Одна памятная вечеринка

Вечеринка

  Наступил мой девятнадцатый день рождения. С момента того самого разговора прошло два года. За это время я успел выиграть еще два международных соревнования (меня тоже достало это словосочетание, уж извините), на моем подбородке появилась легкая щетина, мой отчим скончался от сердечного приступа, а еще я начал носить очки – круглые такие, с тонкой черной оправой. Тот день, о котором пойдет речь, был накануне одной из самых ожидаемых партий в истории шахмат. Русский виртуоз, один из лучших в своем деле – Щукин, должен был встретиться со знаменитым американским гением. Все ждали это событие, затаив дыхание. Все, кроме, разве что, американского гения. Этим самым американским гением, как вы уже могли догадаться, был я.
  Начнем, пожалуй, с того момента, когда я сидел у себя в комнате и вертел в руках бумажку. Помню, что в комнате стоял легкий запах древесины, а за окном шел дождь. Я бы даже назвал это ливнем, если позволите. Капли ударялись об стекло с таким звуком, будто кто-то кидал в него камни.
  Я пытался избавиться от этого, но мои мысли снова и снова возвращались к предстоящему. Меня угнетала даже не столько сама игра, сколько десять долгих часов, которые предстояло провести в самолете. Это было ужасно – имею в виду, сидеть так долго на одном месте. Наверное, странно слышать такое от шахматиста, но по своей природе я действительно человек активный, и я просто не переношу долгие поездки. А тут еще и едем мы, знаете ли, не на Мальдивы, в море поплескаться.
  Я встал с кровати, бросил бумажку на стол и подошел к окну. Не знаю, что меня на это побудило, но я открыл его нараспашку и вытащил свою голову на улицу. Передо мной были деревья, покачивающиеся от сильного ветра, словно надувные человечки на автозаправках, и какой-то несчастный в желтом резиновом комбинезоне, несшийся по тропинке. Пахло мокрым асфальтом. На мои волосы то и дело падали капли дождя.
  – Эй, ты чего там? – крикнул я.
  Мальчик в желтом резиновом комбинезоне неуклюже повернулся в мою сторону. Капюшон загораживал половину его лица, потому он выглядел довольно забавно.
  – Чего? – от всей души крикнул он мне в ответ. 
  – Что ты делаешь на улице в такую погоду. – Вот чего, черт побери.
  Он хорошенько подумал, а потом крикнул еще громче, чем в прошлый раз:
  – Кораблики запускаю.
  – Кораблики? – удивился я. – В такой ливень?
  Мальчик кивнул. После долгого молчания, в ходе которого мы, не отрываясь, пристально смотрели друг на друга, я произнес:
  – Зачем? Холодно же.
  – Ну... – сказал он и почесал затылок. – Хочется мне, вот и все! – После этого он снова смешно побежал по тропинке. Глядя ему вслед, я хорошенько обдумывал его слова.
  Хочется мне, вот и все!
  Наверное, именно в тот момент я окончательно решился сделать то, что сделал.

  Зайдя на кухню, я застал там маму, пыхтящую над картонными коробками. Я взял из холодильника шоколадное молоко, налил его в большой стакан и сел за стол. Вот она – моя мама.
  – Ну, как ощущения перед поездкой, чемпион? – спросила она.
  – Нормально, – сказал я. – Что это ты делаешь?
  – Пытаюсь вытащить турник, – произнесла мама, вытирая со лба пот. – Я заказала его, чтобы ты мог поддерживать свое физическое здоровье. Где-то вычитала, что это положительно сказывается на умственной работе.
  – Мы же все равно завтра уезжаем, сейчас-то он зачем? – спросил я.
  – Незачем. Просто хочу достать его из коробки и оставить в гостиной, пока мы не приедем.
  Спустя какое-то время, она достала из коробки большую стальную палку – по-другому и не назовешь. Затем достала еще две палки поменьше. Пот с ее лица капал прямо как дождь, льющий за окном. Она взяла три палки и вышла за дверь, а когда вернулась, мой стакан уже был пуст.
  – Завтра важный день, не так ли? – От усилий ее щеки покрылись румянцем. – Надо лечь пораньше, чтобы... А это еще что такое? – Она подошла ко мне и взъерошила мои волосы.
  – Это мои волосы, мам, – сказал я. Ответ ее, очевидно, не удовлетворил.
