Отрочество. Лев Толстой

Глава I

Поездка на долгих

Снова поданы два экипажа к крыльцу петровского дома:один - карета,в которую садятся Мими,Катенька,Любочка,горничная и сам приказчик Яков, на козлах;другой - бричка,в которой едем мы с Володей и недавно взятый с оброка лакей Василий.
Папа, который несколько дней после нас должен тоже приехать в Москву,без шапки стоит на крыльце и крестит окно кареты и бричка.
《Ну, Христос с вами!трогай!》Яков и кучера(мы едем на своих)снимают шапки и крестятся.《Но, но!с Богом!》 Кузов кареты и бричка начинают подпрыгивпть по неровной дороге, и березы большой аллеи одна за другой бегут мимо нас. Мне нисколько не грустно:умственный взор мой обращен не на то, что я оставлю, а на то, что ожидает меня. По мере удаления от предметов, связанных с тяжелыми воспоминаниями,наполнявшими до сей поры моё воображение,воспоминания эти теряют свою силу и быстро заменяются отрадным чувством сознания жизни,полный силы,свежести и надежды.
Редко провел я несколько дней - не скажу весело : мне ещё как-то совестно было предаваться веселью,-но так приятно, хорошо, как четыре дня нашего путешествия. У меня перед глазами не было ни затворенной двери комнаты матушки,мимо которой я не мог проходить без содрогания,ни закрытого рояля,к которому не только не подходили,но на который и смотрели с какою-то боязнью,ни траурных одежд(на всех нас были простые дорожные платья),ни всех тех вещей,которые,живо напоминая мне невозвратимую потерю,заставляли меня остерегаться каждого проявления жизни из страха оскорбить как нибудь её память. Здесь,напротив,беспрестанно новые живописные места и предметы останавливают и развлекают моё внимание,а весенняя природа вселяет в душу отрадные чувства - довольства настоящим и светлой надежды на будущее.
Рано, рано утром безжалостный и,как всегда бывают люди в новой должностт,слишком усердный Василий сдергивает одеяло и уверяет,что пора ехать и все уже готово. Как ни жмешься,ни хитришь,ни сердишься, чтобы хоть ещё на четверть часа продлить сладкий утренний сон,по решительному лицу Василья видишь,что он неумолим и готов ещё двадцать раз сдернуть одеяло,вскакиваешь и бежишь на двор умываться.
В сенях уже кипит самовар,который, раскрасневшись как рак,раздувает Митька-форейтор;на дворе сыро и темно,как будто пар подымается от пахучего навоза;солнышко веселым,ярким светом освещает восточную часть неба,и соломенные крыши просторных навесов,окружающих двор,глянцевиты от росы,покрывающей их. Под ними виднеются нашт лошади, привязанные около кормяг,и слышно их мерное жевание. Какая-нибудь мохнатая Жучка,прикорнувшая перед зарей на сухой куче навоза, лениво потягивается и, помахивая хвостом,мелкой рысцой отправляется в другую сторону двора. Хлопотунья-хозяйка отворяет скрипящие ворота ,выгоняет задумчивых коров на улицу, по которой уже слышны топот,мычание и блеяние стада,и перекидывается словечком с сонной соседкой;Филипп ,с засученными рукавами рубашки,ввтягивает колесом бадью из глубокого колодца, плеская светлую воду,вылевает её в дубовую колоду,около которой в луже уже полощутся проснувшиеся утки;и я с удовольствием смотрю на значительное,с окладистой бородой, лицо Филиппа и на толстые жилы и мускулы,которые резко обозначаются на его голых мощных руках,когда он делает какое-нибудь усилие.
За перегородкой,где спала Мими с девачками и из-за которой мы переговаривались вечером,слышно движение. Маша с различными предметами,которые она платьем старается скрыть от нашего любопытства,чаще и чаще пробегает мимо нас,наконец отворяется дверь и нас зовут пить чай.
Василий, в припадке излишнего усердия, беспрестанно вбегает в комнату,выносит то то,то другое, подмигивает нам и всячески упрашивает Марью Ивановну выезжать ранее. Лошади заложены и выражают своё нетерпение ,изредка побрякивая бубенчиками;чемоданы,сундуки, шкатулки и шкатулочки снова укладываются,и мы садимся по местам. Но каждый раз в бричке мы находим гору вместо сидения, так что никак не можем понять ,как всё это было уложено накануне и как теперь мы будем сидеть;особенно один ореховый чайный ящик с треугольной крышкой,который отдают к нам в бричку и ставят под меня,приводит меня в сильнейшее негодование. Но Василий говорит, что это обомнется, и я принужден верить ему.
