Bondage: Inkheart

part 1

Лязг стали и быстрые движения рук не давали Чонгуку отвлечься даже на долю
секунды — он увлечённо разглядывал умело парирующего удары преподавателя мальчишку. Тот
выворачивался, казалось, играючи танцуя вместо серьёзной битвы. Столь легко ему давалось
управление мечом. Это завораживало и увлекало. Служанки тем временем следили за самим Гуком,
не позволяя ему вмешаться и разрешая лишь наблюдать за опасными уроками старших. В конце
концов Чон Чонгук был ещё слишком мал для того, чтобы это мешало служанкам так же стать
свидетельницами этого боя. Ещё несколько ловких движений, привлекающих внимание маленького
принца, и оппонент мальчишки громко вскрикивает от разрезавшей его тело боли. Красные капли
стекают по лезвию и расплываются безобразной лужей по телу мужчины.
Чонгук завороженно смотрит на то, как учитель его брата опадает безвольным мешком под
ногами Хосока. Нянечки тут же подрываются с маленьким принцем на руках и спешат к старшему.
Гук едва ли что понимает, но возгласы кажутся ему радостными и полными восторга. Голоса
смазываются памятью. Он маленькую ручку тянет вперёд и тоже улыбается, размазывая красные
капли, забрызгавшие лицо Хо, по своим пальцам.
— Ох, однажды и вы, Господин, сможете так же! — девчушка, держащая его на руках, разражается
звонким смехом, а в памяти совсем ещё маленького Чон Чонгука навсегда отпечатывается образ
перепачканного в крови брата.
Каждый раз он завороженно смотрит на бойню Хосока с новыми учителями — те умирают тут же,
стоит старшему впитать в себя знания и выучить все их комбинации. Чонгуку всегда нравился
красный, и, кажется, столько же ему нравился Чон Хосок. Ведь Чон Хосок был надеждой этого
королевства, самым ярким примером для подражания — других для младшего не существовало.
Первые шаги хрупки и неумелы, но он уже стремится на тренировочное поле, отчего служанки только
радуются и докладывают королю с королевой о радостных вестях — их младший сын имеет тягу к
сражениям и, наверняка, станет легендой. Его руки и ноги крепнут, и время продолжает свой ход.
Однажды слуги отвлекаются всего на нескольких мгновений, и этого времени хватает для того, чтобы
выйти на поле сражения брата. Тот замечает младшего, но внимания не обращает, ему важен лишь
поединок и количество собственных побед. Однако его учитель останавливается на долю секунды, и
это становится его роковой ошибкой — Хосок в который раз пронизывает своих наставников лезвием
меча. В его глазах ни капли жалости, он снова перепачкан в красном. Он переводит чуть
недовольный взгляд на Гука, стирая с щеки чужую кровь:
— Чего тебе, мелкий? Мешаешь.
— Научите меня убивать, — голос детский ещё совсем, но уже пугающе осознанный.
Он хватается за штанину брата и смотрит долго снизу вверх. У него в ушах восторги служанок,
чьё внимание приковано к Хосоку. Завороженный взгляд оседает на размазанной по щеке крови,
перетекает на перепачканные руки и останавливается на растёкшейся под раненым учителем алой
луже. Тот всё ещё хрипит, хватаясь за жизнь, и Хо по-доброму улыбается, вдруг склоняясь к брату.
Он протягивает ему собственный меч, позволяя обхватить его маленькими ладошками, и накрывает
сверху своими, помогая удержать и направить. Лезвие неловко впивается в без того раненного парня,
он входит медленно и некрасиво, вспарывая кожу. Воздух сотрясается хрипами-мольбами о пощаде,
но Хосок всё продолжает вести Гука вперёд, придерживая меч. На лице младшего расплывается
радостная улыбка, а глаза блестят искренним счастьем. Когда крики прекращаются, Чонгук вновь
смотрит на брата и оставляет на его щеках кровавые отпечатки собственных ладоней. Хосок как ни
странно улыбается тоже. Он смотрит на младшего как на своего первого ученика —
покровительственно и снисходительно.