  – Почему они мокрые? – спросила она.
  – Под дождем стоял.
  – Зачем?
  – Просто.
  – Боже мой, – сказала мама и, схватившись за лоб, покачала головой. – Боже мой, Боб. Почему нельзя хоть один раз обойтись без идиотских фокусов? – Я не нашелся, что на это ответить. Зато мама нашлась, как продолжить: – А если ты заболеешь, что тогда? Что мы скажем всем этим людям, ждущим твоего выступления?
  – Мам, не надо паниковать, – сказал я спокойно.
  – Я сама разберусь что мне надо делать, а что нет, – тон, с которым она это произнесла, прекрасно известен всем, кого когда-либо ругали родители. – Какого черта ты заставляешь меня нервничать, Боб? Какого черта ты подводишь меня в самый ответственный момент?
  – Мам, я...
  – Я задницу рву, чтобы обеспечить тебе нормальную жизнь, а ты постоянно ведешь себя как маленький ребенок!
  – Мам...
  – Каждый гребанный раз! То руку сломаешь, то отравишься какой-то дрянью. А теперь еще и это, – она снова, на этот раз с силой, взъерошила мои мокрые волосы.
  – Ма...
  – Не мамкай мне, черт возьми! Слушай, когда я говорю!
  – Я собираюсь пойти на вечеринку, – сказал я, оттолкнув ее руку.
  – Что? – Она была шокировано так, будто ей только что доложили о смерти близкого человека. Увидев выражение ее лица, я с трудом сдержался от смеха.
  – Уилл меня пригласил. Вот, смотри, – я протянул ей бумажку с адресом и названием клуба. За то время, которое мама ее рассматривала, можно было трижды успеть прочитать все надписи.
  – Ты же это не серьезно? – сказала она таким голосом, будто и правда верила, что я ее разыгрываю.
  – Я абсолютно серьезно, мам, – настоял я, однако, на своем. – Там соберутся ребята с его колледжа. Мы весело проведем время, и я вернусь домой до полуночи.
  – Ты совсем из ума выжал? – С ее уст сорвалась насмешка, полная разочарования, и она снова покачала головой.
  – Не сердись.
  – Ты хоть знаешь, какой завтра день?
  – Я не задержусь, мам, – сказал я и направился в сторону двери, пытаясь не обращать внимания на ее качающуюся голову. – Если хочешь, могу вернуться даже в пол...
  – Ты никуда не пойдешь, черт тебя дери!
  Вы когда-нибудь пили уксус? Если не пили, то могу вас поздравить, но если же все-таки пили, то вам прекрасно известно состояние, когда очень хочется сглотнуть, но не удается это сделать, потому что в горло будто бы вставили огромную затычку. То же самое случилось со мной и тогда. От неожиданного душераздирающего крика я застыл на месте, отчаянно пытаясь сделать глоток воздуха, а мое сердце сжалось до размера атома. Не успел я опомниться, как почувствовал, что мою руку крепко схватили чьи-то пальцы, словно сжав ее в тески. Я нашел в себе силы, чтобы обернуться, и увидел там ее. Женщину, чьи глаза переполняли ярость и боль. Я увидел женщину, у которой не было родителей, женщину, в которую никто никогда не верил. Женщину, для которой единственной возможностью получить внимание со стороны всегда были мозги. Женщину, которая ставила достижения выше всего, даже выше собственного счастья. Вот она – моя милая мамочка.
  – Что ты творишь? – закричал я и услышал, как дрожит мой голос.
  – Я сказала, ты никуда не пойдешь. 
  – Еще как пойду! – запротестовал я, хотя в глубине души верил в это все меньше и меньше. Дождь стал заметное слабее, но капли по-прежнему звонко стучал в окно: ТЫК-ТЫК-ТЫК. Именно этот звук и стал моим спасением, потому что, услышав его, я мгновенно вспомнил, какую параллель совсем недавно провел мысленно. Параллель между дождем, льющим за окном, и каплями пота, льющимися со лба мамы, когда она пыталась достать турник из картонной коробки. Тут-то мне в голову и пришла идея.
  – Говнюк неблагодарный! – кричала в это время мама.
