Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы? люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма... Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстах на станции железной дороги. Мигает там, наверное, фонарик, издыхает от метели. Пройдет в полночь с воем скорый в Москву и даже не остановится - не нужна ему забытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути. Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Там сладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валит снег на полях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров. Мы же одни. - Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору. Выражается он торжественно, но очень метко. Именно египетская. - Прошу еще по рюмочке, - прнгласил я. (Ах, не осуждайте! Ведь врач, фельдшер, две акушерки, ведь мы тоже люди! Мы не видим целыми месяцами никого, кроме сотен больных. Мы работаем, мы погребены в снегу. Неужели же нельзя нам выпить по две рюмки разведенного спирту по рецепту и закусить уездными шпротами в день рождения врача?) - За ваше здоровье, доктор! - прочувственно сказал Демьян Лукич. - Желаем вам привыкнуть у нас! - сказала Анна Николаевна и, чокаясь, поправила парадное свое платье с разводами. Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебнула, сейчас же присела на корточки и кочергой пошевелила в печке. Жаркий блеск метнулся по нашим лицам, в груди теплело от водки. - Я решительно не постигаю, - заговорил я возбужденно и глядя на тучу искр, взметнувшихся под кочергой, - что эта баба сделала с белладонной. Ведь это же кошмар! Улыбки заиграли на лицах фельдшера и акушерок. Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мне протиснулась румяная бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскому креслу, стоящему за моей спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлый флакон и запела льстиво: - Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, так помогли!.. Пожалуйте еще баночку. Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазал у меня позеленело. На этикетке было написало размашистым почерком Демьяна Лукича. "Тинцт. Белладонн..." и т.д. "16 декабря 1917 года". Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны, а сегодня, в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухим флаконом и с просьбой повторить. - Ты... ты... все приняла вчера? - спросил я диким голосом. - Все, батюшка милый, все, - пела бабочка сдобным голосом, - дай вам бог здоровья за эти капли... полбаночки как приехала, а полбаночки - как спать ложиться. Как рукой сняло... Я прислонился к акушерскому креслу. - Я тебе по скольку капель говорил? - задушенным голосом заговорил я. - Я тебе по пять капель... Что же ты голосом заговорил я - я те6е по пять капель... что же ты делаешь, бабочка? ты ж... я ж... - Ей-богу, приняла! - гаворила баба, думая, что я не доверяю ей, будто она лечилась моей белладонной. Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачки были как зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы был тоже прелестный. Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы не замечалось. - Этого не может быть!.. - заговорил я и завопил: Демьян Лукич! Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора. - Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сделала! Я ничего не понимаю... Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась . Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повертел в руках и строго молвил: - Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала! - Ей-бо... - начала баба. - Бабочка, ты нам очков не втирай, - сурово, искривив рот, говорил Демьян Лукич, - мы все досконально понимаем. Сознавайся, кого лечила этими каплями? Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбеленный потолок и перекрестилась. - Вот чтоб мне... - Брось, брось... - бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: - Они, доктор, ведь как делают. Счездит такая артистка в больницу, выпишут ей лекарство, а она приедет в деревню и всех баб угостит... - Что вы, гражданин фершал... - Брось! - отрезал фельдшер - я у вас восьмой год. Знаю. Конечно, раскапала весь флакончик по всем дворам, продолжал он мне. - Еще этих капелек дайте, - умильно попросила баба. - Ну, нет, бабочка, - ответил я и вытер пот со лба, этими каплями больше тебе лечиться не придется. Живот полегчал? - Прямо-таки, ну, рукой сняло!.. - Ну, вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие. И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарованная, уехала . Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в день моего рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельная египетская тьма. - Это что, - говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле, - это что. Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после университета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь! - Ах, какая глушь! - как эхо, отозвалась Анна Николаевна. Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровый отсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши! - Про вашего предшественника Леопольда Леопольдовича изволили слышать? - заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну, закурил сам. - Замечательный доктор был! - восторженно молвила Пелагея Ивановна, блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень с фальшивыми камушками вспыхивал и погасал у нее в черных волосах. - Да, личность выдающаяся, - подтвердил фельдшер. Крестьяне его прямо обожали. Подход знал к ним. На операцию ложиться к Липонтию - пожалуйста! Они его вместо Леопольд Леопольдович Липонтий Липонтьевичем звали. Верили ему. Ну, и разговаривать с ними умел. Нуте-с, приезжает к нему как-то приятель его, Федор Косой из Дульцева, на прием. Так и так, говорит, Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И, кроме того, как будто в глотке царапает... - Ларингит, - машинально молвил я, привыкнув уже за месяц бешеной гонки к деревенским молниеносным диагнозам. - Совершенно верно. "Ну, - говорит Липонтий, - я тебе дам средство. Будешь ты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Один налепишь на спину между крыл, другой - на грудь. Подержишь десять минут, сымешь. Марш! Действуй!" Забрал тот горчишники и уехал. Через два дня появляется на приеме. "В чем дело?" - спрашивает Липонтий. А Косой ему: "Да что ж, говорит, Липонтий Липонтьич, не помогают ваши горчишники ничего". "Врешь! - отвечает Липонтий. - Не могут французские горчишники не помочь! Ты их, наверное, не ставил?" "Как же, говорит, не ставил? И сейчас стоит..." и при этом поворачивается спиной, а у него горчишник на тулупе налеплен!.. Я расхохотался, а Пелагея Ивановна захихикала и ожесточенно застучала кочергой по полену. - Воля ваша, это - анекдот, - сказал я, - не может быть! - Анек-дот?! Анекдот? - вперебой воскликнули акушерки. - Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер. - У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состоит...У нас тут такие вещи... - А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна - Расскажите про сахар, Пелагея Ивановна! Пелагея Ивановна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись: - Приезжаю я в то же Дульцево к роженице... - Это Дульцево - знаменитое место, - не удержался фельдшер и добавил: - Виноват! продолжайте, коллега! - Ну, понятное дело, исследую, - продолжала коллега Пелагея Ивановна, - чувствую под шипцами в родовом канале что-то непонятное... то рассыпчатое, то кусочки... Оказывается - сахар-рафинад! - Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лукич. - Поз-вольте... ничего не понимаю... - Бабка! - отозвалась Пелагея Ивановна - Знахарка научила. Роды, говорит, у ей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Стало быть, нужно его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали! - Ужас! - сказал я. - Волосы дают жевать роженицам, - сказала Анна Николаевна. - Зачем?! - Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Лежит и плюется бедная женщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легче пойдут... Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели за чаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится вести роженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Иванна свои сани всегда сзади пускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабки. О том, как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчик повернулся, кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка из Коробова, наслышавщись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовым ножом изрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкий человек, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас. О том... Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, как некоторое время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Все скрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса скрыла от меня и небо и землю. Я расхаживал у себя по кабинету, и пол поскрипывал под ногами, и было тепло от голландки-печки, и слышно было, как грызла где-то деловито мышь. "Ну, нет, - раздумывал я - я буду бороться с египетской тьмой ровно столько, сколько судьба продержит меня здесь в глуши. Сахар-рафинад... Скажите пожалуйста!.." В мечтаниях, рождавшихся при свете лампы под зеленым колпаком, возник громадный университетский город, а в нем клиника, а в клинике - громадный зал, изразцовый пол, блестящие краны, белые стерильные простыни, ассистент с остроконечной, очень мудрой, седеющей бородкой... Стук в такие моменты всегда волнует, страшит. Я вздрогнул.. . - Кто там, Аксинья? - спросил я, свешиваясь с балюстрады внутренней лестницы (квартира у врача была в двух этажах: вверху кабинет и спальни, внизу - столовая, еще одна комната - неизвестного назначения и кухня, в которой и помещалась эта Аксинья - кухарка - и муж ее, бессменный сторож больницы). Загремел тяжелый запор, свет лампочки заходил и закачался внизу, повеяло холодом. Потом Аксинья доложила: - Да больной приехал... Я, сказать по правде, обрадовался. Спать мне еще не хотелось, а от мышиной грызни и воспоминаний стшио немного тоскливо, одиноко. Притом больной, значит, не женщина, значит, не самое страшное - не роды. - Ходит он? - Ходит, - зевая, ответила Аксинья. - Ну, пусть идет в кабинет. Лестница долго скрипела. Поднимался кто-то солидный, большого веса человек. Я в это время уже сидел за письменным столом, стараясь, чтобы двадцатичетырехлетняя моя живость не выскакивала по возможности из профессиональной оболочки эскулапа. Правая моя рука лежа на стетоскопе, как на револьвере. В дверь втиснулась фигура в бараньей шубе, валенках. Шапка находилась в руках у фигуры. - Чего же это вы, батюшка, так поздно? - солидно спросил я для очистки совести. - Извините, гражданин доктор, - приятным, мягким