, внутренности захлестнуло тёплой волной, а рука, обхватившая меня поперёк ставшего липким живота, дрогнула, и над ухом раздался судорожный вздох – словно у ныряльщика, наконец-то показавшегося над поверхностью воды – после чего Кемисэ навалился мне на спину всей своей тяжестью, словно у него внезапно отказали все мускулы. Однако какую-то пару мгновений спустя он приподнялся, опираясь рукой о полати, и прерывающимся голосом бросил:

– П-прости.

Хоть все мои мышцы и суставы ныли так, словно я только что вышел из противостояния с медведем, я умудрился перевернуться на спину, вглядываясь в его лицо: больше всего я опасался прочесть на нём тот самый тип сожаления: «Не стоило в это ввязываться», а то и: «До чего же всё это на поверку отвратительно». Однако я так и не сумел толком разобрать, что на нём написано, ибо Кемисэ тотчас улёгся на полати рядом со мной и, обвив мои плечи рукой, спрятал лицо в изгибе шеи. Это должно бы меня раздосадовать, но прижавшееся ко мне тело в расхристанных одеяниях дарило такое ощущение покоя и умиротворённости, что, не заботясь более ни о чём, я приподнялся лишь затем, чтобы, взявшись за его бесчувственную руку, закинуть её к себе на шею, довершая объятие, после чего накрылся полой его халата и погрузился в самый сладкий сон за последние годы.


***

Проснулся я от того, что меня начал пробирать озноб: огонь в очаге догорел, и из отверстия дымохода под крышей тянуло холодом, а крохотное окошко уже давно налилось светом дня. Надо было встать, развести огонь и нагреть воду: сам бы я ограничился тем, что ополоснулся бы прямо в текущем рядом с хижиной ручье, но едва ли Кемисэ подобный способ будет по нраву.

Первое же движение отозвалось вспышкой боли. Превозмогая её, я попытался выбраться из-под руки Кемисэ, но он, не просыпаясь, лишь крепче обхватил меня – его, похоже, всё устраивало. Видя, что будить его всё равно придется, я поцеловал его в лоб, в переносицу и наконец приник к губам. Тут его глаза наконец распахнулись будто бы в мгновенном испуге, но настороженность в них мигом сменилась туманом неги, и он ответил на поцелуй, прижимаясь всем телом, а ладонь поехала вниз, собственническим движением ложась на ягодицу. Чувствуя, что он снова возбуждён, я поспешил перехватить его руку:

– Не-не-не, так не пойдёт, – и уселся на полатях, причём лицо исказила невольная судорога боли. Заметив это, он прикрыл рот ладонью, сокрушённо забормотав:

– Я же говорил, что ничего не умею... Что я натворил...

– Ничего такого, о чём следовало бы жалеть, – заверил его я.

– Ты больше... не захочешь?.. – бросил он, пряча взгляд.

– Захочу, – заверил его я, целуя в макушку склонённой головы. – Но вот не прямо сейчас. – Поскольку он по-прежнему не поднимал глаза, я обнял его за плечи и заверил, уткнувшись носом в волосы: – Конечно, тебе ещё есть чему поучиться... но, поверь, мне никогда не было так хорошо, как этой ночью.

Тут он наконец поднял голову, приникнув к моим губам с такой осторожностью, словно он целовал крылья бабочки:

– Я никогда не думал, что кто-нибудь может полюбить меня вот так.

– Ты заслуживаешь куда большего, – совершенно искренне ответил я и, понизив голос, добавил: – И всё же я рад, что твой первый раз достался мне.

– А кинчем [моё сокровище], – повторил он, зажмурившись.

– Брось меня так называть, а то зазнаюсь, – пошутил я.

– Тогда как будет «любимый»? – улыбнулся он в ответ.

Зардевшись от подобного вопроса, я бросил:

– Ирчи.

– Врёшь, – усмехнулся Кемисэ.

– А тебе откуда знать? – поддразнил его я. – Когда выучишь язык как следует, так узнаешь!

После этого я натянул рубаху и штаны и, поднявшись на ноги, сказал:

– Я пойду за водой, а как вернусь, разведу огонь – не замёрзнешь? – с этими словами я накинул на плечи Кемисэ полу дохи, однако тот решительно отстранил её:

– Я сам принесу воды, а ты отдыхай.