  При прыжке с парашютом самое сложное – решиться сойти с борта самолета, а дальше дело пойдет само. Страх перед неизвестностью – самая могучая и одновременно самая бессмысленная вещь в мире. Мы боимся сделать первый шаг, потому что прикидываем у себя в голове худшие из возможных исходов, и чем дольше это продолжается, тем изощреннее становятся наши фантазии. То же самое было и со мной. Пока мама тащила меня в спальню, я успел представить себе бесчисленное количество ужасных развязок, к которым могла привести моя задумка, если бы я на нее решился. Но на деле все оказалось куда проще.
  В тот момент, когда мама практически затащила меня в комнату, я резким движением вырвался из хватки ее костлявых пальцев, а затем, словно разъяренный бык, кинулся ей в ноги, поднял ее над головой и закинул себе на плечо. Все произошло так быстро, что она успела лишь прокричать что-то неразборчивое.
  Немного придя в себя, она принялась стучать кулаками по моей спине и говорить (теперь уже вполне разборчиво) что-то вроде: «Живо отпусти меня, маленький ты и так далее». Ее поседевшие волосы то и дело падали мне на губы, а я то и дело их сдувал.
  Совсем скоро мы оказались в гостиной. Дождь прошел и за окном стало совсем тихо. В доме не было открыто ни единой форточки, но я могу поклясться, что почуял приятный запах мокрого асфальта. Мама, тем временем, вовсю царапала мне спину. Но самое страшное произошло позже.
  Чтобы дотянуться до той самой железной палки, мне пришлось слегка наклониться вниз, и в этот момент мне ничего не оставалось, кроме как благодарить судьбу за то, что мама по природе была предрасположена к худобе. Хотя ее непрекращающиеся конвульсии все же осложняли дело. Я подошел к очередной комнате. Одной рукой я придерживал маму, а второй, той самой, в которой держал турник, открыл дверь. Нас сразу же овеял такой родной мне аромат. Запах собственной ванной не спутать ни с чем.
  – Прекрати сопротивляться, – сказал я. – Обещаю, я буду вовремя. А ты посиди тут и поразмышляй о всяком.
  Я аккуратно положил ее на кафель и ринулся к выходу. Вот она – свобода, думал я. Все прошло настолько хорошо, что и вообразить было бы трудно. Обошлось небольшим испугом и парой легких царапин. А посиделки в ванной, как я искренне верил, и правда должны были пойти маме на пользу. Я даже на миг представил, как на следующее утро она признает, что была неправа все это время, и будет в слезах извиняться передо мной. Скажет, что больше не будет заставлять меня делать то, чего мне не хочется. Скажет, что я сам должен определять свою судьбу. Я крепко обниму ее и тоже заплачу, а потом мы возьмем большую пачку чипсов из шкафа и пойдем смотреть детективные сериалы. Однако, не успел я до конца захлопнуть дверь, как все мои влажные мечты разбились об беспощадный камень реальности.
  Так вот. Я аккуратно положил ее на кафель и ринулся к выходу. И, как я думал, успел очень даже вовремя. Выбежав, я, весь такой радостный, толкнул дверь со всей силы, но вместо привычного щелчка услышал глухой стук, напоминающий звук удар молотком по бетону. Дверь не закрылась, и я, не сразу поняв, что произошло, толкнул ее снова. А потом до меня донесся крик.
  Я приоткрыл дверь, заглянул в ванную и застыл в ужасе. Мама лежала на полу, съежившись, будто от холода, и бултыхалась – прямо как совсем недавно делала у меня на плече. Но тогда она делала это из злобы, а сейчас... сейчас причина была в другом. Причина была в ее правой кисти, взглянув на которую, я сразу понял, что к чему. Мама сжимала другой рукой раздробленную кисть, которая будто бы обмякла и больше не принадлежала своей хозяйке. Мама кричала во все горло. Из моих глаз полились слезы. Я только что сломал руку родной матери.
  – Боже, – сказал я и подошел к ней. – Боже мой, прости меня.
  Я беспомощно кружился, взявшись за голову, вокруг стонущей от боли матери, и в тот момент я согласился бы умереть и попасть в ад, лишь бы ничего этого со мной никогда не случалось. Однако такой опции у меня не было.
  – Засранец! – кричала мама сквозь слезы.
  – Как я... как я могу тебе помочь? – Я тоже уже вовсю рыдал. Волосы прилипали к мокрому от пота лицу, мама кричала все громче, и я подумал, как это бывает во всех стрессовых ситуациях, что это дерьмо никогда не закончится.
