На следующее утро первые лучи солнца осветили в Баязете и его окрестностях ужасную картину: стали ясно видны последствия погрома, совершенного варварами в течение трех суток. В городе царила мертвая тишина, лишь изредка нарушаемая криком ворон, перелетавших стаями с места на место, чтобы пожирать трупы убитых. Улицы города представляли печальную картину.
Вместо домов были кучи пепла; там и сям курились недогоревшие предметы, перед каждым домом валялись трупы стариков, мужчин и женщин с детьми... Голодные собаки с жадностью рвали трупы и рычанием своим старались спугнуть налетающие вороньи стаи...
Отовсюду, из домов и лавок, несся удушливый смрад разлагающихся трупов.
В таком мертвом городе цитадель Баязета ждала своего печального конца.
Осада усиливалась. Все окрестности города: ущелья, горы, поля и равнины — все было покрыто бесчисленными толпами башибузуков. Их лагерь был раскинут группами, и в каждой замечалось движение, суета и гомон!
Религиозный фанатизм соединился с жестокостью воина. Человек, превратившийся в зверя, убивал, терзал себе подобных. Победители, насытившись кровью, занялись грабежом. В одном месте лежали на земле богатые армяне, которых пытали, чтобы узнать, где хранится их богатство. Несчастные страдальцы плакали, умоляли, клялись, что они отдали последнее и что у них нет ничего больше, но им не верили, и чтобы вынудить признание, у них на глазах резали их детей.
В другом конце города курды делили между собой добычу. Жены их с радостными лицами навьючивали ею своих мулов... Немного дальше делили пленных армян; вдруг между курдами возникла ссора из-за одной красавицы, и дело чуть не дошло до сабель. В противоположном конце над валявшимися трупами собрались дикие кошки и хищные птицы... А недалеко от них богомольные турецкие солдаты исполняли свой утренний намаз и, благочестиво подняв кровавые руки к небу, благословляли бога ислама...
Все это свершалось среди дыма, заслонявшего солнце точно густой туман. Орудия не переставали греметь. Ядра ударялись в стены крепости, но она гордо стояла на высоком холме и еще могла отражать удары неприятеля.
На одном конце лагеря внимание всех привлекал какой-то странный человек, который шел прыгая, хлопая в ладоши и пел наивную курдскую песню.
Баба старая в лягушку превратилась, И на дно она морское опустилась. Там песку она достала не простого, Полну пригоршню песочка золотого За козу песок она отдала. А козе ноги не доставало! Ты скажи мне, козочка, Дорогая козочка, Почему грязна ты, Почему хрома ты?
— Юродивый! — кричали со всех сторон курды и, окружив его, заставляли повторять песню.
И действительно, этот человек был юродивым или прикидывался им. Он был одет, как у нас одеваются шуты, бродящие по селам с канатными плясунами. Стоя под канатом, они паясничают и развлекают народ. Был он высокого роста, с диким выражением лица. На голове его красовался высокий безобразный колпак, сшитый из кусков старого войлока и увешанный маленькими колокольчиками, которые звенели при малейшем движении головы юродивого. Лицо его было вымазано ваксой и расписано разноцветными линиями. Все его платье состояло из старой разорванной шинели, надетой на голое тело и подпоясанной веревкой; ноги были босы.
— Ну-ка, зареви ослом, — говорили ему.
Юродивый нагибался и, широко раскрыв рот, отчаянным криком подражал ослиному реву.
Окружающие смеялись и бросали ему медные монеты. Юродивый, поднимая деньги, удивленно рассматривал их и, бросив в сторону, просил хлеба; получив хлеб, он разламывал его на куски и глотал не разжевывая.
— Ты, вероятно, пляшешь как медведь, — кричали ему, — покажи-ка нам свое искусство.
Юродивый ползал на четвереньках, поднимал ноги, ходил на руках и проделывал различные другие акробатические упражнения. Целый день он оставался в лагере курдов, развлекая их — болтал по-курдски, ругал и проклинал русских, кричал, что надо уничтожить всех гяуров.
До поздней ночи раздавался по лагерю голос юродивого, но с рассветом юродивый исчез...
