Смерть всем врачам

  Я сижу в больничной палате. Ненавижу фенол, но здесь пахнет именно им. А еще здесь пахнет смертью.
  На койке лежит тело. Маленькое, совсем еще не готовое к тому, чтобы лежать на больничных койках. А еще довольно красивое. Об этом можно судить по тонкой стопе, торчащей из-под старого пледа. Или по изящным чертам бледного личика. Красивое маленькое тельце. Как вы могли догадаться, запах смерти исходит именно от него.
  Все, что я слышу – его прерывистое дыхание. Вдох, пауза, выдох, пауза и снова. Когда я только вошел, он дышал гораздо чаще, а паузы были практически незаметными. Сейчас же создается ощущение, что паузы длятся бесконечно долго. Вдох, пауза, пауза, выдох, пауза, пауза и снова. Я покрываюсь холодом от мысли, что совсем скоро не будет ни вдохов, ни выдохов, а останется одна лишь пауза.
  Мой отец был врачом. Он спасал людям жизни. А еще он однажды чуть не убил мою маму. Прицелился хирургическим ножом ей точно в горло, но промахнулся и попал в левую лопатку. Я уже не помню, как именно она умерла, но уверен, что этот случай стал одной из причин.
  Если поговорка «Бьет, значит любит» не врет, то отец просто обожал нас с братом. Что он только не придумывал. И ремнем. И скалкой. И водяным шлангом. Гребанный психопат.
  Я плакал каждый раз. Абсолютно каждый. И дело было даже не в физической боли – каждый, кого регулярно избивал отец, мать, тренер или еще кто-то, знает, что к боли довольно быстро привыкаешь. Понятия не имею, что именно происходит, но в какой-то момент ты осознаешь, что синяки, царапины и ссадины не доставляют тебе дискомфорта, они входят в привычку, как чистка зубов перед сном или как удары ремнем, скалкой, водяным шлангом и всем остальным. Я плакал не от боли, а от ненависти, которую видел в глазах отца, когда он замахивался на удар. Неужели, думал я, человек действительно может так сильно презирать собственных детей? Я плакал от несправедливости. Плакал, потому что все происходящее просто не укладывалось у меня в голове. Гребанный, сука, психопат.
  Медсестра подходит ко мне в очередной раз и в очередной раз спрашивает:
  – Вы в порядке?
  Я киваю.
  Встреться мы с ней при других обстоятельствах, я бы может и пригласил ее пропустить по паре чашек кофе.
  – Может вам следует поехать домой и выспаться? Выглядите вы как-то совсем ни к черту.
  Я улыбаюсь и качаю головой.
  – Уверены? – не унимается она.
  – Абсолютно.
  – Ваше присутствие ему не поможет, – говорит медсестра, но тут уже осекается, осознав, как грубо это прозвучало.
  – Знаю, – отвечаю я. – Но мне надо увидеть, как он умрет.
  Она молча уходит.
  Поменяем декорации. Из старой больничной палаты перенесемся в не менее старый кабинет анатомии. Который, к слову, пахнет все тем же фенолом. У нас контрольная работа. Учитель, изрядно полысевший взрослый мужчина, одетый в синюю клетчатую рубашку, из которой торчит огромное пивное брюхо, раздает листы с заданиями. Тема контрольной работы... А черт ее знает. Меня это не волнует. Меня волнует только то, обратит ли Шон, мой лучший друг, внимание на бумажку, которую я кинул ему под ноги. Бумажку, на которой кривым почерком написано: «Все еще в силе?».
  Спустя пять долгих минут записка прилетает обратно. Я раскрываю ее. Шон ничего не написал, но стер знак вопроса. Какой оригинальный сукин сын, думаю я, вы только посмотрите.
  Учитель становится во весь рост рядом с доской и, держа руки на поясе, говорит:
  – Пройдемся по нескольким организационным моментам.
  Потом он говорит еще что-то, но нас с вами это уже не волнует, потому что мы снова переносимся. На этот раз в парк, расположенный совсем недалеко от моей съемной квартиры. С того момента, как преподаватель раздавал нам листки с заданиями прошло около двух часов. Мы гуляем с Шоном и кушаем мороженое, как и планировали. Погода сегодня солнечная, воздух немного душный. Пахнет мокрой травой. Все так и кричит о том, что до лета осталось всего ничего. Хорошо, что это действительно так – сегодня двадцать четвертое мая. Но плохо, что перед тем, как окунуться в три долгих месяца беззаботности, нам предстоит сдать еще два экзамена, один из которых уже завтра.
  Тем временем девушка, внешне напоминающая тех, кого обычно берут на роль безмозглых красоток в голливудских фильмах, строит мне глазки. Судя по активным движениям челюстью и раздутым щекам, во рту у нее никак не меньше трех пластинок жвачки. Она одета в короткую джинсовую юбку и белую футболку, завязанную в узел до самой груди. Я собираюсь с мыслями, чтобы заговорить с ней, но долго мучиться не приходится. Она подходит первая. Подходит и спрашивает:
  – Как дела, красавчик? – Красавчик. Действительно чертова голливудская безмозглая красотка. Но это меня не отпугивает. Именно такая мне сейчас и нужна.