  И тут меня осенило. Если я хочу попасть на вечеринку, то самое время валить. Ужасно эгоистично, но от моего присутствия раздробленные кости маминой кисти сами собой не срастутся. Аптечка в шкафу прямо у нее за спиной, а больница в пяти минутах ходьбы, я даже не буду запирать ее в ванной, как изначально планировал. Все обойдется. От того, что я уйду прямо сейчас, хуже точно не станет, зато у меня еще есть шанс развлечься как следует. Как хорошо вдруг стать рационалистом, когда тебе это выгодно, правда?
  Успокаивая себя таким образом и по пути протирая слезы, я выбежал из дома, оставив за спиной свою рыдающую от боли мать.
  Мама, если ты это читаешь, то... Ну ты поняла.

  Как только я вышел на улицу, я встретил Уилла. Он был одет в темные брюки и белую рубашку с короткими рукавами. За два года, которые мы с вами проскакали, он успел вырасти и обзавестись мышцами. Вы бы видели, что за красавец.
  – Тебя пустили? – спросил он.
  – Да, – с подныванием в сердце ответил я.
  – Офигеть, класс. Погнали тогда, – сказал Уилл, и мы погнали.
  Нью-Йорк шестидесятых обладал своей особенной атмосферой. Вовсю давали о себе знать молодежные субкультуры, в том числе и чертовы хиппи, все популярнее становилась мода на минимализм и все чаще просвещенные люди (этим просвещенным людям, как правило, было не больше двадцати) устраивали бунты против общества потребления. Потрясающие времена. Примерно в то же время, когда-то где-то там, в переулках, плелись молодой Арнольд Шварценеггер, Брюс Уиллис, Сильвестр Сталлоне и многие другие представители нынешнего голливудского истеблишмента, мы с Уиллом неслись на всех парах по кварталу Дамбо. По лицу, на котором стояла улыбка от уха до уха, проходился теплый летний ветерок, тело, то и дело, бросало в приятную дрожь, а до ноздрей все отчетливее доходили запахи машинного топлива, сигаретного дыма и свежих гамбургеров, и в совокупности этот запах можно было назвать никак иначе, как самым настоящим ароматом свободы. Вот он – я, и вот он – Уилл. Два парня, которым уже глубоко насрать на чужие ожидания.
  Пока мы ехали, я думал о матери. Знаете, я не могу с уверенностью сказать, что мне было жалко ее в тот момент. Стыдно такое признавать, конечно, но не признать еще стыднее, потому что в этой истории я и так наверняка многое неумышленно приукрасил. Молодежь слишком эгоистична. Я думал не о том, что раздробил ей руку, а о том, как жестоко она обходилась со мной все это время. Мне было стыдно за этот ужасный поступок, но злоба, кипевшая во мне, пересиливала жалость. Пересиливала все. Даже здравый смысл.
  Все это сложно. Имею в виду, определить виновника в этой истории. С одной стороны мать, которая пусть и довольно жестоким образом, но все же пыталась сделать из меня чемпиона. С другой стороны ребенок, который просто хотел иногда побыть таким, как все. Сложно, очень сложно, поэтому я и не буду этим заниматься. Мое дело рассказать, а выводы, пожалуй, оставлю на вашей совести.
  Мы остановились у ночного клуба с висевшей над дверью вывеской: «Догги-энд-Китти».
  – Нервничаешь? – спросил Уилл, заглушив двигатель.
  – Нет, – соврал я.
  Мы зашли в клуб.
  Я бы мог пропустить описание: то была американская дискотека шестидесятых, этой информации вам должно быть достаточно, включите воображение в конце концов. Но я вам все же немного помогу.
  Не помню, какая именно в тот момент играла песня, но пусть будет «Pretty woman» Роя Орбисона. В воздухе витал запах пота, дешевого виски, травки и все того же сигаретного дыма. Я бы назвал этот запах «кисло-сладким». В помещении было темно, разглядеть, что таилось за шатающимися вокруг силуэтами удавалось лишь тогда, когда на них падал свет, отражавшийся от громадного диско-шара. У стойки, находившейся рядом со входом, сидел бармен, одетый в белую рубашку и темные джинсы, и, любезно беседуя, наливал выпить подростку, который жаловался на притеснение геев в стране. Чуть дальше располагалась небольшая танцплощадка, на которой происходило все веселье. Девушки в коротких юбочках и шортиках, парни в футболках и темных брюках – все они дрыгали телом. Кто-то ходил взад-вперед, щелкая пальцами, кто-то изящным движением водил рукой по волосам, а кто-то просто неуклюже вилял задом. Кто на что горазд, как говорится.