Солнце только что поднялось над сплошным белым облаком, покрывающим восток, и вся окрестность озарилась спокойно-радостным светом. Все так прекрасно вокруг меня, а на душе так легко и спокойно... Дорога широкой дикой лентой вьется впереди, между полями засохшего жнивья и блестящей росою зелени; кое-где при дороге попадается угрюмая ракита или молодая березка с мелкими клейкими листьями, бросая длинную неподвижную тень на засохшие глинистые колеи и мелкую зеленую траву дороги... Однообразный шум колес и бубенчиков не заглушает песен жаворонков, которые вьются около самой дороги. Запах съеденного молью сукна, пыли и какой-то кислоты, которым отличается наша бричка, покрывается запахом утра, и я чувствую в душе отрадное беспокойство, желание что-то сделать— признак истинного наслаждения.
Я не успел помолиться на постоялом дворе; но так как уже не раз замечено мною, что в тот день, в который я по каким-нибудь обстоятельствам забываю исполнить этот обряд, со мною случается какое-нибудь несчастие, я стараюсь исправить свою ошибку: снимаю фуражку, поворачиваясь в угол брички, читаю молитвы и крещусь под курточкой так, чтобы никто не видал этого. Но тысячи различных предметов отвлекают мое внимание, и я несколько раз сряду в рассеянности повторяю одни и те же слова молитвы.
Вот на пешеходной тропинке, вьющейся около дороги, виднеются какие-то медленно движущиеся фигуры: это богомолки. Головы их закутаны грязными платками, за спинами берестовые котомки, ноги обмотаны грязными, оборванными онучами и обуты в тяжелые лапти. Равномерно размахивая палками и едва оглядываясь на нас, они медленным, тяжелым шагом подвигаются вперед одна за другою, и меня занимают вопросы: куда, зачем они идут? долго ли продолжится их путешествие и скоро ли длинные тени, которые они бросают на дорогу, соединятся с тенью ракиты, мимо которой они должны пройти. Вот коляска, четверкой, на почтовых быстро несется навстречу. Две секунды, и лица, на расстоянии двух аршин, приветливо, любопытно смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется, что эти лица не имеют со мной ничего общего и что их никогда, может быть, не увидишь больше.
Вот стороной дороги бегут две потные косматые лошади в хомутах с захлестнутыми за шлеи постромками, и сзади, свесив длинные ноги в больших сапогах по обеим сторонам лошади, у которой на холке висит дуга и изредка чуть слышно побрякивает колокольчиком, едет молодой парень, ямщик, и, сбив на одно ухо поярковую шляпу, тянет какую-то протяжную песню. Лицо и поза его выражают так много ленивого, беспечного довольства, что мне кажется, верх счастия быть ямщиком, ездить обратным и петь грустные песни. Вон далеко за оврагом виднеется на светло-голубом небе деревенская церковь с зеленой крышей; вон село, красная крыша барского дома и зеленый сад. Кто живет в этом доме? есть ли в нем дети, отец, мать, учитель? Отчего бы нам не поехать в этот дом и не познакомиться с хозяевами? Вот длинный обоз огромных возов, запряженных тройками сытых толстоногих лошадей, который мы принуждены объезжать стороною, «Что везете?» — спрашивает Василий у первого извозчика, который, спустив огромные ноги с грядок и помахивая кнутиком, долго пристально-бессмысленным взором следит за нами и отвечает что-то только тогда, когда его невозможно слышать. «С каким товаром?» — обращается Василий к другому возу, на огороженном передке которого, под новой рогожей, лежит другой извозчик. Русая голова с красным лицом и рыжеватой бородкой на минуту высовывается из-под рогожи, равнодушно-презрительным взглядом окидывает нашу бричку и снова скрывается — и мне приходят мысли, что, верно, эти извозчики не знают, кто мы такие и откуда и куда едем?..
