Однажды я самостоятельно бросилась в несчастье. А именно: сфотографировала пару сладких малышей-оборванцев. Мне никогда не следовало бы этого делать! Фотографическое дело — большая редкость на Камчатке, и я же заранее осознавала, что результат будет практически полным. Так и случилось. Прибегали мамы, папы, сам поп прибегал так, что кафтан его несся за ним, прибегали дети, молодежь и пожилые, и все они хотели, чтобы их сфотографировали. К детям я относилась небрежно щедро и щелкала направо и налево, но потом я поняла, что дальше так не пойдет. Было почти невозможно снабдиться там, вдалеке, фотопленкой и бумагой, и проходилось использовать, какую попало, что была — и старая, и невероятно дорогая. Так что я внезапно сказала «нет» всем деревенским.
Шум, треск, грохот и жалобы. Елизавета Даниловна больше не будет фотографировать. У нее плохо с фотопленкой, у нее плохо с фотобумагой, у нее не хватает других мистических вещей, которые используются для проявления и подобного. Они приходили, просили и умоляли, но я была непреклонна. Разве они оплачивали это? Я сказала, что это так дорого, что вам не по карману. Ну, разве что если им это не по карману или они не в силах платить наличными, то взамен могут приносить молоко и картошку и все подобное. Собственно, это не вовсе не было глупой идеей — молока едва можно было достать даже за деньги. Мой путь деревенского фотографа начался. О, сколько хлопот я себе причинила! Удивительных — это не то слово, «выдающихся» — говорит больше.
Один печальный опыт научил меня на очень ранней стадии, что оплата вносится задатком, уже при позировании, иначе может получиться, что они лишь приходили, и смотрели на фотоснимки, и никогда их не выкупали. Но наверняка, что скоро уже во всей деревне не было ни одной избы, где кто-нибудь из членов семьи не прищепил бы на стенку кнопкой себя в форме портрета из Atelier «DANILOVNA» (Ателье «Даниловна»).
Поп-Батюшка — тот совершенно пристрастился. У него было плохо с деньгами, бедняга, это я знала, так что ему обходилось это дешевле, за обещание клятвы молчания, и фотографировала его добровольно, с легкостью и удовольствием, во всех положениях и ситуациях, каких он желал, которые иногда бывали довольно странными и необычными. Я снимала его вне церкви и в церкви — внутри было так темно, что мне приходилось экспонировать в двадцать секунд, и он должен был стоять тихо и неподвижно как камень, это набожное живое существо, не моргнув ни разу! Однажды он повел меня с собой в верхний край кладбища, где он хотел сфотографироваться перед одной могилой. Такой он был. Под одной рукой он волочил стул, а под другой у него была огромная старая книга, библия, или что—то в этом роде, которую он должен был читать, сидя с крестом на могиле. Ну да нет же — он держал ее, как ему хотелось, и это был практически тот фотоснимок, который я позднее находила во всех правоверных (так в тексте) избах под иконой с постоянно зажженной лампадой.