  Мы с Уиллом первым делом последовали примеру подростка, сидевшего у стойки. Нет, мы не стали жаловаться на притеснение геев в стране, пусть притесняют сколько душе угодно, мы лишь решили выпить.
  – Газ, здорова, приятель, – поздоровался Уилл с барменом.
  – Здравствуй, Уилли, дорогой, – ответил Газ. – Как дела?
  – Да пойдет. Как сам?
  – Потихоньку, брат. Жаловаться не на что. Тебе как обычно?
  – Да, давай. И моему другу тоже.
  Под «как обычно» имелся в виду коктейль «Лонг Айленд» без добавления водки. Нам дали два высоких стакана с напитком, по цвету напоминающим колу. Уилл опустошил свой стакан за пару глотков. Чтобы не сидеть без дела, я съел пару долек лайма.
  – Ты чего не пьешь? – спросил Уилл.
  Я сказал, что мне пока не хочется.
  – Ладно, – кивнул он. – Пойдем танцевать.
  – Мы ведь только пришли, Уилл.
  – И что?
  – Может посидим еще?
  – Стесняешься?
  – Вообще не стесняюсь, – снова соврал я.
  – Пошли, – не унимался Уилл. – Встанем на площадку, и ты сразу привыкнешь.
  Деваться было некуда.
  Как только мы дошли до площадки, Уилл принялся вилять задом (получалось у него, надо сказать, очень даже неплохо) и быстро затерялся в толпе. Я же встал как столб. Это было странное чувство. Все вокруг извивались, будто объелись чего-то не того, а я стоял на месте и боялся сделать лишнее движение. Мозг просто отказывался подавать сигналы телу, чтобы то зашевелилось, он, трусливый и скромный сукин сын, не хотел танцевать перед всеми этими людьми, потому что боялся их осуждения. 
  Так бы я, наверное, и простоял весь вечер, если бы ко мне не подошел бородатый мужчина лет тридцати. Он ткнул меня в плечо и спросил:
  – Ты чего не танцуешь?
  – Ну, мне, типа, пока что-то не хочется, – пробубнил я.
  – Стесняешься? – спросил он.
  – Да, черт возьми, – ответил я. Может не так резко, конечно.
  Он взял меня за руки. Взрослый, бородатый хрыч взял мои маленькие юношеские ладошки в свои волосатые лапища и принялся раздергивать меня в разные стороны.
  – Расслабься, – шепнул хрыч.
  В танец добавились шаги. Три в мою сторону, три в его, и так по очереди. Постепенно я тоже начал добавлять что-то свое. Кажется, щелчки пальцами. Минут через десять хрыч ушел, а я к этому времени уже танцевал как не в себя.
  Мои мысли иногда возвращались к сломанной руке мамы, но это происходило все реже, потому что мое внимание приковало к себе другое. Такое, в белом топике и короткой темной юбочке. Я готов был поклясться, что она заигрывала со мной. Когда идешь по улице и сталкиваешься взглядом с красивой девушкой, порой кажется, что она будет любить тебя до конца своих дней, и кажется так, конечно же, напрасно, но тут было другое. Наши взгляды не просто сталкивались, она буквально сверлила меня своими уже не помню какого цвета глазами, звала меня к себе, умоляла потанцевать с ней.
  Когда со скромным человеком происходят такие вещи, ему остается лишь надеяться на чудо. Так я и делал. Я себя слишком хорошо знал, чтобы рассчитывать на то, что подойду к ней первым. Должен сказать, зря времени я не терял – танцуя и ловя на себе ее взгляд, я успел представить больше дюжины различных вариантов нашего с ней дальнейшего будущего. И все они были очень даже отличные.
  Меня ткнули в спину. Разумеется, это была не она. Это был мой братишка Уилли.
  – Тебе здесь нравится? – спросил он.
  – Да, тут обалденно. – Услышав это, Уилл весь засиял. Вот уж кому точно не было бы проблемой подойти к девушке, подумал я.