— Убивать людей легко, Чонгук-а, — тянет он, так же довольно улыбаясь, и треплет брата по
волосам.
И этот образ так же отпечатывается в душе Чон Чонгука. Раз и навсегда.
Саб открывает глаза и тут же щурится — мерзкие лучи солнца разрезают пространство и больно
щиплют. Он чувствует на своём боку приятную тяжесть и хочет развернуться, чтобы уткнуться куда-
нибудь в макушку Чимина, продолжив свой сон. Но попытка обрывается чуть недовольным ленивым
рыком — вместо короля в кровати лежит изнеженная и избалованная своим хозяином пантера. Шуга
фыркает на новые попытки сабмиссива развернуться, и немного отодвигается, позволяя-таки парню
выбраться из кровати. Гук дёргает за верёвку, и вскоре в комнату вваливаются служанки. За
дорогими одеждами прячутся почти сошедшие синяки и засосы. Он, как и полагается, спускается в
обеденную, где для него уже приготовлен завтрак.
3/226
Этот день проходит как и сотни прочих — без Чимина.
Он устраивает обход вместе с одним из приближенных короля, а после принимает и аудиенцию
вместо него, выслушивая множество людей. У него есть какая никакая власть и доверие Пака, но
самого доминанта он видит крайне редко. И даже проводит несколько жарких ночей с другими, в
тайне надеясь, что сероволосый почувствует это. Однако, в масштабах вселенной Чона это никак не
отображается: Чимин уже почти как полгода назад покинул пределы королевства, отправляясь на
другой континент. За невестой.
Пак Чимину было уже почти двадцать три, и ему пора было задуматься о продолжении своего
рода, а сабмиссивная принцесса одного из молодых государств, состоящих с королём в мире, стала
прекрасной для этого кандидатурой. Хоть была и совершенно невыгодной и недостойной партией для
такого, как молодой правитель половины континента. Чонгук её помнит. Она прибыла на один из
светских балов вместе со своим братом, и была весьма недурна собой, хоть и никак тогда, казалось,
Чимина не привлекла. Чон помнил и тот день, когда Пак впервые попросил Гука удалиться из залы,
говоря, что предстоящий разговор не предназначен для его ушей. Тогда он мазнул взглядом по
гостям — среди них был смутно знакомый старец.
— Я вижу, ваш истинный саб прекрасно себя чувствует, Ваше высочество.
— Более чем, — дом чуть помрачнел и недовольно потёр запястье, перетянутое парным браслетом.
Этот браслет он надел только после смерти единственного человека, которого он когда-либо был
способен любить. Он говорил, что это признание и напоминание самому себе. Он никогда не говорил,
что он признавал и что именно должно было напомнить ему это украшение. И всё же оно выглядело
так же, как ошейник Чонгука, и последнему это немного льстило. Он более ни разу не видел, как тот
снимал с себя свой браслет, перстень от которого блистал на пальце Чона.
Двери за Чонгуком закрылись так же громко, как корешки резко захлопнутой книги об эфемерном
счастье. Он помнил, как его не отпускало то множество мыслей, когда аудиенция закончилась. Саб
мог лишь улыбаться мыслям о том, что, кажется, ему никогда не стать главным героем чужих
мыслей. И эту улыбку едва ли можно было назвать хоть сколько-нибудь радостной. Потому что
вышел из залы король ещё более пустым, но решительным. Он был готов к своим обязанностям. Он
знал, на что идёт. Но этого не знал Чонгук. И Чонгук был не готов.
— Сними с меня браслет, — голос доминанта был спокоен. И пусть в самом деле за полтора года
после смерти Юнги их отношения никак не сдвинулись с мёртвой точки, старший пытался быть
внимательней к своему сабмиссиву. Он всё так же целовал, он обнимал, слушал и даже отвечал. Но
всё ещё был разрушенным человеком за закрытой дверью, пусть и не показывал этого даже Чонгуку.