  – Все нормально, – говорю я. – Может ко мне?
  Она смеется.
  – Какой наглец. И что же мы будем делать?
  – У меня на флэшке скачано несколько хороших фильмов.
  – Вот как? – Она облизывает нижнюю губу.
  – Ага, – говорю я. – Но мы с тобой не будем их смотреть. Мы будем трахаться.
  Она снова смеется.
  – Извращенец.
  – Верно. Ну так пойдем?
  – Пойдем.
  На самом деле все происходило гораздо дольше и нуднее. На самом деле я даже не предлагал ей пойти ко мне, оно само как-то к этому пришло. Но нас это снова не волнует, потому что мы снова переносимся. В один из тех злосчастных вечеров, когда мой папаша в очередной раз решил преподать нам урок. Мне и моему младшему братишке. Мама к тому времени уже успела умереть, поэтому все хозяйство осталось на нас двоих. Мы решили пожарить на ужин курицу. И так получилось, что курица не успела до конца разморозиться, и когда вода стекала с нее в процессе жарки в горячее масло, оно, масло, шипело и начинало брызгаться в разные стороны. А еще так получилось, что именно в этот раз брат забыл закрыть крышку.
  Когда мы вернулись с ним на кухню, чтобы проверить, как там наша курочка, застали отца, еще не успевшего снять белый рабочий халат. По его взгляду сразу стало понятно, что мы где-то напортачили. Все стало еще понятнее, когда мы оба одновременно взглянули на плиту, заляпанную бесчисленными жирными капельками масла. Конечно, нас обоих отпороли. Конечно, мы остались без ужина. Так периодически происходило. Но примечательным конкретно этот случай был потому, что мой брат, обливаясь слезами и соплями у себя на кровати, прошептал:
  – Как же я ненавижу этого ублюдка. – Брату тогда было пять лет, и я впервые услышал от него что-то подобное. А еще, когда он повернулся, я заметил в его глазах искру. Ту самую, которую неоднократно замечал во взгляде отца, когда он был особенно разгневан.
  Перенесемся обратно в парк. Моя рука уже не витает где-то в воздухе, а лежит на круглой ягодице моей новой подружки. Под тонкой тканью юбки я чувствую ее кружевные трусики. Шон идет рядом, делая вид, что не замечает нас.
  Эсмеральда. Странное имя, но именно так ее назвала бабушка. Отец ее бросил в раннем детстве, а мама умерла при родах. Интересный факт: почти у всех распутных девушек за плечами тяжелое прошлое. Видимо, есть в этом какая-то причинно-следственная связь.
  Прямо сейчас меня мало что волнует, но мальчик лет десяти, стоящий, опустив голову, в нескольких метрах от нас, все же заставляет меня насторожиться. Он поднимает свой взгляд на нас, и его глаза мигом переносят меня в прошлое. В тот самым вечер, когда мой братишка забыл положить чертову крышку на сковороду. Но меня настораживает не это. На своем веку я повидал много детей, в чьих глазах выражались ненависть и гнев, что уж тут, я и сам был одним из них. Этим меня не проймешь. Меня напрягает огромный кухонный нож, который он держит в своей маленькой ручке.
  Моя ладонь соскальзывает с задницы Эсмеральды, и на этот раз я не кладу ее обратно. Руки в ближайшие несколько мгновений лучше держать при себе. Не похоже, что Шон и Эсмеральда придают особое значение пареньку, стоящему перед нами. Наверное, именно поэтому в стервозном девичьем голосе, прервавшим молчание, нет места тревоге, а есть лишь насмешка:
  – Смотри не проколи себе яйца, – говорит моя подружка и смеется. На лице парня не появляется даже тени улыбки.
  – Вы с медицинского? – спрашивает он.
  – Че? – недоумевает Эсмеральда.
  – Да, – вмешивается Шон. – С медицинского. А что?
  Он смотрит на нас. Снова чертова искра. Мне становится совсем не по себе. Потому что я знаю, что с этим парнем лучше не шутить. Знаю, на что он способен. Знаю, потому что...
  – Смерть всем врачам, – говорит парень будничным тоном и быстрыми шагами движется в нашу сторону. Искра в его взгляде – это уже не просто ярость. Это уже не просто злоба или обида. Это самое настоящее безумие.
  Улыбка Эсмеральды тут же гаснет. Она делает несколько шагов назад, а спустя мгновение убегает что есть мочи. Мы с Шоном следуем ее примеру. Но парень оказывается проворным – это я могу судить по стону Шона, доносящемуся за моей спиной. Я не хочу думать об этом. Я хочу бежать. Бежать до конца своих дней. Но все же оборачиваюсь.
