Одна памятная вечеринка

Небольшое предисловие

  Давайте поговорим о потенциале. Думаю, вам, как и мне, очень интересно что же это за невидимая, неосязаемая благодать, о которой все говорят. А еще вам, как и мне, наверняка хочется узнать, по какой причине и с какими убеждениями из уст родителей, родственников, учителей и тренеров по всему миру возникает фраза, которую мы, даже не до конца понимая, воспринимаем как похвалу высшей степени.
  У тебя невероятный потенциал, детка.
  Слышали, правда? Я тоже слышал. Возьмусь даже утверждать, что слышал чаще, чем все вы вместе взятые. Возьмусь утверждать, однако совершенно не верю в это, потому что тут, пожалуй, во мне говорит заносчивость (о наличии, даже переизбытке которой мне тоже не раз упоминали в молодости), а не справедливость.
  Такое вот многообещающее получилось начало. Но не спешите радоваться. Ни на один из выше поставленных вопросов (хотя по факту вопросов там не было) я вам не отвечу. Не из вредности, не подумайте – я вам не отвечу, потому что сам не знаю ответов. Знаю лишь только, что мне такое частенько говорили. Знаю лишь только, что после этой фразы меня каждый раз брала гордость, а на душу мгновенно падало несколько тяжеленых мешков, до предела наполненных ответственностью. А еще я знаю, что, если у меня и была хоть часть того, что они называют потенциалом, я просрал ее к чертовой матери.  Пожалуй, поговорим лучше об этом.
  Меня зовут Бобби – тот самый, которому принадлежит фраза: «Я не гений шахмат, я гений, который играет в шахматы», которую я произнес на интервью после четвертой победы на международном соревновании. И когда-то я действительно в это верил, хотя многие считали, что это была лишь попытка привлечь к себе больше внимания. Черт возьми, есть люди, считающие себя миссией, наделенным божьей силой, чтобы вершить правосудие, тогда почему я не могу считать себя просто очень умным? Хотя не будем в это углубляться. Так вот, меня зовут Бобби, и я некогда самый перспективный шахматист во всем мире. А это, по всей видимости, моя история. Я пишу ее, потому что знаю, сколько еще будет попыток очернить меня или наполнить мою историю интригой и даже мистикой, которых не было и в помине, если я этого не сделаю. Это не шутка, СМИ говорили о том, что я ушел от дел, потому что все это время являлся советским агентом и с самого начала лишь хотел дать ложную надежду бедным американским жителям, а в критический момент забрать ее, оставив их ни с чем. Еще я где-то читал, что все дело в том, что Бобби заключил контракт с дьяволом на острый ум, который, к глубочайшему сожалению, истек, вот он и скрылся от всех, дабы не позориться. Боже мой, все гораздо проще. История моего падения стара как мир. И сейчас я вам ее расскажу.
   Я родился в Бруклине, то был далекий 1958 год (пальто до самых колен, шляпы в темных тонах, гангстеры и куча сигарет – вы наверняка слышали о тех временах и об этом месте). Мама перебралась туда из России, где получала техническое образование. Мама была математиком и потому, когда она обнаружила у своего шестилетнего сына талант к шахматам, была в полнейшем восторге.
  Основные правила игры мне объяснила сестра. Все еще отчетливо помню запах пыли, которую она сдула со старой отцовской доски в то утро. Мы сидели за письменным столом в нашей небольшой квартире. Сестра расставляла фигуры, а я со жгучим интересом наблюдал за этим. Потом она повернулась ко мне и сказала:
  – Смотри. – Я посмотрел. – Это пешка, она может ходить на одну клетку вперед. Видишь?
  – Ага, – говорю я.
  – Это слон, он ходит по диагонали. Улавливаешь?
  – Так точно, – восклицаю.
  – Это ладья, она ходит вперед, назад, вправо, влево. Понял?
  – Да, – отвечаю я, а сам в это время мысленно репетирую речь для интервью после победы на чемпионате мира. – Все действительно так просто?
  – Конечно, – говорит сестра. – Проще простого. А это конь, он ходит так, – произносит она, а затем передвигает фигуру совершенно непонятным образом и спрашивает: – Окей?
  Я молча чешу голову, а сам думаю: ни черта не окей. Спустя некоторое время, в возрасте четырнадцати лет, я с легкостью одержу победу на чемпионате по шахматам среди юниоров, а еще спустя пять лет за моей спиной будут победы на четырех международных соревнованиях к ряду, но в тот момент, глядя на эту несчастную лошадь и в недоумении почесывая затылок, я был полностью убежден, что карьера шахматиста мне не светит. Вот оно как бывает.
  Первое время шахматы были нашей с сестрой забавой – играя, мы веселились и коротали время. Но однажды сестра доложила матери, что с ними под одной крышей, вообще-то, живет будущий шахматный гений. Мама тут же попросилась посмотреть одну из наших партий. Ее просьба, разумеется, была удовлетворена.
