Bondage: Inkheart

Part 4.

Part 4.
Чонгук мог бы расписать на сотни страниц каждую из своих безобразных эмоций. Он
рассказал бы о страшных завихрениях, тайфунах и цунами в собственной душе. Среди этих листов
как один прятались бы описания пронзающего и острого взгляда его доминанта, своё пристанище
там нашел бы морозный воздух, что покрывает саба изнутри каждый раз, когда он цепляет на себе
чужое внимание. И если нет листов, Гук был бы готов расписать все стены замка каждым из своих
воспоминаний, даже если вместо чернил пришлось бы использовать себя самого. На такое не жалко
крови, тем более, что Чон Чонгуку не привыкать её терять.
Он с удовольствиям поведал бы всему миру о многогранной личности своего доминанта,
растащил на цитаты каждую его особенность, окружил вниманием даже то, на что никто не
посмотрит. Он описал бы и прекрасные скулы, и выделяющийся кадык, он рассказал бы как тот
постоянно хмурится, и о том, как улыбка никогда не достигает его тёмных глаз. Он раскрыл бы всё,
что знал и думал, не утаил бы ничего, ни в чём бы не соврал. И только об одном никогда бы не
написал — о том, как ему своего доминанта не хватает.
Он скрыл бы то, как жгут губы чужие поцелуи, как он плавит кожу одним касанием, и то,
насколько Чон Чонгуку это нравится. Таких вещей он не расскажет никогда. Потому что когда Пак
Чимин целует его, сабу не хочется думать ни о чём. Ему хочется ещё. Он никому об этом не
расскажет, потому что только ему можно знать то, насколько его доминант бывает пылким. Только
он имеет право прочувствовать то, как нутро разрывает изнутри. Только он имеет право знать, как
можно пьянеть, не выпив из кубка и грамма вина. И потому о таком не поведает никому. Во всём этом
проблема только одна:
Чимин не целует.
Остервенело вдавливает в жесткую поверхность, сжимает до боли и входит глубже. Заставляет
выгибаться до хрипов и хруста, насаживаться сильней, просить быть грубее. Он заламывает ему руки
и вдавливает голову, больно дёргая за волосы. Берёт, когда и как ему хочется. Но не целует. Ни
вскользь, ни просто так, даже в насмешку или для вида. Он пускает его в свою комнату, позволяет
спать рядом, и, когда ему хочется, выбивает из саба стоны. Пак Чимин отлично умеет делать больно,
и даже его попытка простить выглядит, как попытка убить.
Его хозяин словно бы растягивает удовольствие, вводит внутривенно инъекции боли, и
находиться рядом с ним становится ещё более невыносимо, но настолько же необходимо. И Чонгук
честно не знает, чего больше. Он каждый раз тянется к дому за поцелуем, хочет притянуть к себе, но
тот только отрывает от себя чужие руки и не позволяет оставить на своей коже отпечаток губ. И что
бы между ними не было, оно скатывается до унизительного секса. Не более. Пак Чимин пытается
простить Чонгуку измену, и это выливается в самое удачное наказание. Потому что пытаться и
простить оказывается разными, часто, как и в данном случае, несовместимыми понятиями. Потому
что по итогу Чимин пытается простить, а Чонгук выжить. И получается пока у обоих крайне неважно.
Саб видел налёт презрения в каждом взгляде, в каждом движении. И потому, каждый раз, как
доминант, закончив, уходил, Чонгука разрывало на части. Он был только с истинным, но словно бы
становился лишь грязнее. Он был теперь негодным для своего короля. Он был его не достоин. И
мысль о том, что этот секс так же пачкает Чимина, напоминала ему слова старшего. Он для него
теперь не более портовой шлюхи. Каждый раз, когда Чимин выходит за дверь, не важно, дверь это
его кабинета, покоев или пыточной комнаты, Чон ещё подолгу лежит, полуразрушенно глядя в
пустоту. И только потом, приходя в сознание, из раза в раз складывает себя по кускам в одно
безобразное и криво склеенное целое.
Некачественные материалы тут же осыпаются под его же ноги, потому что каждый день он видит
тёплые улыбки и почти искренний громкий смех доминанта, подаренные Лалисе. Её он не трогает
вообще. Принцесса окружена заботой, слуги выполняют любой из её немногочисленных капризов, а
ещё у неё бездонные огромные глаза и улыбка намного приятней. Она невинна и недурна собой.