  Он предложил вернуться к стойке. Меня ждал мой Лонг-Айленд, который я отдал Уиллу. Отдал, потому что перспектива облеваться на глазах у такой публики как-то не особенно радовала. Я заказал себе колу со льдом.
  Интересно, думал я, чем сейчас занята мама? Удалось ли ей взять себе в руки и отправиться в больницу?
  В помещении тем временем становилось все душнее. Это было заметно не только по ощущениям, но и по людям. Почти у всех, кто танцевал, намокли волосы. У кого-то появились круглые пятна на подмышках. А у кого-то даже шли сопли, пусть это и не связано с жарой. Но на такие вещи никто не обращал внимания. Все кружились в танце под одну из тех песен, которые сейчас считаются культовыми, и были просто вне себя от восторга. Честное слово, таких широких улыбок я не видел никогда в своей жизни. Хотя, как оказалось, причина широкой улыбки не всегда бывает хорошей.
  – Эй, йоу, чувак, – сказал мне парень в бейсболке, подсаживаясь рядом. – Ты чего такой скучающий?
  – Не знаю, – пожал я плечами. – Мне вроде не скучно.
  – Как тебя зовут? – спросил он и щелкнул бармену. Тот сразу понял, что означает этот щелчок.   
  – Бобби.
  – Я Фрэнк, будем знакомы. – Он протянул мне руку, и я ее пожал. – Давно здесь?
  – Да нет, приехали с другом минут тридцать назад. А ты?
  – Часа полтора, наверное. Весело тут, правда?
  – Да, тут классно.
  – И девки ну просто огонь.
  Я улыбнулся и кивнул.
  – Уже познакомился с кем-нибудь? – поинтересовался Фрэнк.
  – Нет, пока не успел. – Я взял зубочистку и принялся прокручивать ее в руке.
  – Но ведь планируешь? – спросил Фрэнк, и как раз к этому моменту бармен выполнил просьбу, продиктованную щелчком – он положил перед нами два синих коктейля.
  – Наверное.
  – Какой «наверное», чувак? – Он подвинул один стакан к себе. – Такую возможность нельзя упускать.
  – Это да. Я просто... – Я взял другой стакан и пару раз постучал по стеклу. – Не знаю.
  – Чего? Только не говори, что стесняешься.
  – Не стесняюсь, но... как-то стремно, что ли.
  Фрэнк усмехнулся и сделал несколько больших глотков.
  – Боишься, что откажут?
  – Ну, в общем-то, да.
  – Знакомая фигня.
  – Правда?
  – Конечно. Так происходит со всеми нами. Чем ты увлекаешься, Бобби?
  – Я... в каком смысле чем я увлекаюсь?
  – Чем занимаешься в свободное время? Какое-нибудь любимое занятие. Типа хобби.
  – Ну, – почесал я затылок, – даже не знаю. Особо ничем. Но вообще, я играю в шахматы.
  – Ничего себе. Так ты умный, – Фрэнк сделал еще один глоток. – А ты помнишь свою первую партию?
  – Ну... да. Да, я помню свою первую партию.
  – А что ты чувствовал перед ней?
  – Запах пыли, которую сестра сдула со старой доски.
  Фрэнк посмеялся.
  – Нет, серьезно. Что ты чувствовал? Освежи память.
  Освежим память.
  Основные правила игры мне объяснила сестра. Все еще отчетливо помню запах пыли, которую она сдула со старой отцовской доски в то утро. Мы сидели за письменным столом в нашей небольшой квартире. Сестра расставляла фигуры, а я со жгучим интересом наблюдал за этим. «Со жгучим интересом». Бинго! Я чувствовал интерес.
  – Интерес, пожалуй, – сказал я после небольшой паузы. – Интерес перед чем-то новым.
  – И как она прошла? Партия.
  – Мне поставили мат за несколько ходов.
  Фрэнк весь засиял и потянулся ко мне.
  – Сколько партий ты выиграл после этого? Вообще за все время.
  – Бесчисленное множество, – сказал я и, уже поняв, к чему он клонит, не смог сдержать улыбку.
  – Ага. Теперь скажи, Бобби, ты когда-нибудь вспоминал свою первую игру до этого разговора? Тебе становилось за нее стыдно по ночам? Ты думал о ней, когда выигрывал свою сотую партию? Думал, когда за твоими плечами было тысяча чертовых побед?
