Я верил в веру ради нее самой. Верить, несмотря на абсолютное отчаяние, на все доказательства обратного, не замечать очевидную катастрофу — а что мне еще оставалось?.. Мы намного сильнее, чем сами себе представляем, и вера, — это одна из множества доблестных и долговечных человеческих особенностей. Верить, даже когда все мы, люди, знаем, что нет способа продлить эту жизнь, нет лекарства от нашей неминуемой смерти, — это форма мужества. Продолжать верить в себя... верить во все что угодно, что бы я ни выбрал объектом веры, — это было самым главным...
Лэнс Армстронг. Не о велосипеде
Рассеянный солнечный свет окрашивает завитки нижнего слоя тонкой облачности высоко в небе над пустыней Юты. Я гляжу на облака со дна трещины и думаю: «Закат сегодня будет красивым». Надеюсь, облака не разойдутся и помогут дневному теплу сохраниться чуть дольше. Ранний вечер понедельника, я уже пятьдесят семь часов не спал, прошло пятьдесят часов с того момента, как я попался в этот капкан. И сорок три часа одна и та же песня крутится в моей голове.
Мой усталый и беспокойный мозг — как радиоприемник с постоянно нажатой кнопкой поиска, он тратит силы на то, чтобы отвлечься от ситуации, но попадает все время на одну и ту же станцию. Она передает один и тот же десятисекундный сэмпл. Снова и снова, с одними и теми же словами: «ВВС1, ВВС2, ВВСЗ, ВВС4, ВВС5, ВВС6, ВВС7, ВВС Heaven!» Это даже не песня как таковая. Я чувствую себя доктором Зло,[75] мои планы снова разрушены. Я угрожаю кому-то, размахивая левым кулаком: «Остин Пауэрс, оставь меня в покое, хватит мучить меня!»
Усталость принимает черты лихорадки, от которой мой мозг плавится и впадает в забытье. Мне и прежде доводилось засыпать в неподходящих для этого местах — в Парижском музее, стоя перед какой-то картиной, или на концерте Guns'n'Roses при силе звука 110 децибел. Но я ни разу не испытывал недосыпа такой силы. Подобно болезни, недосыпание нарушает деятельность мозга, лишает мысли рациональности. Может, это и к лучшему, что я не могу спать, иначе меня победила бы гипотермия. Я не могу заснуть. Но то состояние, в котором я сейчас нахожусь, бодрствованием назвать тоже нельзя. Все эти мыслительные миазмы, на которые способен мой мозг, ведут меня прямиком к сумасшествию.
Я помню, как однажды чувствовал себя почти так же, спускаясь в темноте с восточного склона в цирке горы Принстон. Это было в сентябре 2002 года, во время первого захода по четырнадцатитысячникам вместе с моим учителем и тренером по выносливости Терезой Даус-Вебер. К тому времени за сорок восемь часов непрерывного движения мы взошли на семь высоких гор, тянулась вторая ночь похода, позади было девяносто шесть километров и подъем в общей сложности на 7620 метров. И тут мой сонный мозг утратил связь с реальностью.
Мы быстро шли, почти бежали, через широкую, почти три километра, каменистую осыпь. У каждого были налобный фонарь и трекинговая палка, чтобы безопасно двигаться по сыпучему рельефу. Я шел впереди Терезы и часто терял ее из виду, потому что скальные желоба, рассекающие склон горы, перекрывали мне видимость. Я останавливался, чтобы подождать ее, за каждым поворотом, садился и на мгновение засыпал, чтобы через двадцать пять — тридцать секунд проснуться от стука палки по камням. Я видел, как свет налобника Терезы бьет мне в лицо по мере ее приближения, вставал, не говоря ни слова, и пробирался вперед через новые десятки булыжников, пока снова не терял ее из виду. Тогда я останавливался, чтобы повторить цикл. Тюк-тюк-тюк — ее палка слегка постукивала по камням. Вспышка света, фонарь бьет мне в глаза, так что я не вижу никого за ним. Еще одна безмолвная встреча, булыжники хрустят под ногами в свете фонаря, и несколько секунд благословенного отдыха.
Мы двигались так уже полтора часа, и мне казалось, что мы ни на шаг не приближаемся к противоположной стороне цирка, где должны были пересечь подъездную дорогу на высоте около 3600 метров. Что-то было не так. И вот после десятого, или двенадцатого, или пятнадцатого прогона одного и того же сценария: бег по склону, дремота, «тюк-тюк-тюк» палки, вспышка фонаря, бег по склону — мне вдруг представилось, что каждые тридцать секунд дремоты как бы перезагружают мое положение и я каждый раз оказываюсь в одном и том же месте в середине осыпи. Мое тело мистическим образом перемещается назад, вверх по склону, и поэтому я переживаю снова и снова одну и ту же последовательность действий.