Чонгук хочет перемолоть ей каждую кость в труху, нафаршировать её требухой её же органов и
заставить давиться собственной кровью. Он почти вживую видит, как стирает её с лица земли, как
пухлые губы кривятся от боли, а всё миловидное лицо застывает в гримасе ужаса. Чонгуку от этих
мыслей становится немного теплее. И он уже хочет подарить ей свой свадебный подарок — сквозная
дыра в её глотке, по скромному мнению Чонгука, смотрелась бы очаровательно. Но доминант словно
бы чувствует, и одним своим взглядом обещает подарить младшему самую страшную из всех
возможных существующих смертей.
Чон Чонгуку кажется, что самая страшная из всех смертей это его жизнь.
17/226
А потом он напоминает, что ему, как и прежде, запрещено контактировать хоть с кем-нибудь до
тех пор, пока сам Пак не решит, что треснувшая почва его доверия не восстановится. Он ставит
жесткие рамки того, с кем и как ему можно контактировать. Он каждый раз язвительно напоминает,
что это приказ, тянет своё насмешливое "Чонгук-и" и доказывает секунду за секундой, что у Чонгука
стержень внутренний не более, чем фикция, иллюзия и мираж — иметь бы хотелось, но иметь хоть
что-нибудь Чонгук права не имеет. Вся стойкость саба крошится точно едва схватившийся песок, и
сам он рассыпается по пыточному столу, когда Пак вновь нависает над ним и без лишних ласк
раздвигает ноги.
Ему хочется расцарапать Чимину лицо, разодрать собственными руками его горло и закатить
фееричную по своим масштабам истерику о том, что он так не хочет и не может. Но у дома лицо
столь сухое от эмоций, что Гук вдруг понимает: это не имеет никакого значения и смысла. В конце
концов, никогда не было так, как хочется ему, никто не станет спрашивать о границе чужих
возможностей. Потому что Чимин каждый раз на самой грани останавливается, дарит хрупкую ласку,
а потом бьёт ещё больнее, чем было прежде. Чужой демон крепнет после каждого взгляда младшего.
И этот демон словно бы вознамерился оставить вместо Чон Чонгука пустошь.
В голове младшего от этого всё перемешивается, смазывается, сжирается лижущим ноги
пламенем и развеивается по ветру. Он отстраивал себя с нуля множество раз, а потому решает, что
отстроит ещё не раз. Материалов ему хватит. Но в зале аудиенции на его месте восседает Лалиса.
Она сидит там полноправной королевой, сверкая богатым ошейником. Рядом с ней сидит
смягчившийся Пак Чимин. Он, кажется, отдыхает. У него, кажется, отличное настроение. А в Чонгуке,
кажется, ничего, кроме страха. Потому что это не Пак Чимин синоним слову "страх", но "страх" ещё
одно лицо его многоликого доминанта. И саб не рискует.
Он покорно опускает глаза, быстрыми шагами пересекая огромную залу, тут же садится старшему
в ноги. Он в ногах сидит едва ли не впервые, но лезть на колени страшно до безумия. Это Чону всё
равно, что добровольно снять с себя скальп, это всё равно, что освежевать своё тело, а потом
подарить непривлекательную шкурку своему королю. Потому что он столько раз переломан, что не
знает, сколько ещё раз нужно сломать, чтобы всё это исправить. Он до цветных пятен жмурит глаза и
глубоко, но медленно дышит, едва не поставив себе целью стереться из шикарного пространства. Но
у Пак Чимина на своего сабмиссива иные планы.
— Чонгук-и, не хочешь ко мне на коленочки? — этот голос обжигал младшему лёгкие, а улыбка, что
разверзлась на его лице, казалась приглашением в самые глубины ада. У Чон Чонгука права
отказаться от столь щедрого предложения не было.
Только вот ужасом животным отчего-то прошило в секунду. И назойливая мысль о том, что ему
нельзя в этот раз ударить в грязь лицом, вмиг стала единственной затапливаемой его силой.