  Не знаю, почему, но мне отчетливо запомнилось, что это была среда. Мы с сестрой уселись перед все тем же письменным столом, а мама, вся в предвкушении, расположилась рядом на диване. Она смотрела на меня тем взглядом, который мне очень не нравился, взглядом, полным надежды. Я с детства не любил излишнее внимание к своей персоне и в тот момент, за несколько мгновений до начала партии, я был полон решимости поддаться сестре, будто уже тогда прекрасно понимал, чем моя победа может обернуться. Кто знает, как бы сложилась моя судьба, если бы я остался верен своей решимости, но случилось то, что случилось – я разгромил сестренку в пух и прах.
  Когда с моих слов слетела фраза: «шах и мат», мама подпрыгнула на месте и принялась активно хлопать в ладоши как маленький ребенок. На тот момент я прожил на этом свете чуть меньше десяти лет, но от таких телодвижений мне уже тогда стало тошно. Не подумайте, я любил маму всем сердцем, но в то же время я ее слишком хорошо знал. Как и знал, что эти аплодисменты... как бы сказать... Впрочем, вы сами все узнаете.
  С тех пор началось веселье. Мама купила стопку книг о шахматах (эта стопка регулярно пополнялась) и завела мне дневник, куда попросила заносить итоги шахматного дня и новые тактики, которым я научился. Помню, как спросил у нее тогда, что вообще такое «тактика». Она посмеялась, хотя я спрашивал абсолютно серьезно.
  Дневник я, разумеется, не заполнял, да и в книги почти не заглядывал, поэтому мама решила взять дело в свои руки. Мы с ней садились вечером, она расспрашивала меня, а затем самостоятельно делала пометки в дневнике. И так каждый день. Первое время меня даже забавляла ее озабоченность, я чувствовал себя «важной шишкой», и чувство было довольно интересное, но потихоньку это доходило до абсурда, а озабоченность все больше напоминала одержимость. Мама поставила мне минимум страниц, которые необходимо прочесть за день (уже даже не вспомню, сколько именно), и минимум партий (кажется, семь). Отчет – каждый вечер. За невыполнение – штраф, то есть какое-то количество дополнительных страниц или партий на следующий день.
  Мам, если ты это читаешь, прошу у тебя прощения за те бессчетные проклятия, которые я успел на тебя наложить, пока плакал, заперевшись в ванной (а происходило это часто, ты еще спрашивала, что я там так долго делаю).
  Чемпионат юниоров показался мне скучным. Все эти ребята были другие: во-первых, играли куда хуже, чем я, во-вторых, судя по огню в их глазах, делали это по собственному желанию. То ли из-за этого, то ли еще из-за чего, но я их просто ненавидел. Надо отдать должное шахматам, они позволили мне как следует отыграться на этих напыщенных, прыщавых недоумках. Я игрался с ними как кошка с полудохлой мышкой. Мне нравилось наблюдать за их отчаянными попытками спастись, нравилось чувствовать, как я топлю их в океане собственного эго, чувствовать, как они бултыхаются, но ничего не могут сделать, потому их конец был близок, они это прекрасно знали. А потом, за мгновение до того, как их легкие окончательно отказались бы выполнять то, что выполняли все время, я ослаблял хватку. Бедные утопленники, найдя в этой слабости спасение, всплывали изо всех сил, но как только они делали единственный и такой отчаянный глоток воздуха, я толкал их обратно под воду. Возможно, вы посчитаете меня сумасшедшим. Как хотите, мне это даже польстит. Только ради Бога, не говорите мне, что у меня невероятный потенциал. Что угодно, только не это.
  К пятнадцати годам минимум ежедневных партий увеличился до десяти, а люди, сидевшие по ту сторону доски, становились все серьезнее. Мама приглашала сильнейших шахматистов в округе (и не только), они, разумеется, с радостью соглашались сыграть со знаменитым «бруклинским мальчиком-гением». Робби «Шустряк», Патрик какой-то там, Александр Толстяков и еще множество профессионалов своего дела приходили к нам домой с широкой улыбкой на улице, а уходили с легким чувством смятения. Что еще чувствовать профессионалу своего дела, которого разгромил щупленький пятнадцатилетний подросток, чьи губы еще ни разу не целовали женщину? Разумеется, было и много тех, кто выигрывал – в конце концов, это вам не голливудское кино, а я не сверхчеловек. Как правило, после победы они хлопали меня по плечу и говорили что-то вроде: «Запомните этого парня, он станет великим шахматистом», а затем добавляли роковое: «У него невероятный потенциал». Я улыбался им в ответ, а когда они уходили, запирался в ванной и сидел там часами. Такой вот мальчик-гений, дамы и господа.