– Нашёлся тоже помощничек, – вздохнул я. – Много ты там натаскаешь, с одной-то рукой? – при этом я умолчал, что ему и вторую руку перетруждать ни к чему. Кемисэ же без слов наклонился к ведру и подцепил его пальцами недвижной прежде правой руки – ему удалось приподнять ведро на пару ладоней от пола, прежде чем оно выскользнуло из безвольных пальцев, с глухим стуком упав на земляной пол. При этом на лице Кемисэ появилось такое выражение, что я поспешил отречься от своих слов:

– Ладно-ладно, идём вместе! Только чур не жаловаться потом!

После того, как я помог Кемисэ одеться как следует, вручив ему пустое ведро, второе я вновь вложил в его правую руку, сжав его пальцы вокруг дужки своими, сам же прихватил кадушку под мышку – такой странной парочкой мы и двинулись к ручью. Там я велел Кемисэ:

– Набери вёдра, – и сам принялся пристраивать кадушку в заводи ниже по течению, чтобы в неё налилась холодная как лёд вода.

Видя, как Кемисэ неуклюже зачерпывает воду, я едва удержался от того, чтобы отобрать у него ведро, но смирил этот порыв. Стоило мне отвернуться, как ведро стукнулось о мою кадушку: видимо, не удержалось в замёрзших пальцах. Вытащив его, я подметил, что оно набралось ровно наполовину, и невозмутимо велел:

– Ну вот, а теперь второе.

Другое ведро Кемисэ кое-как вытянул сам, при этом разлив половину себе на сапоги. Вытащив изрядно потяжелевшую кадушку, я с трудом разогнулся и, подойдя к растерянно топчущемуся рядом с ведром твердынцу, взял его за руки – разумеется, холодные как ледышки – и принялся отогревать пальцы дыханием. На лице Кемисэ появилось невероятно сосредоточенное выражение, и я не сразу заметил, что неуклюже оглаживающие мои губы пальцы принадлежат правой руке.

Обрадовавшись этому немудрёному достижению, я обнял его, и правая рука скользнула мне на плечи, устроившись там умиротворяюще-согревающим грузом. Так мы и стояли, радуясь, что нам некуда торопиться, а в шаге от нас журчал ручей, и поневоле мне вспомнилась похожая сцена несколькими днями ранее – какой далёкой она казалась теперь!

Насладившись моментом сполна, я бросил:

– Ну что ж, пойдём обратно! – и собирался подхватить кадушку одной рукой, чтобы второй взять ведро, но Кемисэ заверил меня:

– Я сам донесу! – и, без труда подняв одно ведро, кое-как подцепил второе правой рукой – ему и впрямь удалось оторвать его от земли, чтобы переставить на какой-то шаг вперёд, затем – на ещё один. Пусть таким манером он провозился бы до ночи, я не стал ему мешать: вместо этого отнёс кадушку, по-быстрому затеплил очаг, после чего вернулся к своему горе-водоносу, чтобы забрать у него вёдра, и, по-видимому, вовремя: он выглядел совсем вымотанным этой немудрящей работёнкой.

***

Сказать по правде, прежде мне не доводилось проводить так много времени, целуясь и обнимаясь в своё удовольствие – во всяком случае с мужчиной: обычно эти мгновения были весьма краткими, да и далеко не всегда мне самому хотелось их продления. А уж то, с какой готовностью Кемисэ отзывался на малейший знак внимания, определённо было со мной впервые: мне поневоле подумалось, что теплом его в детстве не особенно баловали. Впрочем, учитывая, что он рос в приёмной семье, это было и не удивительно: как ни добры бывают те, что из великодушия приняли на воспитание чужих детей, свои-то всё равно ближе и роднее.

День так и пролетел незаметно – казалось, сумерки попросту задёрнули свою занавесь, не дожидаясь его конца. Глядя на темнеющее окошко жадным взглядом, Кемисэ бросил:

– Пожалуй, уже и ко сну собираться пора?..

– Так вот о чём у вас все помыслы, – шутливо упрекнул его я. – Готов поспорить, у вас отнюдь не сон на уме?..

Стоит ли говорить, что этим я изрядно его смутил: спрятав глаза, он даже малость отодвинулся от меня на лавке.

– Что же вы, господин Нерацу, – продолжал поддразнивать его я. – Отступитесь от своих слов? – Добившись недоумённого взгляда в свой адрес, я шёпотом продолжил, приблизив губы вплотную к его уху: – А как же необычайная награда, которую вы мне столь щедро сулили?