Он держался благородно и достойно короля, но к тому откровению не был готов никто из них. И даже
если оба пытались сделать вид, что ничего не изменилось, каждый из них чувствовал огромную
стену, выросшую между ними. Чонгуку кажется, эта стена была похожа на надгробную плиту. Во
всяком случае, теперь никто из них не сходил с ума. Теперь они были просто саб и просто доминант,
носящие имя друг друга на своих телах. У них были роли, и теперь они достойно королевских
отпрысков отыгрывали их. Снять браслет означало стать лишь «одним из» прочих в гареме Пак
Чимина. Снять браслет значило проиграть долгую войну. Снять браслет означало отдать своего
доминанта в чужие руки без последнего боя.
И Чонгук это сделал.
Сероволосый старался вложить в свой взгляд хоть немного больше эмоций, когда потянулся и
оставил лёгкий поцелуй у виска, но получилось откровенно паршиво — он выглядел измотанным
долгой беседой и борьбой с самим собой. Он пытался быть достойным доминантом. Он старался быть
достойным королём. И как казалось ему самому, ничего из этого ему не удавалось. Ведь у него было
всего одно сердце, и то сгнило в чужой могиле. У Чонгука в голове роились миллиарды «не хочу», и
всё же он снял этот чёртов браслет, что теперь красовался на его руке. У Чонгука в голове роились
тысячи «возьми меня с собой», но всё, что у него было: остаточное ощущение чужих губ на виске и
ком, впивающийся в горло младшему каждый раз, когда он хотел хоть что-нибудь сказать своему
доминанту.
— Между нами будет всё как прежде, тебе нечего бояться, — и эти слова Чимина пугают Гука
больше всего. Но он лишь рассматривает новый аксессуар на своём запястье и ничего не говорит.
Чимин укладывает ладонь на щеку собственного саба и чуть хлопает его: — Хороший мальчик.
Чонгук уже на голову Пака выше, и эта фраза поднимает ворох сухих листьев в чужой душе. Он
так давно не слышал этих слов, что они выглядят как прощание. Но Чонгук далеко не хороший и
давно не «мальчик». Ему хочется сорваться с места, когда сероволосый уходит, ему хочется
попросить остановиться. С языка едва не срывается слишком странное для Чона «Я тебя защищу», но
и оно гаснет в мыслях посмертным эхом. Он готов был убивать, пачкать себя в красивом красном.
4/226
Чимину красный шел тоже, но почему-то в голове застревали совсем иные образы, связанные с
истинным.
Когда Чимин смотрит на Гука с палубы удаляющегося корабля, младший едва сдерживает себя от
очередной глупости и едва не ныряет вслед. И лучше бы его съели акулы, он был бы многим
счастливей. Потому что ветра опустевшего порта разрывают душу не хуже опасных хищников. Но ему
нельзя — король оставляет тщательные рекомендации и указания к правлению. И Чонгук исполняет
их безупречно. Он иначе не смеет. В городе он в самом деле улыбается людям — все они знают о том,
кто он такой. Саб тщательно следит за укреплением внешних стен, защищающих королевство. И
старается не думать. Ни о Пак Чимине, ни о Чон Хосоке.
Чон Хосок — тема слишком больная, а мысли о том, что он добровольно прячется от своей
Надежды, похожи на стаю кровожадных пираний. Когда он узнал, что Хосок жив, тот умер для него,
кажется, второй раз. Чимин не простит его. Не в этот раз. Так думал Чон Чонгук. Он готовился к
новой войне, но сероволосый делал вид, будто причин для ненависти не существует. Ненавидят те,
думает саб, у кого внутри есть чему ненавидеть. Ненавидят те, думает Гук, у кого внутри пьяным
алым бьётся сердце. Но Пак Чимин похоронил своё сердце в руках черноволосого сабмиссива. Пак
Чимин бесстрастный и там внутри ничего не живёт — Чонгук чувствовал это.