  В мои семнадцать лет произошло несколько значимых событий: я выиграл два международных турнира, один из которых был для меня первым, и познакомился с парнем по имени Уилл. На международных турнирах не было ничего интересного, а с Уиллом нас познакомила мама. Его тетя – близкая подруга мамы – постоянно была на работе, вот мама и предложила привести его к нам, чтобы не скучал. Это был акт доброты, который пару лет спустя вышел ей боком.
  Уилл мне сразу понравился. Я тогда не особо любил общаться с людьми, но в нем что-то было. Как выяснилось позже, гораздо больше, чем мне показалось на первый взгляд. Я встретил его, блондина со смазливым лицом, держащего небольшую книжку в мягкой обложке, у порога, и первое время, проведенное у нас в гостях, он почти не разговаривал. А потом он ни с того ни с сего предложил мне прогуляться. Я принял предложение.
  Мы пошли в парк. Там было прекрасно. Солнце светило во всю, волосы поглаживал прохладный апрельский ветерок, а вокруг смеялись дети. Я купил нам с Уиллом по сахарной вате и лимонаду, а еще взял пластмассовый стаканчик с хлебными крошками, чтобы покормить уток, и мы пошли к озеру. Знаете эти мрачные зеленые озера, наполненные водорослями и мусором, от которых пахнет мертвой рыбой? Я знаю, но наше было совершенное не такое. Мусора не было и в помине, пахло нормально, а цвет был скорее темно-синий. Мы кидали в воду хлебные крошки, а утки смешно набрасывались на них. Каждый раз мы смеялись до боли в животе, и, наверное, именно тогда оковы стеснительности, которые появляются при общении с незнакомым человеком, окончательно с нас спали. Кормить уток оказалось так забавно, что мы купили еще один стаканчик. А потом еще один.
  Когда нам надоело, мы легли на зеленую траву недалеко от озера. На небе не было ни единого облачка. А самое главное, на нем не было отвратительных черно-белых клеток.
  – Слушай, – сказал я, – а что это у тебя за книжечка?
  – А, это, – сказал Уилл и несколько помрачнел. – Это сборник математических задач.
  – Зачем ты носишь ее с собой?
  – Тетя так сказала, – пожал Уилл плечами. В этот момент в его глазах сверкнуло, но я ошибочно не придал этому значения.
  – В каком смысле? – спросил я, хотя уже прекрасно все понял. Пожалуй, понял с тех самых пор, когда увидел изменения в выражении его лица, после моего вопроса о книжке.
  – Она мечтает, чтобы я стал профессором, – ответил он. – Думает, у меня талант.
  Я приподнялся, опершись на локти, и посмотрел на него. Он – блондин с голубыми глазами, я – брюнет с карими, но, клянусь, в тот момент, в тот теплый апрельский день, глядя ему прямо в глаза, я увидел в нем себя.
  – А ты сам-то что думаешь, Уилл? – спросил я, не отрывая взгляд.
  – Хороший вопрос, – усмехнулся Уилл, очевидно, через силу. – Думаю, это неплохая идея. Наверное, мама бы тоже хотела этого, если бы была жива. Да и по отношению к Богу, пожалуй, как-то неправильно не пользоваться своим талантом, – сказал он и тяжело вздохнул. Я лег обратно, в полной уверенности, что разговор окончен, и снова принялся смотреть в небо, которое уже не казалось таким ярким и красивым. Однако Уилл неожиданно прервал тишину: – Но, знаешь, – сказал он, – иногда я так устаю от всего этого, Бобби. Иногда мне так надоедает видеть эти цифры даже... – Уилл сглотнул, и с его глаз полились слезы. Я был совершенно не готов к такому. Ко всему угодно, только не к этому. Мне вдруг захотелось провалиться сквозь землю. Уилл протер слезы и добавил: – Даже во сне, черт побери!
  Тогда я, наконец, понял, чем меня привлек Уилл. Да, я увидел в нем себя. Не того себя, который обыграл в шахматы Робби «Шустряка» и Александра Толстякова, а того, который появлялся, стоило только захлопнуться двери в ванную. Настоящего себя. По крайней мере самого настоящего из всех.
  Вот он я, беспомощно сидящий на зеленой траве, и вот он Уилл, захлебывающийся собственными слезами. Два молодых парня, которые стали заложниками чужих ожиданий. Два молодых парня, потерявшие себя в чужих гребанных желаниях. 
  Я обнял Уилла за плечи. Моя белая футболка моментально намокла от его слез. Уиллу нужны были эти объятия. Что уж говорить, они были нужны нам обоим.
  Не знаю, сколько мы так просидели, но для меня это длилось целую вечность. В какой-то момент я вспомнил, что за мной сегодня еще шесть партий, и совсем скоро намокла и зеленая рубашка Уилла.
  Вот они мы – представители целого слоя потерянных людей. Можете называть нас советскими агентами, можете утверждать, что мы заключили контракт с дьяволом, как хотите. Но правда гораздо хуже.