Часа полтора углубленный в разнообразные наблюдения, я не обращаю внимания на кривые цифры, выставленные на верстах. Но вот солнце начинает жарче печь мне голову и спину, дорога становится пыльнее, треугольная крышка чайницы начинает сильно беспокоить меня, я несколько раз переменяю положение: мне становится жарко, неловко и скучно. Все мое внимание обращается на верстовые столбы и на цифры, выставленные на них; я делаю различные математические вычисления насчет времени, в которое мы можем приехать на станцию. «Двенадцать верст составляют треть тридцати шести, а до Липец сорок одна, следовательно, мы проехали одну треть и сколько?» и т. д.
— Василий,— говорю я, когда замечаю, что он начинает удить рыбу на козлах,— пусти меня на козлы, голубчик. — Василий соглашается. Мы переменяемся местами: он тотчас же начинает храпеть и разваливается так, что в бричке уже не остается больше ни для кого места; а передо мной открывается с высоты, которую я занимаю, самая приятная картина: наши четыре лошади, Неручинская, Дьячок, Левая коренная и Аптекарь, все изученные мною до малейших подробностей и оттенков свойств каждой.
— Отчего это нынче Дьячок на правой пристяжке, а не на левой, Филипп? — несколько робко спрашиваю я.
— Дьячок?
— А Неручинская ничего не везет,— говорю я.
— Дьячка нельзя налево впрягать,— говорит Филипп, не обращая внимания на мое последнее замечание,— не такая лошадь, чтоб его на левую пристяжку запрягать. Налево уж нужно такую лошадь, чтоб, одно слово, была лошадь, а это не такая лошадь.
И Филипп с этими словами нагибается на правую сторону и, подергивая вожжой из всех сил, принимается стегать бедного Дьячка по хвосту и по ногам, как-то особенным манером, снизу, и несмотря на то, что Дьячок старается из всех сил и воротит всю бричку, Филипп прекращает этот маневр только тогда, когда чувствует необходимость отдохнуть и сдвинуть неизвестно для чего свою шляпу на один бок, хотя она до этого очень хорошо и плотно сидела на его голове. Я пользуюсь такой счастливой минутой и прошу Филиппа дать мне поправить. Филипп дает мне сначала одну вожжу, потом другую; наконец все шесть вожжей и кнут переходят в мои руки, и я совершенно счастлив. Я стараюсь всячески подражать Филиппу, спрашиваю у него, хорошо ли? но обыкновенно кончается тем, что он остается мною недоволен: говорит, что та много везет, а та ничего не везет, высовывает локоть из-за моей груди и отнимает у меня вожжи. Жар все усиливается, барашки начинают вздуваться, как мыльные пузыри, выше и выше, сходиться и принимают темно-серые тени. В окно кареты высовывается рука с бутылкой и узелком; Василий с удивительной ловкостью на ходу соскакивает с козел и приносит нам ватрушек и квасу.
На крутом спуске мы все выходим из экипажей и иногда вперегонки бежим до моста, между тем как Василий и Яков, подтормозив колеса, с обеих сторон руками поддерживают карету, как будто они в состоянии удержать ее, ежели бы она упала. Потом, с позволения Мими, я или Володя отправляемся в карету, а Любочка или Катенька садятся в бричку. Перемещения эти доставляют большое удовольствие девочкам, потому что они справедливо находят, что в бричке гораздо веселей. Иногда во время жара, проезжая через рощу, мы отстаем от кареты, нарываем зеленых веток и устраиваем в бричке беседку. Движущаяся беседка во весь дух догоняет карету, и Любочка пищит при этом самым пронзительным голосом, чего она никогда не забывает делать при каждом случае, доставляющем ей большое удовольствие.

Но вот и деревня, в которой мы будем обедать и отдыхать. Вот уж запахло деревней — дымом, дегтем, баранками, послышались звуки говора, шагов и колес; бубенчики уже звенят не так, как в чистом поле, и с обеих сторон мелькают избы, с соломенными кровлями, резными тесовыми крылечками и маленькими окнами с красными и зелеными ставнями, в которые кое-где просовывается лицо любопытной бабы. Вот крестьянские мальчики и девочки в одних рубашонках: широко раскрыв глаза и растопырив руки, неподвижно стоят они на одном месте или, быстро семеня в пыли босыми ножонками, несмотря на угрожающие жесты Филиппа, бегут за экипажами и стараются взобраться на чемоданы, привязанные сзади. Вот и рыжеватые дворники с обеих сторон подбегают к экипажам и привлекательными словами и жестами один перед другим стараются заманить проезжающих. Тпрру! ворота скрипят, вальки цепляют за воротища, и мы въезжаем на двор. Четыре часа отдыха и свободы!