Еще пять циклов, и я полностью уверился в этом: я попал во временную ловушку совсем как Билл Мюррей в «Дне сурка». Кто-то мне все это подстроил. Тереза. Я убедил себя в том, что она меня заколдовала. Я бессилен против нее. Единственный способ выйти из-под ее контроля — не засыпать. Но каждый раз, когда я останавливался, чтобы подождать ее, меня моментально вырубало. Паранойя была настолько мощной, что мне не приходило в голову посмотреть на часы, заговорить с Терезой, внести хоть какое-то разнообразие в процесс или замедлить шаг и идти в ее темпе, дабы исключить вероятность того, что усну. Зато мне пришло в голову попробовать запоминать камни, по которым я иду. Если я смогу доказать себе, что не хожу по одним и тем же камням, это будет неопровержимым доказательством того, что все проблемы в моей голове. Но тут обнаружилась другая проблема: я никак не мог запомнить камни, даже те, на которые ложился отдохнуть.
Мы продолжали бежать вниз, и мой мозг крутился по закольцованному сценарию. Но через два часа мы все-таки вышли с осыпи, и тогда я признался Терезе в своем умопомрачении. Она сказала, что подобные галлюцинации — обычное дело, когда устраиваешь себе интенсивный пеший поход без сна. И только через двадцать четыре часа и приблизительно сорок восемь километров, в собственном пикапе, я смог окончательно избавиться от бреда и как следует выспаться.
Здесь же, в каньоне, единственное, что облегчает мне пытку назойливым «Би-би-си», — это размышления на тему, стоит ли мне пить свою мочу. Вопрос настолько важный, что вытесняет на задний план все остальное. Менее всего меня волнует проблема вкуса. Это моча, и вкус у нее будет как у мочи, других вариантов нет. Меня интересует другое: продлит ли выпитая моча мое существование или, наоборот, сократит его. Как я понимаю, к этому моменту в моей моче содержится повышенный уровень солей, но я не знаю, выше ли уровень солености, чем уже есть в моей крови. Если солей меньше, чем в крови, пить мочу можно. Но при более высокой концентрации солей это будет все равно что пить морскую воду, я ускорю полное обезвоживание организма. Опять же в моче могут быть токсины и другие потенциально вредные вещества в опасных концентрациях. Барахло, от которого организм пытается избавиться. Стоит ли возвращать ему это все?
Я разглядываю лежащий на полке моего валуна синий прозрачный резервуар от кэмелбэка. В вечернем свете литр оранжевой мочи в нем кажется коричневым. За четыре часа, прошедшие с тех пор, как я мочился, содержимое разделилось на четко различимые слои. В самом низу — густой коричневый суп, темно-оранжевая жидкость посредине и прозрачная золотистая — на самом верху. У основания трубки собирается сантиметровый слой желто-белого осадка, новые и новые хлопья выпадают на дно по мере того, как моча охлаждается. Я тыкаю резервуар пальцем, и муть колышется. Похоже на дрожжи на дне бутылки домашнего пива, хотя, разумеется, куда менее привлекательно.
Наступает ночь, ей предшествуют привычное усиление ветра и нашествие комаров. Я задаюсь вопросом о том, почему они становятся такими активными именно с наступлением сумерек? И спрашиваю вслух: «Откуда они вообще летят?» Где-то в каньоне должна быть стоячая вода. На моем пути таких мест не было. Возможно, у основания Большого сброса. Кажется, что-то такое было в описании. Сверяюсь с картой. Фотокопия истерлась на сгибах, но все еще можно разобрать, что под дюльфером Большого сброса есть какая-то лужа. Скорее всего, это промоина, в которой осталась вода, воспоминание о недавнем дожде, как и зеленоватая слизь на южной стене у меня под ногами. Кстати, карта указывает на то, что аналогичная лужа должна была быть выше по каньону и прямо здесь, где-то у моих ног, но обе, очевидно, испарились. Надеюсь, под Большим сбросом все еще есть какой-то запас воды. Наверняка она высыхает летом и зимой, но слизь и песчаный осадок на стенах, как и полчища комаров, говорят о том, что вода еще есть. Это важно, поскольку, если я смогу отсюда выбраться, промоина под Большим сбросом будет единственным источником воды на ближайшие шесть километров, до того места, где Бэрриер-Крик выходит на дно каньона Хорсшу, сразу за Большой галереей.
Ты не выберешься отсюда, Арон. Ты никогда больше не увидишь воды.