При виде того, как загорелись его глаза, я потянул его на полати.


***

Он было принялся вновь стаскивать с меня одежду, но я остановил его:

– Погоди, встань на колени. – Дождавшись, пока он усядется на пятки, я своевольно оседлал его бёдра, бросив: – Хочу видеть тебя. – С этими словами я неторопливо переплёл наши пальцы, впившись в его губы в довольно развязном поцелуе: я впервые позволил себе, лизнув его губу, проникнуть в рот языком, и он не возражал. Переместив его руки на свою талию, я обхватил его за спину и толкнулся бёдрами, ощущая, как моя твердеющая плоть упёрлась на его восставшую. Сам он, скованный моим телом, ничего не мог поделать, кроме как покориться дразняще-медленному ритму моих вздымающихся бёдер; не в силах терпеть, он потянулся к моему поясу, явно намереваясь подстегнуть темп, но я перехватил его левую руку, вновь заведя себе за спину. Не беря в толк, что я задумал, Кемисэ попытался было выдернуть руку, но я удержал его, с усмешкой бросив: – У тебя ведь есть и вторая рука, так ведь? – С этими словами я вовсе прекратил двигаться, ожидая его реакции.

Похоже, даже движение плеча, которым он перекинул руку вперед, далось Кемисэ с трудом, однако он и впрямь принялся развязывать узел едва подчиняющимися пальцами, уткнувшись лбом мне в плечо – провозившись какое-то время, он, пару раз порывисто дёрнув, ещё сильнее затянул узел, так что справиться с ним не оставалось никакой возможности. И всё же Кемисэ не оставлял очевидно безнадёжных попыток – за одно это можно было преисполниться уважением к нему.

Наконец, отпустив его запястье, я сам принялся за узел и парой выверенных движений распустил его, вновь ухватив Кемисэ за левое запястье, которое принялся целовать, пока он приканчивал узел парой движений. После этого мы справлялись с одеждой вместе – как с моей, так и с его. Неторопливо спуская халаты с его плеча, я покрывал поцелуями его плечи и шею, возобновив движение, и вскоре Кемисэ начал хватать воздух с короткими стонами, переходящими во вскрики, изо всех сил прижимая меня к себе за талию. Продолжая целовать его шею, я запустил руку между нашими телами, принимаясь оглаживать притиснутую друг к другу горячую плоть, и капельки влаги с моей вспотевшей кожи размазывались по его груди – безупречно сухой и гладкой. Наконец он выгнулся, излившись мне на руку – вскоре и я с удовлетворенным вздохом опустился на полати, прижавшись к нему в последний раз.

Стерев слезинку, выступившую в уголке глаза Кемисэ, я хотел было натянуть одежду ему на плечи, но тут моё внимание привлекла тёмная полоса на правой руке – прежде я не обращал на неё внимания: хватало других поводов для волнения. Проведя пальцем по её неровной поверхности, я спросил:

– Что, рана ещё не зажила? Это ж было, кабы вспомнить... – Я нахмурился, восстанавливая в памяти первую схватку с людьми Коппаня. – Недели три назад уже, вроде, должна бы зарубцеваться.

Кемисэ поспешил натянуть рукав, кратко бросив:

– Зажила, – причём в его голосе мне послышалась чуть ли не злость.

– Так а в чём тогда дело? – растерялся я. – Ты должен сказать мне, если там что не так.

– Всё так. – Поколебавшись, он нехотя вновь спустил рукав – на какое-то мгновение: – Это – новая кожа, взамен повреждённой, – после чего вновь спрятал шрам, словно стыдясь. Однако он не препятствовал мне, когда я запустил руку за ворот, чтобы посмотреть на его левое плечо: рана на нём уже затянулась похожей сероватой коркой, слегка бугристой на ощупь, будто чешуя ужа – это тем паче поражало по контрасту с окружающей шрам безупречно гладкой кожей.

Запустив руку под мою рубашку, он бережно провёл по спине:

– У тебя ведь тоже есть свои шрамы.

– Ты прав, в этом мы похожи, – усмехнулся я, не особенно желая развивать эту тему. Вместо этого я предложил: – А ну-ка обними меня! – Когда Кемисэ с готовностью обхватил мои плечи левой рукой, я добавил: – Как следует! – и он, поднатужившись, закинул правую руку мне на шею, после чего запустил непослушные пальцы в волосы.

