Неделя из жизни моего отца

Глава 1: Смешная стыдоба, которую я собирался смотреть, но не повторять.

«Я расскажу вам то, что случилось около недели-полторы назад. Это сумасшедшая история. Поведаю я вам ее далеко не сначала, уж простите. Просто я действую из корыстных соображений. Мне необходимо заинтересовать вас, захватить ваше внимание. Поверьте, вы будете вознаграждены за то, что подарили его мне.
— Эй, ты уже неинтересен. Ты же понимаешь? Уже ерунды погнал.
— Ага, чем ты их заинтересовать собрался?
Простите моих друзей, они просто любят надо мной подтрунивать.
— Да рассказывай ты уже, иначе я сам все им выдам. Гораздо более интересно, чем ты, кстати.
— Ага. Твое вступление — просто беда».

Я сидел в кабинете своего отца и смотрел видеозапись, где он со своими друзьями пытается начать какой-то рассказ.
Когда он умер, мне показалось, что образовавшаяся в моей душе пустота — и та боль, быстро ее заполнившая — тут же убьет и меня. Услышав по телефону эти страшные слова, я как будто в то же мгновение потерял чувство осязания: вот моя рука сжимает телефон, а ощущений никаких. Усилия, которыми я держу телефон; кроссовки сдавливающие мне ноги; потяжелевшая ветровка, словно утягивавшая меня вниз — все это чувствую, а вот самих прикосновений — нет. Стою в прихожей своего дома, чуть запыхаясь после утренней пробежки по дождливому парку. Не чувствую прикосновений ни к стеклу и пластику смартфона, ни к собственному уху.
Часто слышал об этом состоянии, но теперь осознал, что доходчиво передать его просто невозможно.
— Как?.. — только и выдавил я в тот момент.
— Сердце. — Услышал я в ответ уже спокойный — оттого показавшийся мне циничным — голос мамы.
Понятно, что она не позвонила мне в то же мгновение, когда отец упал в сердечном приступе. Очевидно, что сначала она вызвала врачей — а потом еще провела какое-то время в больнице, где ей предстояло узнать, что отца спасти не удалось, — прежде чем она взялась сообщать мне эти ужасные новости.
Отец, как я узнал уже позже, в последние несколько дней жаловался на периодически дававшую знать о себе боль в груди. Сам он, как обычно, списывал все на невралгию, слышать от него о которой привык даже я в своем детстве. Маму тоже это сильно не побеспокоило: наш глава семьи казался ей слишком живым, чтобы умереть от боли, которую он испытывал довольно часто.
Но инфаркт. Я не знаю иной такой смерти, что была бы столь же постоянной в своей внезапности.
Умер он — и рухнул наш мир.
И вот я прилетел, взяв отпуск на работе, встретился со своими братьями, сестрами, дядями, тетями и бабушкой. Пришли и близкие друзья и знакомые моего отца.
После того, как мы его похоронили, я решил еще какое-то время провести в отчем доме, чтобы не оставлять маму одну. Так же поступила и моя младшая сестра, с которой мы всегда были на одной волне и были неразлучны.
Дом потемнел. Эти слова, возможно, прозвучат для кого-то так шаблонно и избито, но оно ведь потому и является таким: когда умирает человек, занимавший в твоем сердце особое место, все всегда происходит одинаково и типично. Ведь не станем мы обвинять наше тело в банальности за то, что оно пускает кровь, стоит нам проткнуть палец на руке.
Слоняясь по комнатам, обжигаясь тоской от уже ставших ранящими воспоминаний о моем отце, я забрел в его кабинет. На стенах висели картины, нарисованные моей старшей сестрой: она рисовала маслом на заказ, очень недурно этим зарабатывая. Одно время отец надеялся, что она будет врачом, и даже грезил этим, но ее детское хобби переросло в дело всей жизни, а уговорить любящего отца не настаивать на карьере врача оказалось выполнимой задачей. Они были с ней очень близки, и любил он ее, вероятно, сильнее, чем остальных. Конечно, он никогда ничего такого не говорил, но все мы это понимали. Оно и неудивительно, ведь помимо того, что она — первый ребенок в семье, она также всегда была очень послушной, нежной и доброй, а такие дети нередко покоряют родителей, заставляя отказываться даже от мыслей о том, чтобы обижать их или игнорировать их желания.
Картины действительно были очень красивыми. В основном она писала горные, лесные пейзажи, или же крупные скопления людей на городских улицах. Это было очень интересно: цвета, которые она использовала, очень живо транслировали не просто реалистичность изображения — они словно помещали тебя в самый его центр, и ты начинал воображать себе, что слышишь звуки и запахи. Я совершенно не смыслю в художественном искусстве, но, стоило приблизиться к картине вплотную и разглядеть ее детали и штриховку, я понимал, как много времени и труда уходит на такую работу.
В шкафу его кабинета на подставках стояли сувенирные тарелочки со всего мира; на стене за столом висели блестящие позолоченные бра; огромные винтажные часы над дверью не имели никакого полотна внутри: цифры были высечены в самой раме.