Негнущиеся от страха ноги едва не подвели его в ту же секунду. Король нетерпеливо похлопал
ладошкой по своей ноге, торопя саба. Гук сглотнул, внутренне коря себя за лишний страх, и нырнул в
чужие объятия, пристраиваясь на коленях. С этого момента он дышал ещё реже и лишь
прислушивался к чужому сердцебиению. За всю, кажущуюся сабмиссиву бесконечной аудиенцию, он
не запомнил ни единого лица и не услышал ни единого слова. Потому что только вздрагивал едва ни
при каждом движении. Потому что больше прежнего силился раствориться в воздухе. Но в
реальность возвращала покоящаяся на его талии рука. Она лежала там уверенно, по-хозяйски. И
только этого было достаточно для того, чтобы каждый мог понять, что Чон Чонгук его собственность,
даже если сабы имеют в этом королевстве свои права. Даже если сабов наказывают здесь только за
провинность. Провинность Чон Чонгука более чем доказана, а наказание заслужено. Пусть из-за этого
и хочется выдернуть из себя каждый орган, после положив на алтарь поклонения его личному,
самому жестокому из всех богу.
Но молитвы не действовали, не действуют и действовать не будут — Чонгук это точно знает.
Потому что его грехи слишком огромны. При своих монументальных размерах его грехи отличались и
количеством. И было их настолько много, что могло показаться, будто сам Чон Чонгук и есть грех. А
таких на небесах не почитают. Таких спускают прямиком в геенну огненную, по перу из данных
каждому с рождения крыльев выдирая. Но младший всё ещё хочет лечь ради правителя каждой
костью своего тела, перемолоть себя, сломаться столько раз, сколько будет нужно. Он всё ещё
расписывает собой все поверхности этого замка, используя кровь вместо чернил. Он самолично
испепелит себя, а потом возродится новой главой истории о своём короле. Перестроит каждый
миллиметр и окунётся на самое дно. Потому что даже если Чон Чонгук теперь для своего доминанта
грязнее самой грязной портовой шлюхи, он всё равно предпочитает пачкаться о него. И это
сомнительный повод для гордости, что парню впору отсечь себе голову.
Но он гордится всё равно.
И думает, что если так, он опустится ещё ниже. Он выроет себе самое глубокое новое дно,
пробьёт его своим телом, но не сдастся. И потому любой приказ доминанта возводится в абсолют. Он
18/226
ставится выше всех религий мира, воспринимается единственным возможным решением и ничем,
кроме дотошного выполнения не оборачивается. Он заигрывается лишь раз, позволяя без разрешения
себе прикоснуться. В нём тогда что-то совсем хрупкое лопнуло. Потому что опомнился он, только уже
стоя на коленях между чиминовых ног с намерением привлечь внимание хоть чем-нибудь. Даже если
это грёбаный минет посреди рабочего дня.
— Ты правда думаешь, что это то, чего я от тебя хочу? — вновь разочарованно глядит Пак. Но Чонгук
только несмело отводит взгляд, внутренне надеясь умереть прямо в эту секунду. И всё равно
продолжает. И Чимин не мешает.
Он отсасывает своему правителю под столом, пока тот обсуждает со своим секретарём планы на
день. Чон глубоко заглатывает, берёт за щеку и старается, как может. Чимин тихо стонет, судорожно
дышит, а потом запутывает свой кулак в его волосах, задавая свой темп. И продолжает грёбаный
разговор, расставляет подписи, и сабмиссив уверен — ни одна из них не дрогнула даже на секунду.
Ничего не смазалось, не капнуло. Всё как всегда вышло идеально. Дом кончает в рот, а потом треплет
волосы, заправляет одежду и встаёт из-за стола, на ходу кидая, чтобы младший больше так не делал.
Саб подбирает свои добровольно кинутые на сожжение кости, возвращает их на место и выходит
из кабинета. Его терзает каждую секунду существования. И вина медленно превращается в
самоненависть. Потому что принцесса находит его на балконе и обеспокоенно смотрит. Потому что
это не притворство, она правда чиста как снег. А снег Чонгук ненавидит всем своим чернильным
сердцем. Но девушка не замечает, она взволнованно оглядывает чужое лицо и тихо лепечет:
— У нас не по любви, господин Чонгук. Вы можете быть спокойны, господин Чимин меня не любит, —
она отчего-то повторяет это дважды, словно бы стремясь убедить в этом парня.