голосом отозвалась фигура, - метель - чистое горе! Ну, задержались, что поделаешь, уж простите, пожалуйста!.. "Вежливый человек", - с удовольствием подумал я. Фигура мне очень понравилась, и даже рыжая густая борода произвела хорошее впечатление. Видимо, борода эта пользовалась некоторым уходом. Владелец ее не только подстриг, но даже и смазывал каким-то веществом, в котором врачу, побывшему в деревне хотя бы короткий срок, нетрудно угадать постное масло. - В чем дело? Снимите шубу. Откуда вы? Шуба легла горой на стул. - Лихорадка замучила, - ответил больной и скорбно глянул . - Лихорадка? Ага! Вы из Дульцева? - Так точно. Мельник. - Ну, как же она вас мучает? Расскажите! - Каждый день, как двенадцать часов, голова начинает болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет и отет болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет и отпустит... "Готов диагноз!" - победно звякнуло у меня в голове. - А в остальные часы ничего? - Ноги слабые... - Ага... Расстегнитесь! Гм... так. К концу осмотра больной меня очаровал. После бестолковых старушек, испуганных подростков, с ужасом шарахающихся от металлического шпаделя, после этой утренней штуки с белладонной на мельнике отдыхал мой университетский глаз. Речь мелыиика была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и даже всякий жест его был пропитан уважением к науке, которую я считаю своей любимой, к медицине. - Вот что, голубчик, - говорил я, постукивая по широчайшей теплой груди, - у вас малярия. Перемежающаяся лихорадка... У меня сейчас целая палата свободна. Очень советую ложиться ко мне. Мы вас как следует понаблюдаем. Начну вас лечить порошками, а если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем. Добьемся успеха. А? Ложитесь?.. - Покорнейше вас благодарю! - очень вежливо ответил мельник. - Наслышаны об вас. Все довольны. Говорят, так помогаете... и на впрыскивания согласен, лишь бы поправиться. "Нет, это поистине светлый луч во тьме!" - подумал я и сел писать за стол. Чувство у меня при этом было настолько приятное, будто не посторонний мельник, а родной брат приехал ко мне погостить в больницу. На одном бланке я написал: "Chinini mur. - 0,5 Д.Т. дос. Н 10 С. Мельнику Худову По одному порошку в полночь". И поставил лихую подпись. А на другом бланке: "Пелагея Ивановна! Примите во 2-ю палату мельника. У него malaria. Хинин по одному порошку, как полагается, часа за 4 до припадка, значит, в полночь. Вот вам исключение! Интеллигентный мельник!" Уже лежа в постели, я получил из рук хмурой и зевающей Аксиньи ответную записку: "Дорогой доктор! Все исполнила. Пел. Лобова." И заснул. ... И проснулся. - Что ты? Что? Что, Аксинья?! - забормотал я. Аксинья стояла, стыдливо прикрываясь юбкой с белым горошком по темному полю. Стеариновая свеча трепетно освеща ее заспанное и встревоженное лицо. - Марья сейчас прибежала, Пелагея Ивановна велела, чтоб вас сейчас же позвать. - Что такое? - Мельник, говорит, во второй палате помирает. - Что-о?! Помирает? Как это так помирает?! Босые мои ноги мгновенно ощутили прохладный пол, не попадая в туфли. Я ломал спички и долго тыкал и горелку, пока она не зажглась синеватым огоньком. На часах было ровно шесть. "Что такое?.. Что такое? да неужели же не малярия?! Что же с ним такое? пульс прекрасный..." Не позже чем через пять минут я, в надетых наизнанку носках, в незастегнутом пиджаке, взъерошенный, в валенках, проскочил через двор, еще совершенно темный, и вбежал во вторую палату. На раскрытой постели, рядом со скомканной простыней, в одном больничном белье сидел мельник. Его освещала маленькая керосовая лампочка. Рыжая его борода была взъерошена, а глаза мне показались черными и огромными. Он покачивался, как пьяный. С ужасом осматривался, тяжело дышал... Сиделка Марья, открыв рот, смотрела на его темно-багровое лицо. Пелагея Ивановна, в криво надетом халате, простоволосая, метнулась навстречу мне. - Доктор! - воскликнула она хрипловатым голосом. Клянусь вам, я не виновата. Кто же мог ожидать? Вы же сами черкнули - интеллигентный... - В чем дело?! Пелагея Ивановна всплеснула руками и молвила: - Вообразите, доктор! Он все десять порошков хинину съел сразу! В полночь.
x x x
Был мутноватый зимний рассвет. Демьян Лукич убирал желудочный зонд. Пахло камфарным маслом. Таз на полу был полон буроватой жидкостью. Мельник лежал истощенный, побледневший, до подбородка укрытый белой простыней. Рыжая борода торча дыбом. Я, наклонившись, пощупал пульс и убедился, что мельник выскочил благополучно. - Ну, как? - спросил я. - Тьма египетская в глазах... О... ох... - слабым басом отозвался мельник. - У меня тоже! - раздраженно ответил я. - Ась? - отозвался мельник (слышал он еще плохо) . - Объясни мне только одно, дядя: зачем ты это сделал?! - в ухо погромче крикнул я. И мрачный и неприязненный бас отозвался: - Да, думаю, что валандаться с вами по одному порошочку? Сразу принял - и делу конец. - Это чудовищно! - воскликнул я. - Анекдот-с! - как бы в язвительном забытьи отозвался фельдшер...
x x x
"Ну, нет... я буду бороться. Я буду... Я..." И сладкий сон после трудной ночи охватил меня. Потянулась пеленою тьма египетская... и в ней будто бы я... не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду... борюсь... В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Ивановна. Все в белых халатах, и все вперед, вперед... Сон - хорошая штука!..