И так же предпочитал ничего с этим не делать.
Юнги просил приручить демонов короля, но убил их сам. И потому даже посмертно Гук ненавидит
этого черноволосого. Потому что сколько бы не шел, он мог лишь идти по следам Шуги. Потому что в
самом деле не мог встать на его место. Демоны мертвы, и Чонгуку некого приручать в чужих замках.
Этот замок бы вычистить да вымести из него всю боль до последней крошки, но не было более и
особняков души. Была только пустошь, всё так же терзающая Чонгука портовыми ветрами,
несущимися со всех сторон света.
Слуги готовят бал, и младшему остаётся лишь следить, чтобы всё было так, как нужно. Он
занимается королевской рутиной, не забывая о развитии своих личных навыков. Ежедневные занятия
фехтованием позволяют тонуть в звоне стали. Множество мелких ссадин окунают Гука в мир крови. В
конце концов, когда он сжимает рукоятку меча некогда переломанными пальцами, направляя лезвие
на противника, он чувствует себя уверенней. Чонгук с мечом и Чонгук без меча — два совершенно
разных человека. Он беззвучно двигает губами, отправляя в воздух немые молитвы и словно бы
зачаровывая лезвие, а после уверенно наступает. Противник парирует удары и умело их отражает.
Чон не собирается убивать парня напротив и потому дерётся расслабленно. Несколько раз он валит
партнёра с ног, а острие меча упирается тому в шею — практика Гука длиною в жизнь не позволяет
ему проигрывать даже в подобного рода поединках, призванных поддерживать его форму.
Саб делает несколько резких взмахов в воздухе и прячет меч в ножны, оглашая конец их
тренировки.
— Вы поразительно умелы, Господин Чонгук. Вашему мастерству остаётся только позавидовать, —
мужчина восторгается чужими навыками, как и полагается слугам, и потому Гук пропускает его слова
мимо ушей.
Ассоциативный ряд мешается с нелепым сном, полным не менее нелепых, но слишком уж
значимых для парня событий. Те служанки давно уже мертвы, но всё равно оказываются полностью
правы: теперь он на месте своего брата. В сознании витают те самые полные искренности улыбки
перепачканного в крови брата. И когда всё столь изменилось?
Гук хмыкает тихо — он точно знает когда.
Но даже если бы он не знал, как всё будет и чем это «всё» обернётся, всё равно свернул тонкую
шею ненавистной девушки. В конце концов, после образы стали более кровавыми. И это по-своему
тоже нравилось Чонгуку.
— Здесь требуется подпись лично Господина, — Чон безразлично разбирает горы документации,
отдавая особенно важное одному из приближенных короля. Роль правителя более не представляется
ему чем-то интересным, и он даже удивляется тому, когда сам Пак умудрялся найти время на что-
либо ещё, кроме государственных дел. Он вязнет в королевской рутине как когда-то вяз в болотах
чиминовых глаз, и спустя несколько часов бесполезного перебирания всевозможных бумаг, устало
вытягивает руки в воздух.
Полгода не маленький срок, попасть на другой континент не маленькое расстояние. И всё
кажется Чонгуку закономерным, но эта закономерность всё равно ужасно его злит. Он следует точно
по расписанию, появляясь там, где необходим, точно в срок. Приближенный говорит, что им пора
спуститься в подвалы, и Гук, кратко кивая, проторенной тропой спускается в самое грязное и
5/226
мрачное место этого цветущего королевства. Полгода пусть срок и не маленький, но срок и не
большой. Однако, полгода оказывается более чем достаточно, чтобы лично обойти весь лабиринт
подземных ходов. Полгода оказывается достаточно для того, чтобы научиться выбивать из людей
необходимую информацию и знать в этом месте каждую крысу, будь та живая или мёртвая.