В его кабинете всегда было прохладно — иногда даже до жути холодно, — хоть и весь дом очень хорошо отапливался. В его детстве он почти не знал теплого жилья. Его родители тогда жили в старой квартире с полуразрушенными деревянными окнами, которые папа со своим отцом на зиму затыкал поролоном, а сверху заклеивал скотчем. Его отец только на это и был горазд, а в остальном он был безработным тунеядцем и бездельником, так что не было ничего удивительного в том, что в мире, где люди уже давно перешли на пластиковые окна, в его доме все еще оставались деревянные. Мой папа очень часто болел, пока жил с родителями в той квартире, и все, включая его самого, сетовали на его слабый иммунитет, но стоило ему, повзрослев, переехать — постоянные болезни прекратились.
И тем не менее мой отец — будучи человеком неприхотливым — утверждал, что только в прохладе ему работается наиболее комфортно и продуктивно, потому именно в его кабинете батарея была перекрыта.
Я сел за его стол на массивное, мягкое кресло. Пахло отцом. У него, как и у любого человека, был свой запах, который тебе нравится или нет — в зависимости от того, как ты к этому человеку относишься. Запах отца я очень любил. Никаких спиртовых нот одеколона — которым многие мужчины обливаются после бритья, — а лишь свежий запах его кожи, против моей воли вызывавший во мне ассоциацию с сочной, опаленной солнцем зеленой лужайкой. Мои воспоминания об отце из детства прежде всего были связаны с этим запахом, потому что он часто брал меня, уснувшего за игрушками, и переносил в мою комнату. Просыпаясь, я обвивал его шею, уткнувшись в нее своим лицом.
И теперь его нет. Теперь все его вещи, его стол, его кабинет — все казалось таким... пустым. Казалось, лишь его присутствие здесь могло бы придать смысл всему тому, что он тут понаставил и навесил. Но ведь он больше никогда сюда не вернется.
Все это — кушетка с журнальным столиком; небольшой буфет, где он хранил свои снеки, которые уплетал всю свою жизнь, раз за разом претерпевая неудачу в попытках бросить эти вредные вкусности; тюфяк, на котором он расстилался, перекатываясь на спине после долгих посиделок за работой — казалось неуместным, будто кто-то пришел сюда и расставил все это, насмехаясь над смертью моего отца, мол, на, вот, смотри, можешь наслаждаться и повспоминать своего папашу.
Я стал выдвигать ящики его стола один за другим, чтобы найти что-то, написанное от его руки. Мне снова хотелось взглянуть на его почерк, такой торопливый и разный. Мне снова хотелось испытать себя, пытаясь разобрать его и понять, что он писал.
Так красноречиво, что теперь — после его смерти — я был готов потратить часы, лишь бы правильно разглядеть и прочитать каждую написанную им букву, а когда он был жив, я — если сложить все эти мои попытки за все время — не потратил на это и десяти минут.
Когда я открывал последний ящик, то из-под груды дернувшихся толстых коричневых ежедневников с крупными швами выскользнул белый листочек, на котором было что-то написано. Я пригляделся и увидел надпись: «Стыдоба. Но смешная. Можно посмотреть, но не повторять». Достав его, я увидел, что это не листочек, а конверт, в котором было что-то объемное, но небольшое. Я стал вертеть конверт в руках, а его содержимое перекатывалось от угла к углу. Это было похоже на флеш-накопитель.
Любопытство слегка разогнало мое сердце, которое забилось чуть быстрее. Я взглянул в окно в раздумьях, стоит ли мне вообще вскрывать этот конверт. Испытывая непреодолимое желание сделать это, я все же ощутил, что я боюсь. Я, встав и немного походив кругами по кабинету, остановился у окна и уложил руки на подоконник. Во дворе домработница собирала опавшие с маминых деревьев желтые листья с газона, собирая их в черный мешок. Размяв шею, я еще недолго подумал, а затем выбежал из кабинета отца в свою комнату, чтобы забрать ноутбук, а по дороге обратно захватил плед из гостиной, чтобы согреваться в его холодном кабинете.
Я вновь взглянул на конверт. «Стыдоба. Но смешная. Можно посмотреть, но не повторять». Даже эти слова, нацарапанные тоненькой шариковой ручкой, отдавались в моей голове его голосом. Они звучали ровно так, как он бы и сказал. Возможно, я всего лишь стал более чувствителен к отцу, ведь больше ничего, кроме как представлять и воображать его, мне и не остается.
Аккуратно вскрыв конверт, я чуть наклонил его, чтобы «флешка» выкатилась мне на ладонь. С четвертого раза вставив ее в ноутбук, я открыл единственную папку, содержимым которой было лишь одно видео.
Мне было очень тревожно: зубы застучали, под ложечкой засосало, а плечи начало сводить. Я крайне сильно волновался, мой позвоночник буквально нанизал на себя мурашки, от которых я вздрагивал все сильнее. Ждать я больше не мог. Дважды щелкнув по иконке видео, я замер в ожидании.
Небольшая загрузка, и...