Чонгук хочет огрызнуться, и только запрет доминанта не позволяет колкости слететь с языка.
Чонгуку очень хочется сказать, что он бы удивился, если бы с Чимином хоть у кого-то было по любви.
Хоть у кого-то, кроме Мин Юнги, разумеется. Но колкости застревают колючками запрета в горле, а
яд собственных слов ранит прежде всего самого Чонгука.
Ему безумно хочется изрешетить её тело сотнями ножевых ударов, но он только крепче сжимает
ладони в кулаки. Чонгук разрешил к нему обращаться, он разрешил всем, кроме неё. Ему хочется
попросить заткнуться, хочется грубо пропихнуть в глотку каждое из произнесённых ею слов. Потому
что надменная принцесса вдруг решает, что имеет право на жалость. Потому что она позволяет себе
посмотреть на него с сочувствием. Потому что она до сих пор дышит, и убивать её никто не
разрешал. И Лалиса то ли слишком глупа, то ли слишком бесстрашна. То ли просто знает, что ещё
раз пойти против доминанта у Чонгука не хватит ни сил, ни духу.
— Свадьба со мной была условием моего королевства за то, что наш лекарь помог Господину Чимину
вернуть вашу связь, — она смотрит Гуку прямо в глаза, а тот идёт от этой информации страшными
волдырями.
Ему хочется вертеть головой в разные стороны и почти молить Лалису, чтобы та сказала, что это
просто несмешная шутка, королевский юмор или что угодно ещё, только бы это оказалось неправдой.
Он не знает, отчего так сдавливает грудь, но у него дрожат руки и кричать хочется. У него словно бы
в лёгких вода. Девушка хочет сказать что-то ещё, но почему-то останавливается. И Чонгук ей впервые
благодарен.
Чимин разрешает ему вернуться к тренировкам с мечом, и потому младший идёт на них словно бы
пришибленный. Коридоры смазываются незасохшей краской на картине, прекращают всякое своё
существование, и внутри парня только одна мысль, одно чёртово осознание — он сделал всё это
только ради него. Чон почти не чувствует в своих руках вес меча, почти не думает и даже весьма
сомнительно, что запоминает свои движения. Там белый туман пустоты. Разодрать бы, да только
лучше бы разодрать себя самого.
Он не помнит, как дрался, не сможет рассказать и про секунду поединка, и точно так же он хотел
бы вырезать себя из памяти каждого в этом мире. Так, чтобы с мясом, с корнем, без надежды и шанса
на то, что если вернуть на место, то всё непременно приживётся, срастётся и станет как прежде.
Чонгук приходит в себя только после громкого вскрика своего оппонента. И глаза тут же застилает
красным.
Мужчина сгибается пополам и тщетно пытается сдержать стремительно вытекающую из раны
кровь. Он пачкает руки, едва ли не пытаясь влить ту обратно. Не важно как. И это отчаянное желание
жить напополам с растекающейся под ним алой лужей чётко напоминает младшему, кто он такой.
Тяжелый запах забивает ноздри и бодрит воспалённое болью сознание — он один из Чонов. И этого
достаточно, чтобы стать для Пак Чимина объектом пожизненной ненависти.
На хрипы мужчины сбегаются слуги, стараясь помочь кто чем сможет. И их голоса расклеиваются
19/226
на интонации, подтексты, рассыпаются буквами под ногами, так и не доходя до саба. Чонгук
расклеивается тоже. Ему хочется выдохнуть, но он лишь роняет меч. Ему хотелось больше не
подставлять короля, но он снова убил его слугу. Число смертей, подаренных Чимину, исчисляется
десятками. И саб отмечает, что вскоре придётся отсчитывать от сотни. Гук думал, что разочаровать
сильнее невозможно, но, кажется, раз за разом показывает своему дому новые горизонты. И потому
вновь идёт сдаваться, ожидая заслуженной порции боли. Он говорит об этом королю, как только тот
возвращается в замок, так и не сумев совладать со своим страхом.