Полгода оказывается достаточно для того, чтобы отпустить ломающие нутро образы чужой
перемолотой в пыль души, но недостаточно для того, чтобы совсем охладеть к собственному
доминанту — ведь за полгода отсутствия старшего Чон Чонгук так и не может привыкнуть к тому, что
просыпается в постели один. Весь мир лишь тускнеет постепенно.
Змеи страхов сбрасывают шкуры и остаются на коже слабым напоминанием в виде едва заметных
шрамов, рассекающих запястья. Теперь подвалы его более не пугают, он чувствует себя в них как
дома, потому что дома он тоже часто убивал. Намного больше, чем здесь, намного чаще, чем теперь.
Чернила сердца стынут — если слишком долго не прикасаться, пересыхают даже они. И это
единственный абсолютно новый страх сабмиссива. Боится, что уже. Но вообще-то надеется на то, что
нет.
Для него весь мир монотонное безынтересное нечто, время от времени разбавляемое
собственными хрипами, желаниями и их утолением, когда совсем уж невыносимо. Для него весь
мир — сырая земля. А хотелось, чтобы небо. Но небо за облаками, за глубокими тёмными водами, за
бесконечными тенями. И Чонгуку то ли не предусмотрели там места, то ли просто слишком тесно.
Ему не хочется признавать этого даже себе, из детского принципа и королевской гордости, что в
нём, вообще-то тоже есть. Просто есть она только тогда, когда нет Чимина. И эта мысль тоже его
неприятно душит. Он чувствует, как сабдроп лижет ему щёки, грозясь накрыть в ближайшее время, и
ему нужен хоть кто-то, о кого можно греться. Один из приближенных, оставшихся в королевстве,
оказывается доминантом. И полгода оказывается так же достаточно для того, чтобы понять, что
спать можно не только с истинным. Он просит, чтобы ему завязали глаза. Он просит, чтобы ему
заламывали руки. Он просит. И ему дают.
Если не видеть и не пытаться смотреть, можно было представить, что это не доверенное лицо
Чимина, а сам король. Если попросить, чтобы в рот поглубже затолкали кляп, можно клясться в
любви сероволосому доминанту, но так и не дать словам отзвучать да расплыться безобразной
белёсой субстанцией на простынях. Чонгук насаживался глубже и пытался почувствовать хоть долю
того, что хотел, обещая себе, что позже обязательно замолит грехи. Он крутит в голове слова о том,
что если хочется, достаточно это сделать. Слова медленно извращаются, показывая каждую свою
брешь: если хочется целоваться, просто поцелуй, и не важно кого. Если хочется секса, просто
переспи. Не важно с кем.
Он позволяет себя брать, но не даёт прикоснуться ни к ошейнику, ни к браслету на руке. Он
надеется, что доминант прочувствует на собственном теле каждый грех, узнает о каждой
неверности, увидит каждого, кто входил в его покои и пачкал чужое тело. И потому он падает всё
ниже и уродует своё сознание. Его жизнь замыкается чужими делами, чужими криками и чужими
членами — всё физическое обесценивается, всё моральное обезличивается. И даже если наоборот —
Чонгуку плевать. По крайней мере ему самому хотелось свято в это верить, если в Чон Чонгуке
осталось ещё хоть что-то святое.
Чонгуку плевать, и он готов поклясться в этом всем богам, но главного из своих богов ему ни за
что не обмануть — новость о возвращении доминанта была долгожданной, однако всё так же
неожиданной. Слуги галдели, город готовился к празднику, а саб путался пальцами в каштане
собственных волос. Он не волновался, ему было плевать.
И за эту ложь ему тоже стоило исповедаться.