  – Нет, – ответил я. – Ни разу.
  Фрэнк опустошил свой стакан.
  – Делай выводы, Бобби. А еще помни, что в душе девушки такие же зашуганные как мы. Просто заговори с ней, а дальше дело пойдет само.
  Ага, подумал я, это мы уже слышали. Но, надо сказать, этот разговор действительно добавил мне уверенности.
  – Есть одна девушка, – сказал я, – которая мне приглянулась. Но внешне она... знаешь... как будто бы слишком хорошо для меня.
  – Дерьмо. Уверен, она хочет тебя больше, чем ты ее, – сказал Фрэнк и еще раз щелкнул бармену. – Подойди к ней. Прямо сейчас.
  – Прямо сейчас? – Я заерзал на своем стуле. Это было уже слишком.
  – Да, сейчас. Чем больше ты будешь думать об этом, тем хуже себе сделаешь. Давай, чемпион. – Фрэнк стукнул меня по плечу. Моя спина покрылась холодом. Чемпион. Так называла меня женщина, которую я оставил валяться в ванной со сломанной рукой. Женщина из прошлой жизни. Да, именно так я ее воспринимал к тому времени. И ее, и шахматы, и все остальное. Вещи из жизни, к которой я больше не собирался возвращаться.
  Я встал. Сердце колотилось как бешеное, а ноги сделались ватными. Черт возьми, неужели я действительно на это решусь? Неужели я, самый обычный пацан, играющий в шахматы, могу себе позволить подойти к такой красавице? Эта мысль будоражила мое детское сознание.
  – Ступай, – сказал Фрэнк, – и думай о своей первой партии.
  Я искренне поблагодарил его и собирался было уходить, но он остановил меня в последний момент.
  – Совсем забыл. – Он потянулся в карман своих брюк и принялся в нем капаться. Спустя какое-то время, он достал оттуда маленький прозрачный пакетик. – Если «первая партия» не зайдет, не отчаивайся. Проглоти это и попробуй еще раз.     
  В пакетики была круглая белая таблетка.
  – Что это? – спросил я.
  ЛСД — полусинтетическое психоактивное вещество из семейства лизергамидов. Химические названия: N, N-диэтиламид лизергиновой кислоты. Является одним из самых сильных галлюциногенов в мире. Эффекты от ЛСД включают в себя иллюзии - искаженное или измененное восприятие реально существующих объектов окружающего мира. Иллюзии возникают на фоне дереализации - ощущения тотального изменения реальности, изменения времени, попадания грезящего в «иной мир», в «иные измерения»; и деперсонализации - чувства измененности размеров собственного тела и структуры собственного «Я». При длительном применение постепенно разрушает нервную систему. А при отравлении от ЛСД может случиться припадок, сопровождаемый рвотой, потерей сознания и пеной изо рта.
  Так написано в Википедии.
  А Фрэнк сказал:
  – Да хрен его знает, что это такое, чувак. Но вставляет офигенно жестко, это я тебе гарантирую.
  – Ладно, – кивнул я, пихнул пакетик в задний карман и направился к танцплощадке. Вот мы, наконец, и приблизились к ответу на вопрос о спаде моей карьеры.
  Первое время мне не удавалось ее найти. Я уж было подумал, что она ушла. Эта мысль сопровождалась и грустью, и облегчением одновременно. С одной стороны, у нас и правда могло что-то получиться, если бы я постарался. Но с другой, теперь мне хотя бы не придется носить на плечах груз предвкушения, нет никакой неопределенности и никаких рисков. С этим настроем я направился обратно к стойке, но не успел сделать и двух шагов как замер на месте. Она никуда не ушла. Стояла на краю площадки и выполняла примерно те же действия, что и минут двадцать назад, когда я увидел ее впервые.
  Бедное мое сердце чуть было не выскочило из груди, а легкие принялись работать в несколько раз активнее. Я пытался думать о своей первой партии. Неважно, согласится она или нет, через месяц мне уже будет плевать на нее. Это всегда происходит, так мы устроены. Но вот согласится на что? Я даже не знал, что ей предложить. Не знал, что сказать, даже если чудесным образом осмелюсь подойти. Ну и загнал ты меня в ловушку, Фрэнк, думал я. Нет бы хоть посоветовать каких-нибудь тем для общения. Ладно, к черту.