– Вот теперь всё как подобает, – похвалил его я.

На сей раз мы спали как полагается: на чистой постели, под тёплым одеялом – засыпая, я полагал, что на сей раз и сам полдня не вылезу из кровати, пока очаг окончательно не прогорит, а у нас от голода не подведёт животы. Однако явившийся мне сон вовсе не располагал к беззаботной неге.

***

Я очутился перед глухой каменной стеной – она уходила в такую вышину, что видно было лишь рассечённое ею хмурое небо. В этой стене не было ни единого окна или двери, и всё же я зачем-то бродил вдоль неё в бесплодных попытках проникнуть внутрь. Влажный камень под пальцами обжигал холодом, сковывающим не только руки, но и душу. Из-за стены слышались приглушённые голоса – то смутно знакомые, то совсем чужие, мужские и женские, старые и юные. Они молили о помощи, но я даже не знал, кого – меня они видеть не могли, равно как и знать, что я совсем близко, за стеной – я же отчего-то не решался окликнуть этих людей, будто боялся дать ложную надежду.

Внезапно из-за стены раздался окрик, краткий, словно карканье вороны, и всё же явно принадлежавший человеку. Я резко развернулся, но моим глазам предстала лишь простёршаяся до самого горизонта серая равнина, бескрайняя и бесплодная. Стоило мне отвернуться, как окрик раздался снова, отчего меня будто прошило молнией, заставив вновь обернуться, причём мне показалось, что в этих отрывистых звуках я узнаю своё имя – и вновь ничего.

Так повторилось ещё несколько раз, пока я не решился развернуться спиной к стене, поджидая то неведомое, что меня окликало – лопатки обдало холодом, и внезапно унылая равнина зарябила перед глазами, а в мои плечи вцепились невесть откуда взявшиеся руки, пригвождая меня к камню. Я рванулся изо всех сил, однако руки держали намертво, а в ушах раздался вкрадчивый шёпот:

– Тебе останется лишь смотреть.

На равнине замелькали какие-то смутные тени: мне показалось, что я вижу скачущих коней, сполохи мечей, бредущие куда-то толпы народа; больше всего на свете мне хотелось опять развернуться лицом к стене, чтобы ничего этого не видеть, но неведомый голос продолжал настаивать:

– Смотри, смотри!

***

...Я очнулся от того, что Кемисэ тряс меня за плечо, на его лице застыла тревога.

– Ты говорил во сне, – поведал он. – Что тебе привиделось?

– Обычный кошмар. – Отделавшись этим, я вновь улёгся, не желая вспоминать этот сон.

Однако Кемисэ не унимался: опираясь на локоть, он навис надо мной:

– Сначала ты говорил что-то непонятное, а потом: «Отпусти меня!»

Бросив на него удивлённый взгляд, я спросил:

– Разве? Тебе показалось. – Видя, что он никак не желает успокоиться на этом – вместо того, чтобы лечь, он уселся на полатях, созерцая пляшущие на стене красноватые отблески очага – я шутливо добавил: – Давай-ка спи, а то утром тебя будет не поднять.

– Помнишь, тогда, когда ты свалился в реку... – вновь заговорил он.

– Опять будешь винить меня за безрассудство? – усмехнулся я.

Но он мотнул головой:

– Тогда, когда ты лежал в беспамятстве, ты тоже говорил во сне. Эгир сказал, что это был язык склави. Это правда?

Я не на шутку задумался, прежде чем ответить: откуда мне знать, какие отношения у твердынцев со склави? Судя по напряжению, угадывающемуся в его голосе, этот вопрос Кемисэ задал отнюдь не из праздного любопытства. Решив наконец, что правда всё равно так или иначе выплывет наружу, я честно ответил:

– Ну да, моя мать – склави.

По правде, я ожидал какой угодно реакции, но уж никак не того, что его приподнятые плечи тотчас расслабятся:

– Значит, Эгир был прав.

– И что? – не удержался я. – Он что-то имеет против склави?

Кемисэ пожал плечами:

– Вряд ли – иначе он бы так за тебя не беспокоился. – На моё хмыканье он добавил: – На самом деле, ты ему очень нравишься – тем, что ты такой самостоятельный и смелый в столь юные годы. – Понизив голос, он прибавил: – И мне тоже.