  Как выяснилось позже, причиной вопля Шона был удар ножом по икроножной мышце. Когда я обернулся, он лежал на полу, а мальчик восседал над ним и замахивался в очередной раз. Теперь нож угодил где-то в область груди. От звука ломающихся костей меня чуть не вырвало. Лезвие застряло, и мальчику потребовалось несколько попыток, чтобы с хрустом вытащить его. Еще несколько ударов по животу. Шон кричит, нет, визжит от боли. Парень переводит дух, снова поднимает руку с ножом высоко над головой, и с силой опускает ее вниз. Удар прошелся бы Шону прямо по носу, но он успел подставить ладонь. Лезвие проткнуло ее насквозь.
  Мальчик не сразу делает очередную попытку достать нож, и я понимаю, что лучшего момент для атаки уже не будет. Я делаю рывок в его сторону, и за пару секунд оказываюсь прямо перед ним. Я поднимаю обеими руками тело, весящее не больше сорока килограмм, в воздух и бросаю на пол. Слышу, как его маленькая голова с глухим стуком ударяется об холодный бетон. Ни стук, ни сожаление в его глазах не вызывают у меня жалости, и именно поэтому я со всей силы бью его подошвой своих коричневых сандалий по лицу. Еще раз стук головой об бетон. Он открывает глаза. За считанные секунды, которые я замахивался на очередной удар, я успеваю заметить, что нос мальчика повернулся вбок под неестественным углом, а от одного из зубов отвалился кусочек. Я бью его снова. И снова. И снова.
  Перенесемся в старую добрую больничную палату. Тело лежит на койке уже довольно давно. Если точнее, два с половиной месяца. И я навещаю его каждый день. Несколько раз даже оставался ночевать. Вдох, пауза, пауза, пауза, выдох, пауза, пауза, пауза и снова. Как я и сказал, мне надо видеть, как он умрет. Несмотря на его поступок, несмотря на то, что Шон теперь будет хромать до конца своих дней, мальчик с ножом все же заслужил хотя бы одного постоянного посетителя.
  После моих ударов, ему мгновенно парализовало правую ногу. Спустя неделю – всю нижнюю часть тела. Спустя около месяца – все тело, за исключением мышц лица, шеи и рук. Снова вдох, бесконечная пауза и выдох. Прямо сейчас у него парализовано все, кроме мышц лица. Честно говоря, я уже устал его навещать. А если говорить еще честнее, я жду не дождусь, когда он умрет и снимет наконец груз ответственности с моих плеч. Вдох, пауза, пауза, пауза, пауза, выдох. Но с другой стороны, мысль о его смерти меня пугает. И на то есть веская причина.
  Я кладу руку ему на голову и поглаживаю его светлые волосы. Раны на лице почти зажили, но есть и то, что не заживет никогда. Например, его нос навсегда останется заметно погнутым в сторону, а челюсть будет немного свисать. А еще я серьезно повредил его мозг, и он, кажется, теперь умственно отсталый. Такие дела.
  Снова заходит медсестра. И снова спрашивает:
  – Ну как вы? – Неужели она ко мне клеится?
  – Я-то очень даже нормально, – отвечаю я.
  Она сочувственно вздыхает.
  – Понимаю, как вам сейчас тяжело. Мой отец два года пролежал в коме после аварии. Каждое утро я просыпалась с надеждой, что уж сегодня-то, зайдя в палату, я наконец застану его с раскрытыми глазами и широкой улыбкой. Но, к сожалению, от судьбы не уйдешь. А ведь маме пришлось заложить дом, чтобы оплатить счета за работу аппарата искусственного обеспечения крови.
  – Мне жаль, – искренне говорю я. – Но, по правде говоря, я не совсем понимаю, к чему вы мне это рассказали.
  – Ни к чему, – отвечает она. – Просто захотелось поделиться.
  После этого она снова уходит. С ней точно что-то не так.
  Тем временем я ловлю себя на мысли, что на протяжении всего нашего разговора не услышал ни единого вдоха или выдоха.
  Пауза.
  Может я пропустил звук мимо ушей, думаю я.
  Пауза.
  Я всеми силами пытаюсь вслушаться в нависшую тишину.
  Пауза.
  Я пытаюсь ни о чем не думать, чтобы ненароком ничего не прослушать.
  Пауза.
  Я приподнимаюсь и подношу ухо прямо к малюсеньким ноздрям. Но мне так и не удается ничего услышать.
  Пауза, пауза и еще раз пауза.
  Из моего рта слетает смешок, а по щеке течет теплая слеза. Путь, начавшийся в солнечном парке после контрольной работы по анатомии, подошел к концу. Путь, длиною в два с половиной месяца. Самые долгие два с половиной месяца в моей жизни.
  Я всеми силами пытаюсь выдавить из себя улыбку, а затем медленно прикладываю губы к холодному маленькому лбу и целую его.
  – Покойся с миром, братишка, – говорю я и навсегда покидаю эту больничную палату.