  Как вы поняли, я все же решился. И произошло дело следующим образом. Я подошел к ней практически вплотную и секунду-другую молча стоял рядом, наблюдая за ее изящными движениями. Потом сглотнул так, будто собирался сказать самую большую ложь в своей жизни, и произнес:
  – Привет.
  Знаете, я ведь даже не подумал о том, что в помещении играла громкая музыка. Она запросто могла не обратить внимания на то, что я сказал. И, если бы так действительно случилось, я бы навсегда потерял ту маленькую частичку уверенности в себе, которая во мне оставалась. Черт, как же хорошо, что некоторые вещи не происходят на самом деле.
  А на самом деле произошло следующее. Она посмотрела на меня, улыбнулась и молча протянула мне свою белоснежную руку. Я молча ее пожал, и она потянула меня к себе для танца. Она закинула свои руки на мою шею, и я оказался у нее в объятиях. От нее несло сладким запахом клубники, и с тех пор это моя любимая ягода.
  Наш танец чем-то напоминал танец с хрычом, который у меня был ранее. Те же быстрые покачивания взад-вперед. Те же импровизационные движения, добавлявшиеся на ходу. Но, разумеется, этот танец был гораздо приятнее. Я почувствовал эту разницу в полной мере, когда во время одного из покачиваний ее пухлые губы (не знаю, случайно это произошло или нет) на мгновение коснулись моих. Черт возьми, мама, да я успел влюбиться, пока ты там не можешь толком подняться, чтобы взять аптечку из шкафа.
  Я почувствовал себя живым. Возможно, впервые за все время я делал именно то, что мне хочется. Не маме, не публике, а мне. Я кружился в танце с красоткой, на которую совсем недавно боялся в лишний раз посмотреть, вокруг кружились такие же «Бобби» и такие же «красотки», сквозь громкую музыку доносился хохот, доносились чьи-то веселые разговоры, в ноздри попадал уже не кисло-сладкий, а просто кислый аромат, и именно в этот момент, в этом месте, я почувствовал себя счастливым. Я по уши влюбился в эту беззаботную жизнь с бесконечными гулянками и тусовками. В жизнь, где не было места ничему серьезному: ни учебе, ни карьере, ни достижениям, в жизнь, где не было ответственности, не было забот, не было проблем, где никто от тебя ничего не требовал и ничего не ждал, где все остальное, даже самое, казалось бы, важное, вытеснялось чувством удовольствия здесь и сейчас. Именно тогда, широко улыбаясь своей новой подружке с пухлыми губами, ловя на себе ее возбужденный взгляд и проделывая очередной неуклюжий сымпровизированный элемент танца, я поставил крест на своей карьере шахматиста.   
  Спустя какое-то время моя спутница, ее звали Марго, сказала, что ей надоела громкая музыка, и предложила отправиться в более тихое место. Мы отправились в туалет. Аромат клубники, как выяснилось, исходил от ее помады – это я понял, когда она впервые взяла мой язык в свой рот. Мы обжимались в тесной туалетной кабине добрых сорок минут. Это было потрясающе, но ничего более поцелуев и прикосновений по разным местам в тот вечер между нами не произошло. Это произошло на несколько шумных вечеринок позже.
  Мы начали встречаться с Марго и продлилось это довольно долго – три года как минимум. За это время мы успели поссориться и помириться бесчисленное количество раз. И примерно столько же раз за это время я успел ей изменить. Но это не важно. Важно то, что, несмотря на свой блистательный успех в ту ночь, я, проводив Марго до дома и поцеловав ее на прощание, достал тот самый несчастный прозрачный пакетик из кармана и сунул содержимое себе в рот. Я планировал подробно описать вакханалию, которую видел перед собой во время первых глюков в моей жизни, но все же решил опустить этот момент. Скажу только, что я оказался на огромной шахматной доске и плакал от того, что не мог передвинуть ни одной фигуры. А не мог я их передвинуть, потому что у меня по какой-то причине были сломаны обе руки. А еще скажу, что на следующее утро я проснулся в уличном туалете, недалеко от лужи собственной блевотины, и поклялся всем, что у меня есть, что я никогда больше не буду принимать эту отраву. А еще, пожалуй, добавлю, что эта клятва была нарушена в ту же ночь.