В этот раз мне суждено проснуться в лесу — лежать на влажной ароматной хвое, в полутьме, и чувствовать, как лица осторожно касается только что родившийся дождь. Вставать ужасно не хочется, но если лежать слишком долго, Мир сочтёт тебя своей частью, и потом уже вырваться будет действительно очень сложно. Поэтому на счёт три я открываю глаза, приподнимаюсь на локтях и вспоминаю: меня зовут Тэд, и мне надо найти Перекрёсток — сейчас это две, пожалуй, самые важные вещи в любом месте и времени.
Лес уже выглядит живым, настоящим, возможно, более реальным, чем я сам, не принадлежащий ни одному Миру. В первые несколько мгновений мне даже показалось, что ни один из нас не имеет отношения к его существованию — ровно до того момента, пока птицы высоко-высоко в ветвях не начинают насвистывать что-то, чертовски похожее на Yellow Submarine. Я только усмехаюсь. Рождающийся Мир отлично умеет выбирать себе хорошие детали.
Гроза, ведущая нас ей одной известными маршрутами, дала единственный плюс, зато какой: пока мы на крючке, мне не нужно скрывать имя, эти Миры не представляют угрозы с той стороны, к которой я привык, пока был Пилигримом. И потому я без опаски закрываю глаза и вслушиваюсь в Двери снова — хоть это и не должно работать сейчас, но сработало же в прошлый раз. Ствол сосны, который я обнимаю, чтобы не упасть, мокрый и липкий, но это ерунда, сейчас моё сердце стучит о другом: в пространстве, как крохотная лампочка в бесконечной темноте, зовёт Дверь.
***
Кристин просыпается совершенно одна — за окнами сумрачно и тихо, но тишина не пугает: этот лес никогда не причинит ей вреда, они росли вместе четырнадцать лет, слишком много для возможной вражды.
Она не заводит будильник, допотопный железный монстр стоит у кровати, словно памятник. Она вообще не смотрит на время. В лесу нет времени, только свет — или темнота, агрессивная и опасная, заставляющая испытывать какое-то чувство, названия которому Кристин не знает, но помнит, что оно ей не нравится.
Именно из-за этого чувства Кристин делает то, что делает: каждое утро влезает в высокие резиновые сапоги, доходящие ей чуть ли не до пояса, закутывается в шуршащий дождевик и долго гремит чем-то в кладовке, прежде чем выйти из дома в объятия леса. В этом лесу всегда влажно, почти темно и как будто совсем не бывает никого, кроме неё; но Кристин знает, что это не так. И потому каждое утро, и сегодня тоже, у неё в руках звенят, покачиваясь, большие керосиновые фонари. В лесу их свет виден издалека и так хорошо, будто они специально для этого и предназначены.