Гук стоит в коридоре особняка, и ему кажется, что в любую секунду его желудок вывернется
наружу. Он заламывает себе пальцы и то и дело нервно сглатывает. Он мнёт запястье и кожаный
браслет, скребя его короткими ногтями. Когда двери распахиваются, он так же как и весь служебный
штат склоняет голову перед своим господином. Ему отчего-то страшно поднять взгляд — бреши
исковерканных убеждений более не кажутся надёжными. Полгода оказывается достаточно для того,
чтобы сбросить кожу старых страхов, но чтобы отрастить новую оказывается достаточно несколько
мгновений — взгляд старшего кажется ему укоряющим и как-то по-старому разочарованным. Там нет
ни единого демона, и сколько бы саб не был выше своего хозяина, ему хватает ледяной пустоты и
запястья, украшенного богато усыпанным драгоценностями браслетом, перстень от которого блестел
на пальце миловидной девчушки.
У Чимина чуть отросшие волосы и ещё более загорелая кожа и перстнем больше. Он мажет
взглядом по шее Чонгука и обращает свой взор на слуг, тут же сглаживая черты своего лица мягкой
добродушной улыбкой. Принцесса всё так же красива: огромные глаза рассматривают всё с робким
6/226
любопытством, а на губах алеет скромная улыбка.
— Не стесняйся, прошу, — Чимин укладывает свою руку на плечо девушки и чуть подталкивает её
вперёд. — Поприветствуйте эту юную леди, некогда её звали Пранприя Лалиса Манобан, первая
принцесса своего молодого королевства. Отныне она будет моей королевой, и я прошу быть с ней
аккуратней.
Пак блестит своей приятной улыбкой и вновь останавливает взгляд на Чонгуке:
— Лалиса, дорогая, — он мягко обращает её внимание на себя, после переводя его на младшего
протянутой в его сторону рукой, — я хочу познакомить тебя со своим истинным. Его зовут Чонгук. Ну
же, поприветствуй его. Королевам негоже бояться чего-либо.
Девушка неуверенно смотрит на своего супруга и через несколько секунд, как и подобает сабу,
послушно протягивает Гуку руку, на что старший только смеётся, тут же её останавливая. Принцесса
теряется ещё больше, и своей наивностью она напоминает сабу ненавистную Элиот.
— Просто представься, моя леди. Но ни в коем случае к нему не прикасайся, — Чону кажется, что
ему удаётся уловить в чужом голосе насмешку, и потому он готовится к колкой болезненной
пощёчине, неуверенный в том, будет ли его наказание физическим или же словесным. — Видишь ли,
я запрещаю ему контактировать с кем-либо кроме меня самого.
Будущая королева краснеет точно спелый помидор и прикрывает красивые губы ладошкой,
осознавая, какую ошибку чуть ли не допустила. Она склоняется перед Чонгуком так, как склоняются
только перед своими господами, чем удивляет всех вокруг, и вновь проговаривает своё имя. На её
шее королевский ошейник, но истинный здесь Чонгук. И его, признаться, немного штормит. И его,
признаться, лучше бы сразу акулам на корм, ведь слова Чимина не сулят ничего хорошего, но
распирают младшего изнутри. Его точно покарали боги за все те грехи и прегрешения, что он
позволил себе за свою жизнь, потому что Пак делает несколько шагов вперёд, заставляя саба чуть
перед ним склониться. Чимин треплет волосы привычным для себя, но более непривычным для Гука
жестом и оставляет отпечаток своих пухлых губ в уголке губ Чона, после едва слышно шепча:
— Между нами ничего не меняется. Надеюсь, ты помнил это, скача на члене других
доминантов, мой нехороший мальчик, — принцессе не видно, но рука доминанта сжимается в кулак,
больно дёргая Гука за корни волос. Король отстраняется и вновь натягивает на лицо нежную улыбку.
Слова доминанта сулят неприятности и отчего-то значат для младшего многим больше, чем бы он
хотел.
Примечание к части
Ой, это что, спин-офф? Да, это спин-офф. Приятного аппетита, мои юные стекложуи)
7/226