– Ну, ты-то ему всяко нравишься больше, – буркнул я, изрядно смущённый таким признанием. – Ты бы видел, как он убивался над тобой, когда ты лежал раненый.

Помедлив, Кемисэ неожиданно бросил, глянув на меня искоса:

– Я тоже полукровка.

– Это как же? – вырвалось у меня. – Ты ж твердынец – а они, вроде, не выходят наружу... Или... у вас там несколько народов живёт? – не на шутку призадумался я, понимая, что ничего не знаю о твердынцах – возможно, Дару был отчасти прав, говоря, что мне не помешало бы разузнать о них заранее.

– Я наполовину человек, – скороговоркой бросил он таким тоном, каким иные признаются в тяжких грехах – чтобы сказать поскорее, пока не иссякла решимость.

Стоит ли говорить, что этим он окончательно поставил меня в тупик – мои брови так и съехались к переносице, так что вид у меня, должно быть, сделался преглупейший.

Теперь он, напротив, выталкивал слова по одному, словно они застревали в горле, будто колючки, причиняя невыносимые страдания:

– Была... война. Меня... зачали... в плену.

Эти шесть слов поразили меня подобно грому – в памяти мигом всплыло, как Кемисэ трясся от страха, повторяя: «Они пришли за мной».

– Вот это я вижу во сне, – потупился он.

Я не знал, что на это сказать – и потому просто обнял его, притягивая к себе, ощущая, как его вновь бьёт мелкая дрожь. Чувствуя, что я просто обязан ответить на это признание, я поведал:

– Я видел стену, за которой были какие-то люди – кажется, они меня звали. Потом меня сзади кто-то окликнул, я повернулся – и меня схватили за плечи руки, выросшие прямо из стены, а перед глазами началась какая-то нелепица. Сущая глупость, правда ведь?

Кемисэ медленно погладил меня по волосам, и вот так, не размыкая объятий, мы улеглись на полатях, чтобы проспать до утра без сновидений.



Кемисэ

Когда я лежу рядом с Ирчи у очага, ещё источающего ровное красноватое свечение, мне вспоминаются предания про далёкое море, чьи волны омывают теплом, унося прочь всякое воспоминание о холоде – их ласковое прикосновение завораживает, подобно танцу водорослей, длинных, словно волосы богинь. Я никогда не мог взять в толк, как наши дальние предки могли покинуть столь чудесное место – почему не пожертвовали жизнью, зайдя поглубже в эти обволакивающие лаской воды, не опустились на дно, раскинувшись на его мягком ложе, без сожалений выпустив из груди последний воздух – чтобы остаться здесь навек, слиться с морем, вечно качаться на его волнах, которые медленно разбирают тебя по крупице, делая единым целым с собой. Я бы остался.

Я бы остался. Но моё море иное – оно не готово с бесстрастной благостью принять всё, что ему предложат, его волны отталкивают, выкидывая на берег при малейшей попытке зайти поглубже.

Как будет «любимый»? Если бы ты знал, что в душе я называю тебя куда более нежным словом, исполненным счастливой обречённости, ликующей тоски, зашедшей в тупик надежды.

Мне кажется, что мы оба, сами того не замечая, угодили в капкан, словно муха в патоку. Время, которое я отчаянно желаю остановить, сгустилось, заставляя болезненно переживать каждое мгновение радости: я будто стою на краю обрыва, откуда мне рано или поздно придётся прыгнуть, и тяну время – вот я ещё дышу, вот ещё бьётся сердце... Эти мгновения – словно долгий праздничный день: поначалу кажется, что он длится бесконечно долго, но слишком быстро заканчивается.

И всё же я был бы худшим из неблагодарных, если бы осмелился жаловаться, что дарованное мне счастье оказалось слишком коротким, зная, что в мире есть те, кому не перепало и крупицы. Коснувшись плеча засыпающего Ирчи, я вжимаюсь лицом в изгиб его шеи – просто потому, что могу – и полной грудью вдыхаю горьковатый запах остывающего пота, который поневоле будит в теле куда более отчётливые воспоминания, чем те, на которые способен разум.

Я знаю одно: я не уйду по доброй воле. И даже если эти волны выбросят меня на берег, я войду в них снова.


Примечания:

В венгерском названии главы Belemerülni - в букв. пер. "погрузиться", но также имеет значение "баловаться" и даже "обручиться".

[1] Дёршабб – Gyorsabb – венг. «быстрее». Тёбб – Több – венг. «больше, ещё».