— И что? — равнодушие Чимина прерывает все мысленные полёты и казни. Он тихо, но тяжело
вздыхает и подзывает саба к себе, обхватывая ладонями лицо и наклоняя младшего к себе. Он
смотрит глаза в глаза и почти что шепчет: — Если он умер, это его проблемы. Если он не справился,
значит ты победил. Если он умер, а ты победил, значит ты лучше, а он некомпетентен. Я скажу, чтобы
тебе нашли кого-нибудь получше.
Он почти ободряюще хлопает по плечу, и Гук позволяет себе очередную вольность, тут же
обнимая своего господина. Тот не вырывается, не убирает от себя рук и просто ждёт пока лавина
настигнувших его эмоций обвалится к его же ногам точно оползень, а чужая истерика отступит,
позволив вдохнуть.
— Если ты жив, значит ты лучше, — зачем-то повторяет Чимин и позволяет себе отстраниться,
возвращаясь к своим делам.
Пак говорит так, будто это что-то само собой разумеющееся, но Чонгук в секунду выскабливает
эти слова на металлах своей брони, отпечатывает на подкорке и делает лозунгом всей своей жизни.
Ему хочется почти что разрыдаться от этих слов. Его доминант прощает ему слишком многое. Его
доминант сплошь страх и боль. Но Чонгук обещал привыкнуть. А потому только стискивает зубы и
натужно дышит после каждой порции чего-либо разрывающего его изнутри. Как правило этим чем-то
является сам Пак Чимин.
Он разносится по крови страшным вирусом, заставляя метаться в агонии. И Гука шатает, кидает
из стороны в сторону. Он сгорает, сжигает себе сетчатку глаз каждый раз, когда смотрит на своего
правителя, потому что на богов смотреть запретно. Чонгук раскалённая субстанция, грозящаяся
застыть под руками дома безобразной формой. И потому, когда Чимин вновь укладывает свою руку
на чужие колени, раздвигая их, младший принимает всё так, как есть. Он сам насаживается на член,
сам выгибается, подставляется и хрипит от боли. Он повторяет себе как мантру слова о том, что он
если жив, значит лучше. Потому что он один постоянный гость пыточных камер, потому что он
единственный, кому позволено выйти отсюда живым. Потому что он один выжил там, где от руки его
доминанта пали двадцать невинных душ. Потому что он один выжил там, где от руки его доминанта
пали десять близких Пак Чимину людей.
Он сам — самый страшный грех, напоминает он себе. И находит в своём несоображающем мозгу
эту мысль ироничной. Потому что его бог придаётся с ним скверне, пачкается. Потому что этот союз
абсурден даже при своей правильности. Потому что это правильно даже при всей своей абсурдности.
— Я тебя люблю, — срывается со стоном с губ Чонгука, и он заранее знает, что Чимин ничего на это не
ответит, потому что у Пак Чимина "по любви" ни с кем не бывает. Но Чонгук и не просит. Чонгук
тонет. И пусть звучит это почти отчаянно, он продолжит тянуться наугад. Пусть ответа не будет,
Чонгук слишком слаб, если дело касается Пак Чимина, чтобы в чём-то обвинять и что-то требовать.
Он повторит это тысячи раз. И он повторяет. Снова тянется руками, снова облизывает губы.
— Я не разрешал, — Чимин смотрит заволоченным желанием взглядом и не уточняет, чего именно
не разрешал. Он делает ещё несколько размашистых толчков, ведя ладонью по закинутой на его
плечо ноге младшего, смягчается и изливается внутрь, после вновь уходя.
Чонгук долго изучает взглядом дверь, за которой скрылся его доминант, и выдавливает из себя
надломленное:
— А я всё равно люблю.
Он мог бы исписать все листы, потратить всю бумагу мира, чтобы описать своего доминанта. Он
мог бы перетереть себя в труху, чтобы переродиться новой главой истории. Но на это не хватит
никакой крови и никаких чернил. Потому что Чон Чонгук любит, а Пак Чимин не целует. Потому что
Чон Чонгук — грех, какому не сыскать любви богов, а Пак Чимин один из поднебесья. Потому что Чон
Чонгук сломанный и грязный, но живой, а Пак Чимин обещал добить. И он добьёт, саб не сомневается.
Он ему не будет мешать.
Он привыкнуть обещал.

Примечание к части
Приятного прочтения *А*
Надеюсь, вам понравится, и вы порадуете меня своими отзывами *А*